Текст книги "На реках Вавилонских"

9

Генерал Зыбин, автор классического учебника по военной топографии, руководитель союза чугуевских офицеров в эмиграции, оказался прав в своих расчетах: три дня понадобилось красным, чтобы растащить все, что было накоплено за полувековую историю училища. Особенно налегали они на огромные склады с оружием, обмундированием, провиантом. Вместе с местными борцами за светлое будущее тащили мебель из классов, кровати, подушки из госпиталя, посуду из столовой, разворовали даже книги из библиотеки – вероятно, на растопку. Отправив в Харьков 62 подводы с добычей, принялись за сытый городок Чугуев – островок благополучия в дочиста ограбленной округе. Угоревшая от безнаказанности, даровой жратвы и выпивки толпа, наскучив мародерством, требовала «пустить буржуям кровь».

Несколько десятков офицеров-чугуевцев, избежав первых арестов, задержались в городе. Юнкера из местных, особенно те, у кого в Чугуеве оставались семьи, похоронив убитых и замерзших в ночь после боя, прятались по крестьянским избам в окрестных селах.

…Город замер, притаился за ставнями. По Никитинской в широченных клешах и женской донской шубе бежал, спотыкаясь, матрос и истошно орал: «Казаки! Драпай, братва!»

Из леса на противоположном берегу Донца высыпала казачья лава и с пиками «к бою» ринулась в атаку на город.

Драпали, роняя на мостовые мешки, меховые шапки, свернутые в трубочку ковры, драпали, даже не отстреливаясь, драпали к вокзалу, к эшелону, запрыгивали в вагоны, по-товарищески расталкивая друг друга локтями. Лязгнули буфера. Влетев на перрон, казаки проводили уходящий поезд винтовочными выстрелами.

Их было всего двадцать два. Неоседланные крестьянские лошадки, вырубленное в утреннем лесу «оружие», а под полушубками – пыльно-коричневые гимнастерки с ввинченными насмерть чугуевскими значками: на белом фоне всадник в красном плаще и с черной, огненной пикой.

Маленький отряд развернулся и рысью, как на параде, поскакал к училищу. Левченко спрыгнул с коня, обмотал поводья за перила и взбежал по каменным ступенькам.

Сжигаемые стыдом, шли офицеры по оскверненному дому.

10

Совет Народных Комиссаров принимает декрет «О введении в Российской республике западноевропейского календаря». Согласно ему, после 31 января 1918 года следует считать не 1 февраля, а 14-е. Во избежание путаницы предписывается после числа каждого дня, указанного по новому стилю, в скобках писать число по старому. Население, ошеломленное беспощадной действительностью и райскими коммунистическими перспективами, сбито с толку и теряет счет времени.

Река Днестр

Развал русских вооруженных сил отдал в руки румын Бессарабию. Расширяя оккупационную зону, пехота Королевы Марии неуклонно приближалась к Днестру. Кишинев, кроме небольших частей старой армии, прорвавшихся из Румынии и осевших в районе Бендер, защищать было некому.

Оставаться под румынами Зинаида Людвиговна боялась. Она, надо сказать, совсем растерялась: наскоро заколов пушистые волосы, лихорадочно ездила с визитами, пытаясь уловить смысл из разноголосицы слухов и ахов таких же перепуганных знакомых; зашивала в подол небогатые колечки; рассчитала прислугу – белолицая толстая гагаузка Матрена, забрав жалованье за месяц вперед и набив зиночкиным батистовым бельем фанерный чемодан, растворилась в сыром январском утре; поминутно честила дворничиху, нанимаемую теперь на черные работы, а вечерами, прижав к вискам тонкими длинными пальцами смоченный уксусом платок, падала в кресла и сердилась на мужа:

– Надо перебираться, Аркадий! Как мы будем жить в иностранном государстве? Какое образование Коля получит, румынское?

Аркадий Нелюбов сам неважно понимал, как уберечь семью, когда рушился, уходил из-под ног привычный мир, и от этого раздражался еще больше.

– Куда же прикажешь перебираться?

– Как куда? В Петербург. У меня там братья, у тебя – семья, отец, в конце концов.

– Большевики в Петербурге, Зина.

– Большевики ненадолго. Ну, на неделю-другую. Может быть, на месяц.

