Текст книги "На реках Вавилонских"

– Читай, – говорю я. – У нас осталось тридцать минут.

В точных и ясных выражениях, демонстрирующих полное понимание беспочвенности обвинения, Владимир Ильич разбирает свое дело. Заканчивается прошение пассажем, в котором, не знай мы обстоятельств его появления, услышали бы даже сарказм: «Если отметить, что с Савичем я живу в одних комнатах, а с Бубновым работал в одной лаборатории, то делается ясным, что разговор и с этими лицами вызывался в значительной степени территориальными обстоятельствами».

На суде он себя виновным не признал.

12

Лай собак. Сквозь высокое, перечеркнутое решеткой окно брезжит апрельское утро. На соседних койках тяжело, с хрипом спят такие же, как он, туберкулезники. То один, то другой вдруг встрепенется, приподнимется на постели и, схватившись за грудь, закашляется глухо, с надрывом. Потом упадет на подушку и застынет снова в недобром сне. Михаил Людвигович спал мало. По большей части лежал, укрывшись до подбородка застиранной простыней. Перебирал в голове слова, лица, движения. Старался не думать. Четыре месяца, проведенные в тюремной больнице, оказались томительней, чем допросы. Он ничего не ждал и ни на что не надеялся.

У решетки, отделяющей палату от коридора, заскрипел замок.

– Заключенный Савич! С вещами на выход!

За окошком машины мелькает Лавра. По Невскому идут густой толпой прохожие. На Литейном затормозили, встали рядом с трамваем. Где настоящая жизнь? Там, на улице, на трамвайной площадке, среди озабоченных пассажиров? Или здесь, в вонючем воронке, где сипло дышат обреченные, отщипанные от людской грибницы арестанты?

Зал суда полупуст. Невыспавшиеся одинаковые физиономии охранников. Какие-то чины с сутулыми загривками за столом. За барьером понурые, угрюмые лица подсудимых. Так выглядят утопленники, вынутые из реки на берег, и жизнь стекает с них, как вода. Володя. Он не видел зятя полгода, с той минуты, когда их вытолкали из «черной маруси» и развели по разным камерам. Михаил Людвигович пробежал опытным взглядом зэка фигуру в мешком висящем костюме и перевел дыхание: цел.

Процесс уже шел. Гудели, как провода, монотонные, невнятные, не несущие смысла слова: является членом фашистской организации, объявлено об окончании следствия, установил связь с единомышленниками, систематически занимался…

Вставали, произносили такие же бессодержательные слова и снова опускались на скамейку люди, которых лишили жизни и смысла при входе в этот дом, как гардеробщик забирает шляпу и пальто.

– Подсудимый Савич!

Михаил Людвигович поднялся, обвел глазами зал, словно перед ним был расшумевшийся класс, и произнес:

– Я старый человек…

Наше время истекло. Фотографируем последние страницы: признание собственности на рояль за Е.Т. Савич. Акт конфискации. Постановление об избрании меры пресечения. Кассационная жалоба. На толстую пачку просмотренных документов ложится белый листок, исписанный мелким бабушкиным почерком:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Твердое убеждение в наличии судебной ошибки оправдывает мое обращение к Вам, перегруженному великими государственными делами – с мольбой проявить «сталинскую заботу о человеке».

– Господи, – говорю я, – что надо сделать с нашей бабушкой, чтобы она написала это?

– Как что? – пожимает плечами Игорь. – Отнять мужа и отца.

Он закрывает папку с потрепанными углами, неторопливо перевязывает веревочки и встает из-за стола.

– Пошли отсюда.

Перед уходом мы должны подписать пропуск у начальника. Постучавшись, заходим в кабинет. Плотный майор небрежно бросает нам подписанный бланк. Мы поворачиваемся и идем к двери. С огромного, в полстены, поясного портрета холодно и равнодушно смотрит нам в спину Дзержинский.

