Текст книги "На реках Вавилонских"

Глава шестая
КЕРЧЬ

1

Река Сена

Эти благородные старики выглядят одинаково: прямая спина, никакой ревматизм не согнет позвонка на жилистых шеях, породистый нос на сухощавом узком лице, редеющая седина и жесткий взгляд светлых прозрачных глаз. Аккуратно подстриженные усы. Левая рука чуть прижата, как будто готова в любую минуту стиснуть эфес.

Александр Павлович обходил экспозицию, заложив за спину руку в черной перчатке. Подолгу задерживался у каждого стенда, читал, придерживая спадающий монокль. В маленьком зале буфета, на стенках которого разместили выставку памяти Корнилову и корниловцам, негромко гремели чашки, посетители разговаривали, приглушая голоса и поглядывая на отсвечивающие под стеклом фотографии.

Майор Альбов был недоволен. Ему казалось, что выставка сделана равнодушной рукой, он находил, что отразилась в этом разноголосица мнений, которая одновременно и связывала, и разделяла поклонников белого дела в Русском зарубежье. Он и сам, убежденный монархист, не испытывал симпатии к генералу Корнилову. Однако же дело не в генералах, а в тех, кого он никогда не мог забыть – в безусых юнкерах, седых офицерах, оставшихся на песчаной морской отмели… Вдруг сердце стукнуло. На последней витрине, перед самым выходом лежал самодельный, из темно-зеленого шинельного сукна, юнкерский погон, неумело прихваченный нитками по краям. Вдоль него чернилами было написано: «Дессантъ 1920 год», а поперек, на краю у петли для пуговицы, кривовато выведено «Анапа».

2

Керченский пролив

Денег было не особенно много, прямо скажем, почти совсем не было. Вывернув карманы, молодые юнкера Корниловского училища и их спутница, сестра милосердия Ксения Шишко, пересчитали колокольчики – купюры с изображением Царь-колокола:

– На обед в «Поплавке» хватит!

Саша Альбов, неунывающий одессит, держался значительно и с друзьями разговаривал, как старший. К тем же восемнадцати годам он был опытный боец: на бронепоезде «Генерал Дроздовский» нес охрану ставки Деникина, с командой бронечастей прикрывал эвакуацию армии из Новороссийска и на последнем транспорте «Николай» уходил вместе с юнкерами. Он и по званию был старший: портупей-юнкер, ждал производства в офицеры и часто замещал командира пулеметной бригады, обучая сокурсников собирать и разбирать станковые пулеметы Виккерса и ручные Льюисы. Костя Котиев, кареглазый красавец-ингуш, и Володя Троянов, стриженный наголо после недавно перенесенного дифтерита, коренной керченец, – не просто друзья, а боевой расчет пулеметной команды.

Несмотря на все усердия, нос у Ксении краснел и лупился. Белая, тонкая, с голубыми прожилками на висках, кожа боялась жаркого крымского солнца. Из-под форменной косынки с красным крестом лезли выгоревшие золотые колечки. Медицинских курсов Ксения не кончала, а к училищу прибилась в Ставрополе, куда занесло поредевшую петербургскую семью круговертью всеобщего распада. Работала помощницей военного врача в лазарете, у него и училась: теории не знала, а уж на отсутствие практики жаловаться не приходилось.

По Воронцовской, четко отбивая ногою, возвращались с парада полки – марковцы, дроздовцы, алексеевцы. Бодрые песни и молодцеватый вид добровольцев создавали атмосферу воодушевления и приподнятости духа. Нагнувшись к упругой водяной дуге, бьющей из мраморного фонтана, Костя набрал в ладони воды и брызнул в разгоряченное лицо приятеля. Тот увернулся и сам, перегнувшись через перильца, поймал ртом холодную струю.

– Мальчики, вы ведете себя, как дети! – возмутилась Ксения.

Костя пригладил мокрыми руками жесткие черные кудри и рассмеялся: – Мать-командирша!

