Текст книги "На реках Вавилонских"

10

Река Сухона

Плотной тучей саранчи двинулся по домам распавшийся Западный фронт, закупоривая железнодорожные линии, сметая полустанки, оставляя за собой руины и смрад. Жандармы, охраняющие вокзалы, тонули во всеобщем смятении, как щепки.

В марте 1917 года Тотемский уездный комиссар Временного правительства, учитель (уже не удивляемся) из Кокшнеги, некто Басов, получает телеграмму о ликвидации органов полиции и жандармерии. Служба в полиции объявлена «преступным прошлым». Тюремные камеры, арестантские отделения при земстве, гауптвахта забиты чинами уездной полиции, городовыми, унтер-офицерами и прочими сатрапами.

Поморам удается дольше всех сохранять здравый смысл. Органы местного самоуправления: уездное земское собрание, управа, городская дума – продолжают работать практически до конца 1917 года.

На последнем заседании Тотемская городская дума вводит налог с увеселений – большая ли прибыль ждет город от этого новшества? – выбирает двух новых членов в комитет по призрению увечных воинов, а также подает ходатайство в губернское земство о присылке в город бесплатно пожарной трубы. Этой трубой и заканчивается в Тотьме парламентская демократия.

В феврале 1918 года в актовом зале Петровской ремесленной школы, на фоне резных петушков, жестяных леек и берестяных туесков власть переходит в пользу Советов. Глава Городской думы Александр Михайлович Керенков и другие деятели арестованы и исчезают с исторической сцены.

Офицеры, казаки, чиновники царской армии, служители культа, полицейские, мельники, лавочники, душевнобольные, монахи, люди, сдающие квартиры внаем, портные попадают в пожизненные, с черной меткой, списки лишенных избирательных прав за изъяны в своей биографии. В списках фигурируют брат жены, сын брата. Кадастр пополняется волнами: в 1926–1927 добивали чуть приподнявшихся за годы НЭПа зажиточных крестьян, торговцев, предпринимателей, – тех, кто мог составить основу правового, гражданского общества; в число священников стали включать хористов и церковных старост с тем, чтобы окончательно оторвать церковь от мирян, наследственный характер дискриминаций ставил младшее поколение перед выбором – или отказываться от семьи, или разделять ее участь. Практически четверть населения лишена избирательных прав на основании Конституции с 1918 по 1936 годы, причем после формального упразднения ограничений продолжала действовать разветвленная система дискриминаций для значительной части общества, попавшей под набирающее разбег колесо репрессий вплоть до середины 50-х.

Казалось бы, ну что с того, что тебя лишили права избирать и быть избранным и ты не участвуешь в этом театральном действе, которое в любом случае обеспечит советской власти 99,9 %? И власть, и избиратели прекрасно понимали, в чем суть избирательного ритуала. Опуская бумажку в деревянный ящик, советский человек подтверждал собственную благонадежность.

Лишенца не брали на работу, он не мог стать членом профсоюза, терял право на пенсию, пособие по безработице, на медицинское обслуживание, на жилье, детей не принимали не только в ВУЗ, но и в обычный техникум, исключали из старших классов средней школы. Особенно тяжело было в маленьких городах и селах: соседи боялись подходить к изгою и заговаривать – вдруг тоже сочтут врагом народа.

Голод – вот главный инструмент советской власти. Продовольственные карточки вводятся с 1918 по 1921, с 1928 по 1935, с 1939 по 1947. Карточки разделены на категории. Есть, например, литера «А» – по ней получают литер-А-торы… Лишенцам, а надо иметь в виду, что это целые семьи, продовольственных карточек не положено…

Перечни составляли на работе, в спецчастях предприятий, в жилконторах: все общество связывалось в соучастие.