10 апреля 1936 года трибунал Ленинградского военного округа осудил Савича Михаила Людвиговича к четырем годам ссылки, а Наумова Владимира Ильича – к десяти годам без права переписки.

Через 25 лет обоих реабилитируют за отсутствием состава преступления; Тамара Михайловна получит «двухмесячную зарплату, причитающуюся гр-ну Наумову в связи реабилитацией, в сумме 280 руб.».

Глава восьмая
В ИЗБРАННОМ ОБЩЕСТВЕ

1

Чарозеро

Деревня Погорелово Чарозерского сельсовета Кирилловского района Вологодской области была назначена Михаилу Людвиговичу для проживания. Уезжать следовало немедленно. Больные легкие и грудная жаба, – в свои без малого шестьдесят он выглядел стариком, да и был им. Ссутулившись над остывшим чаем, он прижимал ладонь к груди и кашлял долго, жалобно.

– Мама, – Тамара положила руку на спинку стула, где сидел отец, – его нельзя отпускать одного.

Наутро она взяла расчет. Через 24 часа после вынесения приговора, усадив отца и Галю в привокзальном буфете, Тамара Михайловна покупала в кассе три плацкартных билета до Вологды.

Река Пряжка

Евгения Трофимовна осталась в Ленинграде. Бывшей хозяйке выделили каморку, примыкающую к уборной: оба помещения соединялись окошечком под потолком. Уместиться было нетрудно: конфисковали практически все. Вынесли письменный стол, шкаф, книги, настольную лампу, подушки, матрас. Сняли занавески, портьеры, картины. Забрали даже перламутровую раковину с распятием, купленную на мосту Риальто в свадебном путешествии. Отстоять удалось только рояль – как предмет профессиональной необходимости.

Петухов, новый жилец, занявший отобранную комнату, был похож на дедушку Калинина, чем очень гордился.

– Сами мы пскопские, – пояснила его жена Пелагея, сухопарая тетка в низко повязанном над глазами платке. Снимала она когда-нибудь свой платок или не снимала, никто не знал, потому что из комнаты она выходила только в уборную. Дочь их Дуська устроилась на обувную фабрику и сделала шестимесячный перманент. В выходной, подбоченясь, орала на кухне частушки: «Эх, Семеновна, юбка в клеточку, выполняй давай пятилеточку».

Петухова приняли в партию. Встав посреди кухни, он бил себя кулаком в грудь и кричал: «Я – парте-е-ейный». Поднявшись на такие высоты, он решил, что Пелагея ему не пара. Владельцем двенадцатиметровой комнаты заинтересовалась профсоюзная активистка, товарищ Зуева, как почтительно называл ее Петухов. Она коротко стриглась и носила мужской пиджак с закатанными до локтя рукавами. Расписавшись с Петуховым, активистка потребовала, чтобы тот, не медля, вышиб из квартиры свою бывшую. Сам Петухов и вякнуть бы не посмел, но вмешалась Дуська: «Ты своей хари не узнаешь, если только к моей матери подойдешь!». Товарищ Зуева отступила перед превосходящими силами противника.

Пелагее отделили угол. Кряхтя и вздыхая, Петухов влез на принесенную с кухни табуретку, вбил два гвоздя и повесил на них простынь. Из мебели «бывшей» выделили топчан и табуретку, раз уж принесли. Так, сидя на общественной табуретке, и хлебала Пелагея суп из кастрюльки, притащенной Дуськой за занавеску. Петухов спал на тюфяке у порога. В отсутствие дочки в комнату заходить он не рисковал. Пробравшись на кухню, партейный присаживался у стола Евгении Трофимовны. Тревожно оглядываясь на дверь, он тряс калининской бороденкой и шептал: «Товарищ Зуева недовольна». Евгения Трофимовна сочувственно наливала ему кипяток в кружку и говорила:

– Это на Кавказе умеют с двумя женами управляться, у нас такой привычки нет.

Товарищ Зуева, ухватив тряпкой раскаленный чайник, ставила его на беккеровский рояль, задвинутый в проходную комнату, и шипела: «Баре паршивые».