Они двинулись дальше, худые, осунувшиеся, с блестящими счастливо и восторженно глазами, возбужденные и взволнованные, подшучивая друг над другом и обсуждая, как решительно Врангель начал наводить порядок в морально подавленной после новороссийской катастрофы Армии.

– Какая внутренняя сила во всей фигуре – просто невозможно отвести глаз! – заявила Ксения.

– Ну, просто душка, – засмеялся Саша.

Костя с обычной своей горячностью кинулся защищать и девушку, и главнокомандующего:

– Он на голову выше всех. Нечего смеяться. Генералу удалось поднять дух войскам – какое «ура» прокатилось после его слов!

– Впечатление действительно производит, – вмешался Володя, – рост, уверенные движения, рука на кинжале. Одна черкеска может человека убедить, что все в порядке. Он весь – порыв, энергия и вера.

Саша с радостью согласился:

– Вождь милостию Божией.

– С таким главнокомандующим рано склонять голову, – подытожил Владимир.

Друзья свернули на базарную площадь и спустились к Александровской набережной. Жизнь в Керчи была, как никогда, оживленной и пестрой. У одного прилавка могли столкнуться московская графиня и бородатый казак; путая наречия, втюхивали товар озабоченным покупателям турки и кавказцы, татары и греки; энергично, как моторные катера, рассекали плечом толчею офицеры. Настоящих «буржуев» было мало: те, у кого водились деньги, не задерживались – уезжали за границу, чтобы там выждать, чем кончится заваруха.

Город наполняли беженцы, семьи добровольцев – люди без средств, без постоянной крыши – они ютились в казармах, ночевали в товарных вагонах на станции. Как-то приспосабливались, открывали мастерские, «чашки чая», давали концерты. Продуктов не хватало, тиф косил людей без разбора чинов и званий. По улочкам, опоясывающим гору Митридат, ползли мрачные слухи и сплетни, искали виновных в неудачах армии; осуждали предателей-англичан, предложивших переговоры с большевиками.

– И здесь хамса! – скривилась Ксения, выуживая из тарелки опротивевшую рыбешку.

– Зато на пленэре.

Терраса «Поплавка» открывала вид на Босфорское царство – раскопанные на склоне горы Митридат археологом Карлом Думбергом стены античного города.

– Судьба несчастного полумифического Митридата Великого всегда вызывала во мне чувство симпатии и интерес, а сейчас думаю, что есть в ней аналогия и с нашей планидой, – задумчиво произнес Владимир. – Мы, русские антикоммунисты, на две тысячи лет позднее также нашли в Крыму убежище и так же, как царь Понта и Босфора, собираемся здесь силами для новой борьбы.

– И нашим мечтам так же не суждено сбыться, и мы также потерпим поражение? – задиристо спросил Костя. – Крым практически превратился в осажденную крепость. Большевики освободят силы на польском фронте и одолеют нас.

– Любой исход возможен, – опередил друга с ответом Саша Альбов, – но наша линия поведения основана не на расчетах, а на полной неприемлемости советской власти. Мы никогда не примиримся с тем, чтобы уступить свою страну варварам. Мы в осажденной крепости? Мы обречены? Значит, больше чести! Значит, будем защищать Россию до последней пяди, как крестоносцы Святую землю.

– Третьего дня я после занятий разговорился с нашим ротным, с полковником Магдебургом. Спросил, как он думает, в связи с положением на фронте: устоим мы или нет?

– Ну и что он?

– Можешь себе представить, – рассмеялся Костя, – побелел весь, кулаком в воздухе рубанул: офицер, – говорит, – если видит возможность поражения, удваивает силы, а не языком чешет! Марш, – говорит, – Льюис разбирать!

– А ты?

– А что я? Я этот Льюис могу разобрать и собрать с закрытыми глазами.

– Строг полковник.

– Строг. Даже порой жесток. Но и сам пулям не кланялся.

– Я обратила внимание, – вставила Ксения, – у Григория Трофимовича левая рука плохо сгибается.