Иметь под рукой готовые списки было очень сподручно: при очередной кампании против врагов советской власти (троцкистов, промпартийцев, шахтинцев, кулаков, врачей – кто знал, кого завтра объявят отщепенцем?) из них легко подбирались кандидаты на ссылку, лагеря или расстрелы. К 1924 году, например, тем или иным способом будут поголовно уничтожены бывшие полицейские на всей захваченной территории Империи.

Большой политикой часто прикрывали экономическую несостоятельность и личные счеты. К началу 30-х годов города были переполнены сотнями тысяч крестьян, бегущих от «колхозного рая». Не хватало не только коммунальных квартир, но и коек в бараках. В Петрограде под жилье приспособили даже казематы Петропавловской крепости, и часть из них продолжала оставаться заселенными до середины 70-х годов.

Моя однокурсница Валя из Иваново снимала за 15 рублей в месяц в строении, распложенном между собором и Монетным двором, угол. Я отчетливо помню этот дом и номер на нем, охотно покажу при случае. Это была обычная ленинградская коммуналка… На входном косяке лепился десяток звонков с белыми хвостиками – «Ивановым звонить 3 р.». Мы с братом, куда бы ни приходили, всегда автоматически нажимаем кнопку дважды, как на Климове; огромный железный крюк между двумя дверьми, полутемный коридор, липкий запах кухонного чада, сундук, металлическая ванночка у потолка; корзины, набитые тряпьем велосипедное колесо свешивается с антресолей, ногой попадаешь в блюдечко с молоком, скользишь, хватаешься за склизскую стенку, задеваешь таз, и на тебя сыпятся пушистые хлопья пыли…

Все, что отняли у буржуев – «уплотнение!» – было уже поделено во время гражданской войны. Другое правительство растерялось бы и, может быть, даже ушло в отставку – но не эти. Решение квартирного вопроса по-большевистски – выселить из больших городов «социально чуждый элемент». И куда же их девать, чуждых? Из Ленинграда, например, – в Вологодскую область, через которую проходил один из главных маршрутов этапирования ссыльных.

Все церкви, монастырские постройки, сараи в Вологде заселены высланными. В Спасо-Прилуцком монастыре в шесть этажей стоят нары из сырого тесу. Вши, грязь, тиф, пайки – по триста грамм хлеба. Закапывают как скотину, без гробов. За полтора месяца только с одного этапа на вологодском кладбище схоронили 3 000 детей.

…Надо ли добавлять, что никакие наши попытки найти в Вологодской области следы бывшего станового пристава третьего класса, коллежского асессора Владимира Трофимовича Магдебурга и его семьи: жены Ларисы и троих сыновей – не увенчались успехом.

11

Крым

…Брызжет из-под медных литавр духового оркестра венский вальс, переливаются огоньками подвески на хрустальной люстре и серебряные елочные шары, на пышных маркизах мелькают узорные тени. В актовом зале женской гимназии меж белых колонн кружатся с гимназистками, заложив за спину левую руку в белой перчатке, молодые офицеры – и нет долгих верст по степи, недолеченных ран и тесных теплушек из Джанкоя в Симферополь…

8-ой украинский корпус генерала Васильченко переформировали в сводный батальон 34-ой пехотной дивизии Добровольческой Армии. Вместе с Симферопольским офицерским и Крымским конным полком они составляют основу войск Крымско-Азовской Добровольческой Армии.

Весной 1919 года в Екатеринодаре генерал Враский, помощник начальника части военно-учебных заведений Военного управления, формирует училищный кадр Добровольческой армии.

По приказу Деникина создаются два военно-училищных курса для ускоренной подготовки офицеров пехоты: Алексеевский, который направляется в Ейск, и Ставропольский. Во главе Ставропольского курса будущего Корниловского училища становятся генерал-майор Чеглов и офицеры-чугуевцы: Протозанов, Зеневич, Магдебург.