– Зина! Что ты несешь?! – Аркадий, обхватив голову руками так, что жесткие волосы торчали между пальцами как щетки, вскакивал из-за стола и длинными шагами мерил комнату от окна к креслу, где, надув губы, ежилась жена. – Я – потомственный дворянин, в Петербурге мне дорога от вокзала до первой стенки!

– Тогда я сама с детьми поеду.

– Что, Зиночка, отыгрываешься? Детей меня лишить хочешь?

Зинаида рыдала. Мучительные разговоры с упреками, нюхательными солями и реминисценциями о пропавшей в сибирских снегах молодости, после которых Зина, истощив обидный запас, укрывалась в детской, а Аркадий досиживал ночь в опустевшем кресле, до рези в глазах вчитываясь в потерявшие смысл и значение бумаги – этот, давно выматывающий их обоих надрыв, завершился неожиданно быстро.

Зинаида Людвиговна с сыном отправились в столицу, а Аркадий с десятилетней Женечкой остались в Бессарабии. Расстались горько. Зина плакала не скрываясь. Дети, насупленные, оглушенные невиданной круговертью, жались друг к другу, а отец гладил Колю по голове, как маленького, и сам, как маленький, жмурил глаза и бормотал: «Все образуется, все образуется».

…Не образуется. Зинаида, милая и своевольная красавица Зинаида, как и предсказывал муж, едет на смерть: она погибнет в 1919 году от сыпного тифа. Блокадной зимой 1942 их сын, Николай Нелюбов, истощенный голодом, не удержится – выпьет олифу и умрет в цехе завода «Электросила».

Аркадий Нелюбов с дочерью исчезнут, растворятся в боярской Румынии.

11

3 марта (16 февраля) в Бресте большевики заключили мир со странами Четверного союза: Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. По договору Советская Россия уступала территории с населением 50 миллионов человек. Отторгнуты Польша, Прибалтика, Финляндия, Украина, часть Белоруссии, кроме того, Турция аннексировала часть земель в Закавказье.

Река Нева

Вернулся из Пскова Александр. Явился домой в шинели с красным бантом, обнял Шурочку:

– Революция! Начинается счастливая жизнь!

– Подожди, еще покажут тебе большевички. – Шурочка опустилась на крутящийся стулик у рояля и отвела взгляд. – Ты друга своего, Володю Герда, уже навестил?

Учителя, студенты педагогических семинарий и институтов, гимназисты-старшеклассники, политизированные и энергичные, втягивались во все модные революционные преобразования: записывались в отряды милиции (боялись, правда, темноты и циркулировали только по центральным улицам), разъезжали пропагандистами по фронтовым частям и деревням, руководили бесчисленными комитетами и ячейками. Но даже они, с их идеалистической широтой и горючим энтузиазмом, были отрезвлены Октябрьским переворотом. Учительский Союз, где одним из главных идеологов состоял Владимир Герд, влился в разношерстую антибольшевистскую демонстрацию сторонников Учредительного собрания. Пестрая лента, извиваясь, тянулась по Невскому проспекту к Смольному; взлохмаченная голова Герда виднелась в первых рядах; ни на минуту не ослабев рукой, он нес знамя Учительского союза, не выпустил его и когда застрекотали пулеметы, когда толпа, содрогнувшись, как единый человек, отхлынула и брызнула в переулки.

На залитом липкими пятнами тротуаре, из-под бегущих ног вырывая раненых, покалеченных учителей, оттаскивая их по одному, по два в подворотню, заслоняя плечом от напирающей толпы; опускаясь на колени над белым до синевы личиком курсистки, преподавательницы французского языка, которую он сам утром привел на это чертово шествие и которая лежала теперь перед ним в безобразно разорванной блузке, с неестественно вывернутой шеей, Герд понял: все кончилось, навсегда, бесповоротно.

Весной 1918 года Учительский Союз объявляет забастовку по всей стране. Школы закрыты, дети от души радуются наступившим раньше летних дней каникулам. Школьная система и без того дышит на ладан. Герд ездит из Петербурга в Москву, в другие города с тем, чтобы, пользуясь своим безусловным профессиональным авторитетом, убедить учителей возобновить занятия. Руководить Путиловским училищем он оставляет своего коллегу и друга Александра Савича.

По школам разослали правительственное постановление: «В целях облегчения широким массам усвоения русской грамоты и освобождения школы от непроизводительного труда при изучении правописания, Совет Народных Комиссаров постановляет: все издания, документы и бумаги должны с 15 октября 1918 года печататься по новому правописанию».