– Это у него после обморожения. Наш взводный Москаленко с Магдебургом с начала Великой войны служит. Они оба из Екатеринослава, из Феодосийского полка. Так он рассказывал, как их батальон в первую зимнюю кампанию Ужокский перевал брал. Полковник вместе с солдатами в снегу под шинелью ночевал. Тогда, говорят, замерзших было больше, чем раненых. – Саша отодвинул пустую тарелку и откинулся на кресле. – А осколочный шрам он при мне получил, под Батайском.

– У каждого офицера не меньше, чем по два ранения, – вздохнула Ксения.

По-южному быстро сгущались сумерки. В темных аллеях парка вспыхивали красные огоньки папирос: то замирали в воздухе, то чертили короткие, резкие дуги. В Ротонде, укрытой за купами деревьев, начался концерт. До «Поплавка» доносился голос тенора, выводящий томно и жалостно: «И память юного поэта проглотит медленная Лета.»

– Вредно слушать музыку, господа, – сказал Володя, – воевать не хочется.

– Юнкер Троянов! – строго произнесла Ксения, – вам к которому часу в училище возвращаться?

– Не позже часа.

– Тогда, – вскочила девушка, – пошли в кино, на Веру Холодную!

3

Заложив руки за спину, полковник Магдебург неторопливо двигался вдоль строя. Рота, вернувшаяся со стрельбища, выстроилась перед вечерней зарей на осмотр. Амуниция тщательно пригнана, оружие вычищено. Потертые защитные штаны, желтые английские ботинки с высокой шнуровкой, выцветшие рубахи. Загорелые безусые лица. Жестко держат винтовки обветренные руки.

От знаменитого с Крымской войны форта Тотлебен, где проходили полевые учения, идти не близко. На обратном пути сбились с шага: устали, размякли на нестерпимой жаре, повесили носы. Скомандовал: «Песенники, вперед!»

 
Смело мы в бой пойдем,
За Русь Святую!
И, как один, прольем
Кровь молодую.
 

Популярная в армии в годы Первой мировой войны песня «Слышали деды».

В годы Гражданской войны появилось несколько вариантов этой песни.

Знал полковник, что юнкера едва держатся на ногах после строевых занятий, что во время лекций у них от голода кружится голова. Делил с ними жидкий суп с перловкой – «шрапнелью», как называли ее в училище, трясся в тифозном ознобе под серым больничным одеялом, на изрешеченном учебными окопами поле перед керченской крепостью брал укрепления. – Не спеши! Реже шаг! Рядами! Вторая рота, ложись! – и падал вместе со всеми, и поднимался на ослабевшие после сыпняка ноги, и снова бежал.

За восемь месяцев надо было пройти нормальный двухгодичный курс.

Григорий Трофимович остановился, придирчиво осматривая личный состав. Каждый из юнкеров не старше его дочери. Им бы студенческие фуражки носить да к папе с мамой на дачу за грибами ездить. Но где папа и что с мамой. У Альбова семью дважды ЧК забирала, чудом спаслись от расстрела, бежали в Болгарию, у Павлова отца, морского офицера в Севастополе матросы растерзали, мать Троянова вместе с младшими детьми забили прикладами.

– Трубач! Вечернюю зарю!

Небольшие казарменные комнаты вплотную уставлены грубо сколоченными топчанами, на них тюфяки, набитые соломой. Душно. По ночам, отодвинув доску в заборе, бегали купаться. Море в темноте дышит, шуршит камнями. Жутко и весело. Удирали и с лекций – самотеком. Иногда кто-нибудь из офицеров придет проверить в казенное время, заметит в волнах знакомую стриженую голову, рукой махнет – давай вылазь! – но дальше замечания дело не пойдет. Водили купаться и официально, строем и с трубачом. Скучно, конечно, но все равно здорово. Публика в купальных костюмах: дамы в длинных полотняных рубахах, барышни в заграничных трико, а гарнизонные офицеры – так те просто перевязаны полотенцами, как набедренными повязками. По воскресениям на толкучке норовили выменять, что осталось, на жирные пупырчатые чебуреки, которые татары жарили на мангалах, или на американский попкорн, новинку сезона, весело подпрыгивающий на больших сковородах. Дружили с молодыми офицерами-алексеевцами, до полуночи засиживались с ними у самовара, пели под гитару «Виверлея», гуляли по набережной вдоль валов, знакомились с барышнями – но кто хотел связывать свою судьбу с бездомным добровольцем?