Когда началась война, Дуська ушла на фронт, а Пелагея собрала котомку и увезла своего Петухова обратно в деревню. О судьбе товарища Зуевой беспокоиться не стоит: распределитель, жилконтора, хлеборезка – много было мест в блокадном Ленинграде, где она могла пристроиться с ее безукоризненным классовым чутьем.

2

27 мая 1936 года передачу для заключенного Наумова у Евгении Трофимовны не приняли. «Наверное, его отправили по этапу в лагерь», – напишет она дочери, и еще долго они будут посылать запросы, искать почтовый адрес, тыкаться в закрытые двери. Пока им не объяснят, пока не крикнет, приподнявшись за канцелярским столом, тетка в милицейской форме с литым задом:

– Хватит шляться тут! Дошляетесь, самих к стенке поставят!

В выданном после реабилитации свидетельстве о смерти в графе «Причина» значится: «Нет сведений».

Чарозеро

Евдокия, хозяйка дома на опенках у околицы, пустила ссыльных жить у нее. Сама забиралась спать на печь, а им бросала на пол матрасы. В июне почтальон принес телеграмму: Тамара Михайловна Наумова срочно вызывается в Ленинград, в НКВД. За неявку – арест. Галя осталась вдвоем с дедом. Было ей шесть лет.

Река Нева

В Ленинграде Тамаре Михайловне вручили постановление НКВД о высылке в город Павлодар Казахской ССР. На сборы дали все те же 24 часа.

Убираться из города требовалось за свой счет. Евгения Трофимовна продала два кресла и купила железнодорожные билеты.

Мемуарист, чья мать в те же годы оказалась в подобных обстоятельствах, пишет: «Мама, ошеломленная новой разверзшейся пропастью, нашла в себе все же силы задать чиновнику вопрос:

– Пусть мой муж – враг народа. Но ведь я и мои дети ни в чем не виноваты. За что же вы нас наказываете?

– Гражданка, – ответил ей тот, – если бы вы были виноваты, вы были бы там же, где ваш муж. А так – мы вас только высылаем».

3

Река Иртыш

Густая горячая пыль, полынь, темные закоптелые мазанки, окна, затянутые промасленной кожей. Покачивается воз, не спеша двигаются быки по степи мимо курганов, вдоль обрывистого берега Иртыша.

Остановились посреди длинной, без единого деревца улицы, застроенной одноэтажными деревянными домишками. Евгения Трофимовна от изумления уронила тюк: верблюд! Корабль пустыни покачал головой, чуть приподнял томное веко и. плюнул. Так встретило их село Лебяжье, куда они прибыли по направлению НКВД, полученному в Павлодаре.

«…Лебяжье, так же как и вся страна, наполнено жарой, но Лебяжье тем хорошо, что рядом колышется Иртыш с его широкой влагой».[12]12
  Всеволод Иванов, «По следам факира Сиволота».


[Закрыть]

Задержаться Евгения Трофимовна могла лишь на пару дней. Попутчики в поезде присоветовали им адрес бабушки-казашки. Хозяйка приняла их приветливо, сама переехала на кухню, а Тамаре уступила комнатенку.

В домике с низкими потолками уже жили квартиранты. Лев Николаевич Полиевский приехал в Лебяжье следом за женой Кирой, которую выслали из Ленинграда за «вредительство». В угловой комнатке на сундуке ютилась девушка лет семнадцати. Нининого отца, офицера, расстреляли как выходца из дворян, а мать – за недоносительство. Петербуржцы, интеллигенты, определенные властями как антисоветские элементы, они вечерами собирались у самовара, пили заваренный шиповник и самодельную наливку. Льву Николаевичу удалось привезти с собой книги. Гладкая питерская речь, вскользь брошенные цитаты, теплое участие к мелочам неустроенного быта – все это как будто загораживало их, хотя бы на вечер, от убогого окружения.