– Реформа назрела давно. Пришли решительные люди и претворили ее в жизнь. Расставили точки над i! – обрадовался Александр.

– Над чем, Саша? – усмехнулся старший брат. – Нет больше «i с точкой». Пять букв из кириллицы изъяли. Что следующее? – Кирилла с Мефодием отменить?

– Ты напрасно преувеличиваешь, Миша. Кроме того, ясно сказано: «При проведении реформы не допускается принудительное переучивание тех, кто уже усвоил прежние правила».

– Они какие-нибудь другие меры, кроме принудительных, знают? – пожал плечами Михаил.

На следующий день силами матросских патрулей в столичных типографиях из наборных касс были изъяты приговоренные буквы. Типографы в нужных местах, даже в столь любимом реформаторами слове «съезд», вместо разделительного твердого знака начали ставить апостроф. Так и писали: «об’явление».

«ОБ’ЯВЛЕНИЕ. Учебное заведение именуется Единой трудовой школой 2-х ступеней», – прочел декабрьским утром 1918 года Михаил Людвигович на листке, вывешенном на дверях 3-ей гимназии.

Теперь он добирался в школу на Гагаринской пешком: по Каменноостровскому, через Троицкий мост, Марсово поле, мимо Летнего сада – трамвайное движение исчезло еще раньше буквы «ять».

Зима, как нарочно, как всегда случается при больших российских бедах, выдалась морозной.

Ученики ломали брошенные и опустевшие деревянные дома, тащили на плечах обломки и доски на Гагаринскую, чтобы немного согреть холодные классы.

Мор, голод, террор.

С декабря 1917 года по август 1920 общая численность населения в Петрограде сократилась с 1 миллиона 900 тысяч человек до 722 тысяч. Топливный кризис, закрытые заводы, неосвещенные улицы, брошенные дома. Петроград совсем обезлюдел.

Печальные спутники социальных катаклизмов: эпидемии тифа, дизентерии, холеры – навалились на город: с ними не справлялись ни больницы, ни кладбища.

Заболела и умерла Зинаида Людвиговна, Зиночка. Никакие старания Евгении Трофимовны удержать детей в чистоте не уберегли Тамару от заражения тифом. В больницу девочку везти отказались: тифозные бараки были так переполнены, что больных укладывали прямо на пол, да и лекарств все равно не было. Михаил Людвигович сутками сидел у Томиной кроватки, меняя на ее разгоряченном лбу мокрое полотенце, а Евгения Трофимовна жгла в буржуйке завшивленное белье.

Эпидемия захватила Путиловское училище, ученики выбывали из классных журналов, как будто их имена стирались с доски нетерпеливой рукой дежурного; состояние Юлии Герд, которая несколько дней металась в жесточайшем жару и бредила, вынудило Александра Людвиговича вызвать ее мужа из Москвы.

По городу шлялись вооруженные солдаты и матросы с расширенными от кокаина зрачками; уголовники, выпущенные новой властью навстречу светлым идеалам, вламывались в квартиры, даже не прикрывая бубнового туза на арестантских куртках: «Конфискуем в пользу революции!», и рассовывали по карманам серебряные ложки. Каждый день в ГОП (Городское общество призрения) свозили тысячи беспризорников – ничтожную частицу чумазых стай, облепивших ночные костры на знаменитых питерских проспектах.

«В самые тяжелые моменты голодного существования учительство не ушло из школы, вывезло ее», – напишет позже Александр Савич. В 20-е годы в Петрограде педагогам не до новых идей. Не оставляя занятий в обычных гимназиях, теперь переименованных в школы, они спасают беспризорников – собирают их в детские дома, трудовые колонии, сельскохозяйственные школы. Александр Савич при Путиловском открывает детскую колонию, детский сад, теперь училище принимает детей от 3 до 18 лет. Петр Герман создает трудовую колонию «Новь» и при ней школу с сельскохозяйственным уклоном. Его дочь, Вера Герман, отмывает сирот в детском приемнике-распределителе. Виктор Сорока-Росинский формирует ставшую впоследствии знаменитой благодаря ее талантливым выпускникам «Республику ШКИД». Михаил Савич преподает в детском доме для дефективных детей.

В опустелом, пропахшем воблою Петербурге, исхудалые, в истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, они приходили в класс, брали в руки указку, раскрывали классные журналы, читали с выражением басни Крылова, делали гимнастику, искали на глобусе Канин нос, растолковывали правило буравчика озябшим питерским ребятишкам.