– Дежурный! Развесить карту! – князь Бегельдеев встал из-за стола и отошел к окну, чтобы не заслонять расчерченное стрелками полотнище, которое юнкер Троянов укреплял на классной доске. Молодые люди, сидящие перед ним, зашевелились, зашелестели тетрадями, потянулись за карандашами.

– Сегодняшнее занятие по тактике мы с вами посвятим разбору первой битвы Великой войны. 26 июля 1914 года вверенная мне 9-ая кавалерийская дивизия, в состав которой входили уральские казачьи полки, перешла границу и прибыла на территорию Австро-Венгрии. В тот же день у местечка Залежне дивизия вступила в бой с частями противника совместно с переброшенной с Тираспольского направления 10-ой кавалерийской дивизией под командованием генерала от инфантерии графа Федора Артуровича Келлера.

Скрипят грифели, кидает на столы квадратные пятна крымское солнце, мчится лава оренбургских казаков, гонят австрияков к болотам Стрыпы гусары ротмистра Барбовича, «Конвой, в атаку!» – командует граф Келлер, меряет шагами класс преподаватель Корниловского училища генерал Бегельдеев, и щемит, щемит его сердце…

Раздалось гудение, низко закружил и накренился на правый борт самолет. Веером рассыпались над базарной площадью белые листки. Торговки побросали лотки и с визгом разбежались в разные стороны. Григорий наклонился и поднял листовку. Их называли «брусиловскими». Полковник уже держал в руках эти воззвания, подписанные бывшим главнокомандующим 8-ой армии, генералом Брусиловым. Поляки заняли Киев, большую часть Украины – большевики вынуждены заговорить о спасении русского государства и, надо же, матушки России. Григорий Трофимович посмотрел на знакомую подпись, которая стояла на приказе о начале победного Луцкого прорыва, разжал ладонь, и легкий лист порхнул, подхваченный ветерком с моря, описал круг и опустился на замызганную мостовую…

По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные белые домики, соединенные арками. Большинство построек в Керчи сделаны из местного камня-ракушечника, добываемого в окрестных каменоломнях: мягкий в работе (выпиливается просто пилами из подземной толщи), в постройке же получает крепость железа.

Справа сверкнуло море. Полковник Магдебург свернул на Босфорскую улицу, где он квартировал у своих старых знакомых. Отец семейства Андрей Платонович Сафонов, инженер-путеец, служил в городской управе архитектором. Работы не было, небольшая квартирная плата, которую вносило за полковника училище, позволяло семье держаться. Вечерами Сафонов, вместе с бригадой офицеров-алексеевцев, разгружал в порту снаряды. Платили немного, но сразу. Мать выменивала на толкучке наряды, оставшиеся с полумифических времен, когда шили у портних платья и играли в любительских спектаклях. После прорыва Добровольческой армии в Северную Таврию, моталась вместе с соседками за Перикоп, откуда возвращалась, нагруженная мукой, салом и крупой.

Вверх по Босфорской с длинной камышовой удочкой на плече шагал Вадик, старший сын Сафоновых. Фантазер и большой любитель чтения, он знал бесконечное число куплетов популярного тогда «Яблочка» – и многие, похоже, сочинял сам. Например, про оставленную Кубань:

 
И шумит Кубань
Водам Терека:
Я республика
Как Америка.
 

– Как улов, богатый? – окликнул Григорий Трофимович подростка.