Кровавая мета русской истории – 1937 год. В Павлодарской области ударили небывалые морозы: с начала января и до Крещения держалась температура ниже 40 градусов. На укатанных немощеных мостовых появились глубокие, пересекающие улицы трещины. С деревьев на обочину с каменным стуком падали замерзшие воробьи.

Местные жители боялись выходить из дома, разговаривать с соседями, друзьями, родственниками. Одного за другим вызывали колхозников в НКВД. Оттуда не возвращались, исчезая беззвучно и бесследно. Семью забранных обходили, как больных проказой. Бабушка-казашка ночью пробиралась задворками и огородами, чтобы сунуть узелок с хлебом и маслом сестре, мужа которой, бригадира колхоза, расстреляли в Семипалатинской тюрьме. Детишек из семей репрессированных отправляли на работу. В Лебяжьем была только четырехлетка, а в восьмилетки, расположенные в соседних деревнях, их не принимали, как детей врагов народа. На трудодни они получали граммы.

Ссыльным работы не давали вообще, боялись нежелательного влияния на колхозников. Удавалось устроиться только на разовые подработки. Женщины перебирали промерзшую картошку в колхозном хранилище.

Летом начались пыльные бури; пыль забивалась в волосы, глаза, одежду. Кира перекрасила в черный цвет вафельные полотенца и сшила им всем юбки, в них и отправились, когда получили разнарядку в колхоз на пахоту. Пахали на волах. Надзирающий казах кричал что-то на незнакомом языке и щелкал кнутом.

Ссыльные все прибывали и прибывали. «Царские провокаторы, лица антисоветского элемента, преступного элемента, иноподданные, административно высланные, административно ссыльные, жандармы, офицеры, контрразведчики и шпионы; генерал-губернаторы, волуправители и атаманы; лица, служившие в колчаковской милиции, царской полиции; участники антисоветских и буржуазно-националистических политических партий; участники свержения советской власти в 1918 году и подавления крестьянского восстания в 1919 году; судьи царского, временного, белого правительства; руководители родовой, партийной вражды, контрреволюционеры…»

 
«Как будто на них вся Россия сошлась»…
 

На руки ссыльным выдавали справки, которые служили документом при устройстве на работу, получении посылок, в ЗАГСе. С этими справками положено было еженедельно являться в ГПУ, отмечаться.

В 1939 году Тамара Михайловна, наконец, нашла постоянную работу. Ей завели трудовую книжку. Первая запись: «Зачислена на должность секретаря-машинистки».

Новые идеологические установки получили название «казахизации».

– Казахи народ сообразительный и незлобивый, – заметил Лев Николаевич, – но уж очень неграмотный. Им нужно принимать решительные меры.

– Ну не всю же жизнь ссыльные на них будут работать, – колко добавила его жена.

– Беда в том, – продолжил Лев Николаевич, – что новые советские выдвиженцы не со школ начинают и не с курсов языковых, а со смены вывесок.

– Да, – поддержала Кира, – я заметила. Парикмахерская теперь называется «шащ-тараз», а ювелир – «алтын-уста».

– Я вам расскажу, как украинизировали Киев, – рассмеялась Тамара. – Мы с родителями жили в начале двадцатых в Белой Церкви. Часто приезжали в Киев. Как-то папа повел нас с Борей в оперу. Давали Онегина на украинском. Представьте себе – ария Ленского:

 
Паду ли я, дручком пропэртый,
Иль мимо прошпандырит вiн?
 

Начинают всегда с вывесок, а кончают одинаково. В конторе, где работала Тамара Михайловна, в машинке поменяли шрифт: «В связи перевода шрифта пишущей машина с русского на казахском языке машинистка Наумовой Т. М. уволен».

Следующую работу она нашла уже в Павлодаре.

4

Чарозеро

Дедушка сильно кашлял, но всё бодрился. Немножко гулял по окрестностям. Учил Галю писать – читать-то она уже хорошо умела. Тетрадка, перо номер 86. Здесь – нажим, а здесь – легонько. Почерк должен быть красивым, ясным, а то маме в Павлодаре трудно будет читать.