12

Река Сухона

Обнаженные мощи преподобного Феодосия Тотемского выставлены в Спасо-Преображенском соборе для обозрения публики с 12 до 17 часов. С первой попытки превратить тотемских православных в любознательных экскурсантов не удается. Прихожане, паломники, горожане, оскорбленные неслыханным поруганием, срывают исполкомовскую печать. Игумен Кирилл снимает стеклянный колпак со святых мощей и возвращает преподобного в гроб. Ему и его прихожанам уездные власти предъявляют обвинение в контрреволюции; убоявшись, однако, волнений, которые могут устроить «врожденные фанатики», «жалкие остатки трупа гражданина Феодосия Суморина» переносят из Тотьмы в Вологду, в областной краеведческий музей. В подвале, в деревянной колоде – выдолбленном из цельного куска гробу, укрытом пожелтевшими листами бумаги, – и почивали святые мощи до 1988 года.

В феврале 1919 года Наркомюст провозгласил кампанию по вскрытию мощей православных святых.

Красноармейцы громят монастырь Святой Троицы на реке Свирь под Петроградом. Пораженные, стоят над разверстым саркофагом с нетленными мощами преподобного Александра Свирского монахи; «восковой куклой» объявляют святого безбожники и изымают серебряную раку.

Публичное глумление происходит повсеместно. Святой Тихон Задонский, святой Митрофан, епископ Воронежский и Елецкий; 25 вскрытий в храмах Владимирской и Тверской губернии: святой благоверный князь владимирский Георгий (Юрий) Всеволодович, святой благоверный князь Глеб Андреевич, святой благоверный князь владимиро-суздальский Андрей Юрьевич Боголюбский, святой благоверный князь муромский Петр и святая княгиня муромская Феврония, преподобный Нил Столобенский и преподобный Макарий Калязинский… 11 гробниц святых в Новгороде и Ярославле.

В марте 1919 года Святейший Патриарх Тихон обратился к Ленину: «.Вскрытие мощей нас обязывает стать на защиту поруганной святыни и вещать народу: Должно повиноваться более Богу, нежели человеку…» Ответом было нанесение Святейшему ножевых ран некой дамочкой, ранее прославившейся покушением на Распутина.

13

Река Кубань

«Со святыми упокой»…

Владимирский храм на Александровской площади Ставрополя. У братской могилы в кладбищенской роще Архиепископ Донской Митрофан служит панихиду.

Генерал Деникин в серой черкеске и со своей знаменитой большой папахой в руке, протопресвитер военного духовенства Добровольческой Армии и Флота Георгий Шавелской с золотым наперсным крестом на георгиевской ленте, ставропольский губернатор генерал Валуев, командование войсками Юга, офицеры штаба, гарнизона, юнкера пехотной школы генерала Корнилова. – скольких потеряли они на военных дорогах, в окровавленных сугробах, под беспощадным кубанским солнцем; усталых, раненых, не сумевших подняться, тех, кого не смогли предать они мерзлой земле, сколько не похороненных, не отпетых…

«Со святыми упокой…» – звучит над рощей, где лежат офицеры, расстрелянные по приговору ЧК.

Площадь полна. Епископы, клирики, миряне Ставропольско-Екатеринодарской, Сухумской, Черноморской, Донской епархий – те, кто приехал на Юго-Восточный Поместный Собор. Казаки, горожане, гимназисты, студенты – тысячи людей, которые с мая месяца шли многолюдной толпой по всем станицам Кубани и завершили сегодня на этой площади крестный ход.

С паперти Владимирского храма произнес генерал Деникин горькие слова: «Рушатся устои веры… и во тьме бродит русская душа, опустошенная, оплеванная… охваченная тупым равнодушием. Необходима борьба с безверием, унынием и беспримерным нравственным падением, которого, кажется, еще не было в истории русского народа».

14

Белая Армия двинулась на Москву. Освобождая станицу за станицей, мчался неуловимый 4-ый Донской корпус генерал-лейтенанта Мамонтова. Кавказская армия барона Врангеля продолжала развивать успех. В августе 1919 года передовые отряды ВСЮР встретились с разъездами уральских казаков генерала Толстова у озера Эльтон.