Вадик подхватил за жабры и вытащил из ведерка круглоголового бычка с выпученными глазами и перепончатыми крыльями плавников.

– А я тебе Диккенса принес, – Григорий достал из кармана кителя томик с обтрепанными уголками и протянул мальчику, – «Повесть о двух городах». Юнкера обсуждали и много параллелей с нашими временами находили.

Они вошли в арку, украшенную на изгибе лепными виноградными кистями.

Ветви с неспелыми инжиринами кипой переваливались через изгородь. Алыча стояла стенкой, доставая до окон с синими ставнями, кисейными занавесками на колечках и красными капельками герани. Потягиваясь, вылез из будки дворовой пес, и, метя хвостом, потрусил к воротам. У солидных, хорошо оборудованных хозяйственных построек мылся под луженым рукомойником Андрей Платонович. Тер мочалкой вымазанные в мазуте руки, расплескивал воду, отфыркивался и мотал взлохмаченной головой:

– Вечер добрый, Григорий Трофимович! – закричал он, обернувшись на лай собаки. – Я вам в комнату «Голос Жизни» занес. Там посмотрите, на первой странице про авиационные налеты напечатано. Про то, как советские аэропланы жилые кварталы бомбят. Квартиру преподавателя гимназии, где наш Вадик учится, разрушили. В еврейской синагоге все стекла вдребезги разбиты.

– Они метят в Брянский завод и железнодорожные пути. С той высоты, на которой красные летчики летают, попасть точно в цель совершенно невозможно, разве что только случайно. Они кружат над городом и сбрасывают бомбы по 50 фунтов куда попало.

– Чистый бандитизм! Выбрали день Петра и Павла, когда улицы переполнены гуляющей публикой, и кинули бомбы прямо в центр города. Завтра похороны жертв налета.

– Керчь охранять нечем. С мая, как ушли английские крейсеры с гидросамолетами, у нас осталось три истребителя и два разведчика. Да и те собраны из старых частей в симферопольском авиапарке. На этой неделе должен прибыть из Джанкоя авиаотряд из шести «Де Хэвилендов».

– Это уже сила, – протянул Сафонов и внезапно щелкнул себя по намытому лбу, – что же я разболтался, а про главное-то забыл! Я вам письмо с почты принес! Из Екатеринослава! С газетами положил!

Григорий стремительно повернулся и быстро зашагал, почти побежал к дому.

– Вадик, – окликнул сына Андрей Платонович, закидывая на шею полотенце, – беги к матери, скажи, чтобы самовар ставила.

4

В конце июля первый батальон Корниловского училища выступил из Керчи и занял посты у Еникале. По едкой, раскаленной на солнце пыли, мимо дач и запущенных садов потопали юнкера на самый край Керченского полуострова, в заштатный городишко, где всех достопримечательностей – полуразвалившаяся крепость, аптека да почтовое отделение с телефоном. Одиннадцать дней монотонной строевой службы: охрана пустынного, без единого дымка на горизонте, побережья, патрули вдоль Екатерининской улицы, ночные дежурства на маяке. Остальное время проводили на пляже, купались, загорали, наслаждались по-детски нежданно-негаданно выпавшим покоем.

Ксению брать не хотели: рыбалка – не девичье дело, но попробуй, убеди ее в этом.

– А пули из вас вытаскивать – девичье? – прищурив глаза, спрашивала Ксения.

Ответить на это было нечего, пришлось брать.

К местечку под названием Русская мама шли пешком пятнадцать верст вдоль телефонного провода, по безлюдной однообразной дороге. Добротные домики на берегу залива, развешенные сети, запах вяленой рыбы.

Путина давно закончилась, но косяки сельди и хамсы продолжали идти через Керченский пролив в Азовское море.

Невод забрасывали на рассвете далеко в море. Рыбаки тянули сети сначала на лодках, потом по пояс в воде, а юнкера, закатав штаны, ударами весел по воде загоняли рыбу. На берег медленно выползала переливающаяся быстрым серебром мотня: плоские камбалы, барабулька, знаменитые керченские сельди, попадались даже судаки и осетры.