12

Ранним вечером Евгения Трофимовна копошилась на кухне, разжигая острой, занозистой щепой буржуйку. Горело плохо, обмороженные дрова шипели, едкий дым ел глаза. Насторожившись, она подняла голову и различила слабый, осторожный стук в дверь черного хода.

Павел! Ни следа былого лоска. Засаленный, перевязанный кушаком, как у извозчика, тулуп, обвислый шарф обмотан вкруг поднятого воротника, низко надвинута на лоб войлочная шапка. Осунувшийся, беспокойный.

– Женечка, пришел прощаться: полковник Магдебург отбывает из Петрограда.

– Господи, Павел! Куда же ты собрался? На Украину, к братьям?

– Я слышал, Чугуевское училище разгромлено. Бог весть, жив ли Григорий.

– Ни от кого из родных вестей нет. Последнее письмо от Володи получила в ноябре, сразу после переворота. Сядь, Паша, поешь горячего кулеша – помнишь, мама варила.

Евгения Трофимовна открывала дверцы буфета, искала там, шаря рукой по полупустым полкам, заворачивала в платок и совала в карман затрапезного тулупа какую-то снедь; достала и снова засунула в жестяную банку никому теперь не нужные керенки, принесла вязаные варежки и опустилась, наконец, на стул рядом с братом, положив ласковую ладонь на его спину с острой, выпирающей сквозь гимнастерку дугой позвонков.

– Паша, где Лора?

– Не спрашивай, Женя, не спрашивай. – Павел вздрогнул всем телом и ткнулся лбом в теплое плечо сестры. – Нет больше Лоры.

…Павлу Трофимовичу рассказала дворничиха, сбивчиво и боязливо шепча через цепочку в едва приотворенную дверь, когда он добрался до Петрограда с остатками своего полка. Мне – моя бабушка. Я, молодая вертихвостка, ничего из ее рассказов не записывала, но сейчас, перебирая бумаги со стертыми краями и крестами сгибов посредине, вижу, как бывшие со мной, ясные, проявленные памятью картины.

…Спотыкаясь, скользя по мокрой булыжной мостовой, по бурым, набухшим дождевой водой и слякотью листьям, бежит Лора; золотые волосы сыпятся из-под сползшего платка, липнут ко лбу, лезут в глаза; бежит, вжав в себя розовый плачущий кулек, обхватив его окоченевшими руками, закрывая плечами, ключицами, онемевшим лицом. Пьяная матросня улюлюкает и палит ей в спину.

– Куда же ты теперь, Павел?

– На Дон, к Корнилову.

На приграничных с Донской областью станциях с декабря были установлены прочные заслоны, бдительный контроль. Офицеров-добровольцев, которые со всей России стеклись к Ростову и Новочеркасску, задерживали, арестовывали, убивали. Выправленные правдами и неправдами фальшивые документы не помогали: осанка, жесткий взгляд, образованная речь – все это резко отличало их от тех, кто заполнял в то сумбурное время вагоны, теплушки, железнодорожные станции. Патрули, бегущие с фронта солдаты, красногвардейцы, классовым чутьем безошибочно выделив «золотопогонника», выкидывали его с поезда на полном ходу. Тысячи и тысячи офицеров, растерзанные толпой на полустанках, изувеченные, с выколотыми на плечах погонами, погибали, не доехав до своих, до Дона…

Нам неизвестна судьба Павла Трофимовича Магдебурга. Не знаем и о его старших братьях – Василии, Якове и Константине. Их имен нет среди галлиополийцев, не встретили мы фамилию Магдебургов и среди многочисленных союзов русских офицеров в эмиграции, нет их и в тех списках, в которых обнаружили мы имя Григория Трофимовича…

13

Украина казалась оазисом, убежищем, неиссякаемым рогом изобилия. Кругом хлопотали о выезде. Затравленные петербуржцы неожиданно находили в себе украинскую кровь, нити, связи. Савичам искать не приходилось. Связи, нити, кровь, живые и теплые, не прерывались никогда.