На главном направлении находились «цветные части» генерала Кутепова: дроздовцы в малиновых фуражках, корниловцы с красно-черными погонами, алексеевцы – с бело-голубыми и марковцы с золотым вензелем «М» на черных.

Заняты Екатеринослав, Харьков, Царицын, Воронеж, Тамбов, Елец, Орел. Конные разъезды корниловцев добираются до Мценска, а Алексеевский полк оказывается в пределах Тульской губернии. До Москвы оставалось 250 верст.

Долгожданного соединения с войсками Колчака, которого Деникин признает Верховным Правителем, не состоится. Адмирал оттеснен красными от Волги и бьется под Челябинском. Русская история проходит реперную точку.

…Тульская область так и осталась самой северной позицией, куда дошли добровольцы. Множество мнений существует на сей предмет – и бессмысленное, которому учили в советской школе, об исторической обреченности нетрудовых классов, и мистическое – о вечной борьбе добра и зла и вырвавшихся на свободу бесов; военно-историческое, о разногласиях среди белого командования, предательстве Антанты, моральной невозможности отдать приказ о мобилизации при отсутствии законной власти; обидное – о романтизме интеллигентов, которые пожар раздули, а потом ждали, что он погаснет сам собой, и брезговали брать в руки огнетушитель.

Мне, пожалуй, ближе всего мысль, что в этой катавасии только большевики могли до бесконечности играть на понижение. Только им было ничего, никого не жалко. Полное расчеловечивание. Элиминация всех существующих норм, правил и законов.

Керенского, эсеров останавливала невозможность отдать немцам российские территории, интервентов – устав, зеленые и махновцы грабили с тем, чтобы взять себе, а не просто изгадить.

Только Троцкому могло прийти в голову гнать в бой мобилизованных в Красную армию крестьян заградительными отрядами. Попробуйте представить себе генерала Кутепова в этой роли… Московские юнкера сдают Кремль, потому что не могут допустить, чтобы древние стены были разрушены ударами тяжелых орудий… Через десять лет большевики снесут храм Христа Спасителя и выкинут из московских соборов гробницы русских императоров.

Генерал от кавалерии граф Федор Артурович Келлер – «христианскийрыцарь», прототип булгаковского Най-Турса, возглавлявший в 1918 году оборону Киева, – сказал, когда его вели на расстрел: «Бывают победители, которые очень похожи на побежденных»…

Река Дон

Добровольческая армия отходила за Дон.

Генерал Чеглов ведет Корниловское училище из Ставрополя в Новочеркасск, там они получают приказ охранять Ростов и железнодорожную переправу на Батайск.

Туда же стягивались отступающие от Волги части кавказской армии; войска отходили в Одессу и Крым. Лютая стужа, потемки, от усталости люди ложились на дорогу, падали кони. Пулеметы волокли на санях. Тиф. Сыпняк.

«О, русская земля, ты уже за холмом…»

Разбитая, казалось бы, армия внезапно останавливается на берегу Дона.

15

«Быти грому великому. Идти дождю стрелами с Дону великого. Ту ся копием приламати о шеломы половецкие. тьма свет покрыла»…[9]9
  «Слово о полку Игореве» (перевод Николая Заболоцкого).


[Закрыть]

Здесь, между Доном и Каялой, 800 лет назад сложил головы полк князя Игоря.

К ночи метель улеглась. Все стихло: степь, небо, гладь, деревеньки, полустанки – мир словно замер и ждал Рождественской звезды.

В окно видна зеркальная поверхность Дона, черный силуэт виадука, и над ним, как северное сияние, как ореол – огни Ростова.

Привалившись к печке, дремлет на соломе смена дозорных юнкеров. В трубе воет ветер. Оттаивают и покрываются капельками воды, как росой, шинели, с английских ботинок натекли лужицы.