Хозяйки делили добычу между домами, а юнкерам за помощь жарили на больших сковородах мелкую хамсу и кефаль.

Ксения вытащила из медицинской сумки и расстелила на камнях белую салфетку, выложила хлеб, пучки редиски, банку фаршированного перца, соль и коробочку сахара. Сахар друзья великодушно уступили ей. На небольшом костерке заварили в жестянке морковный чай. Пировали, расположившись в тени большого баркаса «Вифлеем». Небольшой рыбный флот – баркасы и лодки – был в каждой деревне. Сейчас, когда заканчивалась летняя путина, баркасы стояли на берегу, перевернутые; у каждого было имя, взятое из Священного писания.

– Наверное, такие же названия в библейские времена были у рыбаков Гефсиманского моря, – заметил Володя, сыто перебирая остатки рыбины.

– Интересно, – задумчиво протянул Константин, – а как будут называть наши времена?

– А это, – нравоучительно ответил Саша Альбов, заливая костер водой из жестянки, – зависит от того, кто победит.

5

Солнце еще не взошло, золотистый край его едва показался над горизонтом, и блестящая дорожка начала разбег по водной глади, а город ожил, зашумел, задвигался.

Несут с пристани ночной улов рыбаки, гремят бидонами, разгружая тележки, хмурые молочницы, понукают сонных лошадей извозчики. Вприпрыжку бегут мальчишки, юркие, загорелые, маршируют, стараясь попасть в ногу с колонной юнкеров.

Пропилеи, ограждающие гору Митридат от чрева Керчи – Предтеченской площади, как ворота времени открывают путь в Пантикапею, столицу Боспорского царства.

Юнкера шагают по широкой каменной лестнице, по знаменитым ступенькам, число которых – 214 – знает наизусть каждый керченский школьник, разделяются на две колонны на террасе. Площадка на парапете второго пролета замусорена. Летят обрывки газет, которые служат ночью одеялом для бездомных босяков. На верху холма – каменное кресло. На нем денно и нощно ожидал Митридат Великий, до боли в глазах всматриваясь в горизонт, тугие паруса римских галер. Лестница доводит батальоны до просторной террасы. Фасадом к заливу стоит на ней военная церковь, ее величественный портик, могущий вместить весь гарнизон города, как называют его керченцы – Тезеев храм.

Юнкера щеголяют в новых фуражках и белых гимнастерках – все керченские портные, не покладая иглы, трудились по случаю прибытия в город главнокомандующего. Да вот и он сам. В кубанке, делающей его еще выше, окружен конвоем, офицерами штаба, гарнизонным начальством. Снял фуражку, нервно вытирает платком бритую голову комендант Керчи генерал фон Зигель, похохатывает чернобровый красавец Улагай, любимец казаков, хмурится, теребит седеющую испанскую бородку генерал Черепов. Присоединяется к группе генералов и начальник училища Тарас Михайлович Протозанов, сверкают медали, надетые на молебен по случаю Кубанского десанта.

На Приморско-Ахтарский десант возлагали особые надежды.[10]10
  Улагай высаживался 14 августа не на Тамани, а, в районе Приморско-Ахтарской, а это далеко от Тамани. Десант на Таманский полуостров был высажен только в ночь на 24 августа ген. Харламовым.


[Закрыть] Разведка доносила, что на Кубани борются с большевиками разрозненные отряды. Врангеля уверяли, что, двигаясь среди сочувственного населения и присоединяя повстанцев, удастся захватить сердце Кубани – Екатеринодар. По этим же соображениям главой десанта был назначен Сергей Улагай, вошедший в сонм героев русской литературы как генерал Чарнота, персонаж пьесы Михаила Булгакова «Бег», великолепно сыгранный в фильме Алова и Наумова известным актером Михаилом Ульяновым. Решительный, смелый, Улагай пользовался неизменной популярностью у казаков. Главнокомандующий иллюзиям не предавался, однако полагал, что борьба должна быть продолжена ради чести белого движения, и не без основания рассчитывал на поддержку казаков, которые к этому времени являлись единственным источником пополнения Армии. Главные силы десанта планировалось высадить в районе станицы Приморско-Ахтарской, затем быстро двинуться к железнодорожному узлу у станции Тимашевской, и, базируясь на ней, захватить Екатеринодар.