По линеечкам, округлыми старательными буквами:

«Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с днем рожденья. У меня насморк и кашель. Я сделала куклу из тряпок – Лида в чепце, работает избачом. Целую тебя. Галя».

Избач – культурно-просветительный работник в деревне, заведующий избой-читальней, сельской библиотекой.

Листок вложен в конверт вместе с письмом Михаила Людвиговича: «Дорогая Тамарочка, желаю тебе хоть маленького просвета в твоей жизни, на большее уж трудно нам надеяться. У нас всё по-прежнему. У Гали каждый день что-нибудь да болит. Вообще ее надо серьезно лечить. Хозяйка к Галине относится грубо и нисколько о ней не думает, сыта ли Галя или нет. Мое состояние не радует, слабость жуткая, постоянное полуобморочное состояние, три четверти дня лежу, никакого физического усилья сделать нет сил. Как бы дотянуть до весны до приезда мамы.

Хозяйка начала к нам обоим относится хуже; по-моему, она хотела бы избавиться от нас. К несчастью, у меня нет выхода.

Нас поддерживают очень посылки, я стараюсь их растянуть на возможно большое время.

Ну, будь здорова, дорогая. Скорее напиши, а то я начинаю волноваться».

В ноябре Михаила Людвиговича вызвали в Чарозеро, в сельсовет. Ссыльный Савич М. Л. по приговору суда гражданских прав не лишен. Неявка на выборы в Верховный Совет могла быть расценена, как политический демарш.

Грязь на разбитой лесной дороге схватилась морозом. Когда Михаил Людвигович возвращался из райцентра, повалил мокрый снег. Прохудившиеся штиблеты промокли до щиколоток. Добрел до околицы, ухватившись за плетень, добрался до крыльца и упал без сознания. Больше не вставал. Задыхался. Сквозь кашель шептал: «Грудная жаба». Галя закрывала глаза и представляла огромную жирную жабу, которая забралась дедушке на грудь и давила, и душила его и не давала вздохнуть.

С их нехитрым хозяйством Гале приходилось справляться самой: воды принести, еду сготовить, постирать.

«Дорогая моя Тамарочка! С колоссальным напряжением пишу тебе письмо. Дело в том, что два месяца как я почти не схожу с кровати. Ничего не в состоянии делать: ни раздеться, ни одеться, ложку за обедом держу с трудом.

Узнай у себя, не могу ли я хлопотать о переводе моем к тебе, ввиду моей болезни, так как я нуждаюсь уже в сиделке; кого нужно просить, как и т. д. А может быть, тебе лучше сюда проситься, ко мне, здесь дешевле жить. Устал страшно, написав тебе. Все кружится, тошнит. Ну, будь здорова, дорогая. Целую тебя. Твой папа».

В конверт выложена записка: «Дорогая мамочка! У меня нет валенок, да и не думаем покупать, нет мороза. Целую тебя. Галя».

Ночами к околице подходили волки, выли. Собаки жались к домам.

9 февраля 1938-го года Галя, подхватив ведро, отправилась за водой. Возвращаясь, увидела, что хозяйка ждет ее на пороге: «Надевай скорее лыжи, Галина, и беги в сельсовет заказывать гроб. Дед умер».

Михаила Людвиговича Савича похоронили на местном кладбище, с краю, где уже покоились несколько других ссыльных. На холмике поставили деревянную дощечку с надписью: «1937».

…В местном сельсовете фамилию и отчество Галиного дедушки запишут с ошибками – Михаил Людмилович Савичев. Эта неточность на несколько лет задержит поиски могилы, и только в 2010 году правнуки поставят на ней крест…

Одежда, в которой Галю привезли в ссылку, стала мала и изветшала. Евгения Трофимовна добралась до деревни Погорелой в феврале. Девочка была тяжело больна: воспаление легких, осложнение на уши, временная глухота.