Точными, рассчитанными движениями генерал Протозанов разливает спирт из червленой фляги:

– Да, это, конечно, не чугуевская жженка, – вздыхает он, – и здесь, прямо скажем, не Ротонда. Помните, как Шаляпин в Собрании пел?

– Где офицер, там и собрание, – благодушно отозвался Барбович, подвигая ближе сковороду с пышущей жаром яичницей и прозрачными кусками сала, нарезанными крупно, от души.

– Ну что, господа, – следующее Рождество в Москве? – Григорий взял стакан, генералы поднялись, выпили, крякнули, вытерли усы.

Дверь отворилась, и в клубах холодного воздуха возникла сначала спина Москаленки, а затем – дощатый ящик с притороченной к борту елкой; из-за него видна была красная с мороза, довольная физиономия Геннадия Борисовича.

– Добытчик, – с похвалой в голосе встретил его полковник, – где ж ты елку в степи отыскал?

– В городском парке шашкой срубил. Какое Рождество без елки? А большевикам она без надобности, – ответил Москаленко, выгружая консервы и пакеты, всем своим видом показывающие, что в них завернуты батон колбасы, круг сыра, рыбий балык. Все это распространяло забытый запах Елисеевского магазина. Юнкер у печи, не продирая глаз, пошевелил кончиком носа, повернулся и заснул еще крепче.

– Ну, Геннадий Борисыч, на те деньги, что мы тут собрали, такого добра не накупить, – заметил Протозанов.

– Склад помогал ликвидировать, – скромно ответил Москаленко, вытаскивая со дна ящика два серебряных горлышка, – шампанское! А вас, Григорий Трофимович, какой-то офицер спрашивает. Я ему сказал коня у ограды привязать.

Офицер уже заходил. Оживленно отряхивал полушубок, растирал замерзшие уши, топал ногами, стряхивая с сапог снег. Черные американские усики, гладко выбрит – по случаю праздника, видно, глубоко посаженные светлые глаза. Малиновые погоны. Дроздовец.

– Ваня! – радостно встает навстречу Григорий Трофимович. – Вот не ждал! Господа, разрешите представить, – мой двоюродный брат, штабс-капитан Иван Платонович Магдебург.

– Капитан, – заинтересовался генерал Протозанов, – дроздовские части уже в городе?

– Сегодня встали у Мокрого Чалтыря, в двух верстах от Ростова. Я услышал, что переправу держит ваше училище, и подумал, что могу найти Григория – Рождество встретить в семейном кругу.

– К столу, к столу, – потирая руки, позвал Барбович и разлил шампанское по стаканам.

Москаленко приладил елочку на лавке в красном углу хаты. От отмерзшей, расправившей лапы хвои повеяло на них домом, детским весельем, разноцветными свечками, щелкунчиком, ватными слюдяными игрушками…

– Всем хороша елочка, да украсить нечем, – Москаленко отступил на шаг, с сомнением оглядывая деревце, – и звезды Рождественской нет.

– Звезды, говоришь. – задумчиво произнес Григорий Трофимович, отстегнул орден Анны и одел на колючую ветку.

Сверкала, переливалась огнями, бликами елка. Сияли на ней светом взошедшей звезды и воинской славой два персидских Льва с бриллиантами, Белый Орел, ордена Святой Анны, Станислава с мечами, Святого Владимира с мечами и бантом, Святой Анны с надписью «За храбрость», Святого Николая Чудотворца, Святого Георгия…

Помедлив, прикрепил Москаленко на зеленую макушку над всеми офицерскими орденами своего Егория.

Ростов переходит то к красным, то к белым. Белые срывают красные тряпки с балконов и набившие оскомину лозунги, ростовчане мгновенно открывают рестораны, шашлычные, цирк. Красные развешивают на фонарях буржуев – игрушки к сочельнику, как горько шутят притаившиеся за закрытыми дверьми горожане. На станциях горят эшелоны с сахаром, табаком, обмундированием.