Глядя на заострившиеся личики детей, усталую, померкшую жену, Михаил Савич решил отправить семейство в Белую Церковь – небольшой городок на берегу реки Рось, от Киева примерно в 80 километрах, где когда-то служил его отец, Людвиг Федорович. О столичном образовании для детей сожалеть уже не приходилось: «Трудовая школа (б. Ларинская гимназия) удостоверяет, что ученик Савич Борис занимался трудом по переноске и установке парт, столов и проч. предметов школы.

Временно заведующий Трудовой школой Н. Добычин».

На стол временного Добычина легло прошение «от преподавателя Трудовой школы, б. 3-ей гимназии М. Л. Савича»: «Ввиду семейных обстоятельств и болезни прошу дать отпуск сыну моему Борису для оздоровления».

Собирались впопыхах, спешили. Особенно ничего и не нажили на Гатчинской, но все, что Женечка привезла из родительского дома, вышитые красными петухами полотенца и даже кишиневскую шкатулку, пришлось бросить. В чемодан, который Женя могла поднять без мужниной помощи, едва уместились детские вещи. Евгения Трофимовна начала было перекладывать в саквояж пачки с письмами.

– Женечка, подумай, куда тебе лишняя тяжесть?

– Лишняя? – Женечка подавила вздох, и, перебрав по одной, переложила фотографии из шкатулки в жестяную коробку от конфет «Жорж Борман».

Муж промолчал.

Билет удалось достать, дежуря несколько дней у касс Николаевского вокзала, в вагон второго класса. Едва выехали за пределы Петербургской губернии, как поезд остановился. Пассажиры со всем скарбом высыпали на платформу. К вечеру подогнали другой поезд, набитый народом до отказа. Евгения Трофимовна затолкнула детей на верхнюю полку, сама же так и просидела, стиснутая между теткой-мешочницей, ни разу не размотавшей пухового козьего платка, и приличного вида господином в пальто с потертым бархатным воротником и новых, даже щеголеватых, валенках. Выбегала на остановках, суетливо оглядывалась, тревожась, что поезд отправят без объявления, металась по вокзальным буфетам, вымогая, выпрашивая, выменивая то кусок булки, то сушеную рыбу, то битые яблоки.

На украинской границе трясли и требовали каких-то бумаг. Она снова бегала по станции, хлопотала, плакала, уговаривала, отчаянно тыча рукой в окно, где на перроне, нахохлившись, караулили чемоданы стриженные наголо дети.

Наконец, забились в товарный вагон. Устроившись на чемоданах, вместе с невеселым «табором» петербургских актеров, тоже бежавших в Киев, смотрели в полуоткрытую дверь вагона на мелькающие мимо пустые станции с наскоро приколоченными украинскими надписями.

14

Река Рось

Ничего не скажешь, тихое местечко выбрал Михаил Людвигович для своей семьи, чтобы пересидеть гражданскую войну: власть в Белой Церкви переходила из рук в руки 16 раз.

Телеграмма начальника оперативного управления Украинского фронта: «Нами 21 февраля 1919 года занята Белая Церковь» означает, что Красная армия выбила из города петлюровцев.

Из сводок губернского комитета КП(б)У: «16 мая. В Белой Церкви при исполкоме открылись курсы инструкторов-организаторов Советской власти на местах».

«31 июля. Список предприятий, национализированных на сегодняшний день в Белой Церкви:

1. Завод Менцеля

2. Мельница Ниренштейна

3. Мельница Айзенштейна».

Инструкторы-организаторы продержались не особенно длительное время: 30 августа в Белую Церковь вошли подразделения Добровольческой армии Деникина. 15 октября вернулись красные. 20 ноября – снова добровольцы.

Из сводок губернского комитета КП(б)У: «25 декабря. В районе Белой Церкви восставшие крестьяне образовали революционный отряд численностью до 3000 чел. при большом количестве орудий и пулеметов. В связи с этим белые очищают Белую Церковь».

Следующая сводка: «В ночь на 26 декабря красными войсками взята Белая Церковь. Захвачено 11 паровозов, около 1000 груженых вагонов и масса других трофеев, не поддающихся пока учету».

Учет и прочие мероприятия большевики смогли проводить только четыре с небольшим месяца: 6 мая 1920 года им пришлось уступить Белую Церковь польским легионерам. Июньская сводка губернского комитета уже гласит: «В Белой Церкви производится перерегистрация членов профсоюзов. Началась работа среди женщин и молодежи. Польская оккупация подготовила хорошую почву для агитации, и везде царит воодушевление».

 
«Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет…»
 

А. С. Пушкин, «Полтава»