Небольшой десант высаживался между Анапой и Новороссийском, с тем чтобы отвлечь силы красных с главного направления.

Солнце сияло в зените, раскаленное, белое. Ни единого облачка. Жарко, душно. Оставив за спиной легкий гул, пение и шорох шагов, Григорий вышел из храма. Постоял в тени колонн, обмахиваясь фуражкой и, сбежав со ступенек, остановился на краю террасы. На рейде Керченского пролива покачивались суда, прибывшие из Севастополя для десанта – ледоколы «Гайдамак», «Всадник», черная головка подводной лодки, канонерка «Георгий»; сновали без устали фелюги, катера, большие баркасы под парусами. По круговым террасам, подкрепленным снизу контрафосными стенами, спиралью спускались по склону горы домики, оплетенные виноградными лианами.

Прямо перед ним в солнечной пелене лежала Кубань. Два рукава Керченского пролива охватывали ее с двух сторон. Кубань. В изумрудных водах, между Европой и Азией. Видимая и недосягаемая. Солнце резало глаза: солнце, яблоневый сад, пятнистые тени; дети играют в серсо. – «Лови», – звучит ласковый голос, и узкая рука подкидывает глянцевое яблоко. Александра. Боже мой.

Юнкера гурьбой вывалились из храма. Костя Котиев что-то доказывал на ходу артиллеристам Мише Дитмору и Володе Зелинскому, напирая на них и яростно вскидывая руки. Володя лениво щурил на солнечный свет свои цыганские глаза, а Миша, высоко закинув голову, с наслаждением пил теплую фруктовую воду. Москаленко выскочил следом, наскоро перекрестился и оглядел двор, как будто выискивая кого-то.

– Костя, – окликнул он, заметив Котиева, – Григория Трофимовича не видел? Его генерал зовет.

– Да вот он.

Огибая группы юнкеров, горячо обсуждающих десант, не бывший уже ни для кого секретом, они подошли к краю террасы. Григорий по-прежнему стоял, заложив руки за спину. Костя рванулся к полковнику, но унтер-офицер мягко положил ему руку на рукав:

– Постой. Не лезь.

Что-то в облике офицера, под началом которого он воевал уже шестой год, было такое, что не вызывало желания прерывать его мысли. Геннадий Борисович достал цигарку и проворчал: – Подождет генерал.

Костя согнулся чуть ли ни в три погибели и заглянул вниз, на набережную. Внизу ничего особенного не происходило: цокали экипажи, бабы в белых платках волокли корзины с овощами, зеленели ровные кружки деревьев, в сторону казарм двигалась первая рота. Костя вытянул шею, пытаясь проследить направление взгляда полковника, и даже привстал на цыпочки:

– Что он там видит, Геннадий Борисович?

– Как что? Империю! – Москаленко бросил цигарку и широко очертил дугу загорелой крепкой рукой. – Смотри, с этой горы видна вся империя, от Азии до Европы.

Горизонт горел, и в солнечном мареве уходила от них, уплывала, погружалась, как Атлантида, в изумрудные воды Керченского пролива Российская Империя.

Утром, после наспех проведенной литургии, юнкеров причастили и выстроили на плацу.

– Господа юнкера! – обратился к батальону начальник училища Протозанов. – Поддержим традиции и честь Русской Армии! – Тарас Михайлович замолчал, будто сбился, и продолжил негромко: – Не бойтесь смерти. Смерть в бою – это как объятья любимой женщины, – голос его дрогнул, и стало видно, что генерал едва справляется с душившими его слезами.