Последними оставляют переправу юнкера. Холодно, сыплет крупа, перемешанная с дождем. Намокшая до нитки одежда покрывается ледяной коркой.

Январь и февраль конница Буденного теснит ВСЮР. Бои ведутся под Батайском, Азовом, вдоль реки Маныч, с переменным успехом, с рейдами на Ростов, на Екатеринодар.

…Снежная пыль опустилась и закрыла, как занавес, поле последней в мировой истории конной битвы; последнего прорыва добровольческой конницы, давшего возможность Армии отступить к Новороссийску и продолжить борьбу в Крыму; последней победы конной бригады генерала Барбовича. Батальная картина наполеоновских времен: ровная, покрытая снегом искрящаяся степь, три квадрата бригад, густая лава казаков и вспышки выстрелов с флангов… После четырехдневной скачки, атак, отступлений, движения всадников, тачанок, орудий, которые неудержимо неслись к плавням, к переправам, левый берег Дона был очищен от красных. Добровольцы и донские казаки на еле шедших от усталости лошадях вернулась на свои биваки в Койсуг, оставляя на поле горы собранных, сложенных трупов людей, лошадей, которых невозможно было похоронить в глубоко промерзшей земле.

 
«И взшел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев»
 

В конце февраля Первая конная, во главе со сменившим Буденного Тухачевским, переправляется через Дон. Добровольцы, оставшиеся в низовьях реки, продолжая отбивать атаки, отступают под ударами советских армий. Оставляют Ставрополь, Екатеринодар, Минеральные воды.

17 марта 1920 года фронт обороны белых разрушен. Главнокомандующий дает приказ отступать за Кубань и Лабу с уничтожением переправ. Ставка переезжает в Новороссийск, запруженный беженцами из Москвы, Петрограда, перепуганными жителями, офицерами, которые все это время отсиживались по тылам и ресторанам.

16

Черное море

Город уже мертвый.

От красных его отделяет два часа и заслон юнкеров. На рейде, освещенная электрическими лампочками, красивая, как открытка с курорта, стоит французская эскадра. Багровое зарево пылает над Новороссийском. Горит все: склады, поезда, улицы, брошенные на тротуаре ящики. Кони мечутся, сбиваются в стаи, топчутся у причала. Пытаются пить соленую воду. Высоко, к палубе перегруженных, осевших набок судов, плещет волна. Черной тучей, безмолвной стеной сбились в порту солдаты, казаки, беженцы. Оцепление еле сдерживает напирающую человеческую массу. Вдруг толпа расступается: с трапа «Екатеринодара», куда только что погрузился дроздовский полк, спускаются вооруженные люди и идут гуськом, держа винтовки наперевес. «Дроздовцы вызваны на позиции, потому что красные прорвались в город», – шепчутся в толпе.

Бронзовый отсвет пожара выхватывает из темноты сосредоточенные, чеканные лица.

– Куда вы? – вскрикивает женский голос.

Молодой штабс-капитан с черными американскими усиками негромко отвечает:

– Поддержим честь юнкеров.

…Стоя у окна гостиницы, генерал Деникин, уже решивший оставить пост главнокомандующего, видит, как от удаляющейся эскадры отделяется миноносец и на полном пару несется к пристани. Гремят орудия и пулеметы, расстреливая вступающую в город красную конницу: генерал Кутепов, узнав, что части, оставленные в заслоне прикрывать эвакуацию, не взял ни один транспорт, развернул «Пылкий» и поспешил на выручку.

23 апреля 1920 года Деникин собирает совещание и приказом № 2299 своим преемником назначает барона Врангеля. Прощается с сотрудниками, конвоем, офицерской ротой.

Врангель проводит переформирование. ВСЮР переименовывается в Русскую Армию. Теперь она состоит из пяти корпусов. Корниловское военное училище расквартировано в Керчи.