Из письма Евгении Трофимовны Савич в Павлодар 24 февраля 1938 года:

«Дорогая моя Тамарочка! Твое письмо от 9 февраля получила. Такое же печальное письмо от папы и я получила. И на другой день дала телеграмму «на днях выезжаю». Отпустили меня только на 7 дней. И 12 февраля я выехала. До Череповца на поезде, а с Череповца летела на самолете, так как другого способа передвижения не было: много снега, и грузовики, и лошади не ходят, стоило мне 92 руб. 50 копеек, приезжаю, и о, ужас – 9 февраля папу уже похоронили, он умер 8 февраля в 2 часа дня, как сказал доктор от туберкулеза легких. 12 декабря он ездил уже больным подавать голос в Верх. совет и видимо простудился, слег в постель и уже больше не вставал; умер полулежа, почти сидя, лежать он не мог, у него были большие пролежни. Я уверена в том, что мерзавка-хозяйка ускорила его смерть; все соседи говорили мне, что все посылки она съедала со своей сестрой-квартиранткой, а его и Галю кормила супчиком и крошениной, голод привел его к концу. Я очень рассердилась на хозяйку, что она не вызвала меня телеграммой раньше, но ей это было невыгодно, так как она его обокрала, а мне сказала, что две новые простыни положила ему в гроб. Галя четыре дня жила одна и она ее била, как говорит Галя. Сейчас Галину взяли к себе Долинские и берегут ее. Они же дали мне 200 рублей и Борис 300, чтобы я съездила за ней. Расходы на похороны уплатила, как сказала хозяйка, около ста рублей.

Что сделаешь, – не убивайся очень о папе, дорогая моя, для него это лучший выход, ведь он не жил, а только мучился, и, действительно, был очень больной. Он пошел на убыль после того, как ты уехала, и перед смертью бредил только тобой и просил написать тебе, чтобы ты не шла на черную работу. И мы все просим тебя не бросаться на всё. О Гале не беспокойся. Целую крепко, твоя мама».

Река Пряжка

Где легонько, где с нажимом, старательно перечеркивая неправильные буквы: «Дорогая мамочка! Я болела, потому и не писала тебе. Сейчас я совсем здорова. Я целый день у Тани, и обедаю там, а вечером с бабушкой. Мне хорошо. Обо мне не беспокойся. Целую тебя крепко, твоя дочка Галя».

«В сентябре 1938 года я пошла в первый класс, – вспоминает Галина Владимировна. – Училась я в школе на проспекте Маклина, она и сейчас работает. Серое такое здание, бывшая гимназия. Помню, там медведь стоял у входа».

Прошло первое полугодие. Почерк стал взрослее, а ошибок и исправлений – меньше. 15 января Тамаре Михайловне исполнилось 33 года.

«Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с днем рождения и посылаю тебе коробку конфет. Снег у нас большой, но теперь шел дождь, и снег стаял.

На лыжах я катаюсь хорошо. К Тане хожу. Бабушка Саша болеет. Учусь хорошо. Елки у меня две, мне и куклам. Время провожу хорошо. Елка была большая, до потолка. Целую тебя крепко. Привет на 1000 лет».

На обороте – рисунок с подписью: «Это моя елка».

А вот письмо, отправленное после Галиного дня рождения: «Дорогая мамочка! Телеграмму твою получила, деньги тоже получила. Тетя Аня подарила куклу, очень большую, и волосики очень похожи на твои. Ты говоришь, что бабушка устроила небольшой праздничек, а это наоборот: праздничек был очень большой.

Я написала стихи про Красную Армию.

Красная Армия – гордость ребят, о Красной Армии все говорят. Если нахлынут на нас враги, Красная Армия, нас береги! Очень сильна наша страна, ей не страшна никакая война. Дружно работая все, как один, нашу страну никому не сдадим.

Целую очень, очень. Наумова Галя».

«Страшно и странно вспоминать, что мы, обездоленные дети расстрелянных и угнанных в лагерь родителей, часто чувствовали себя счастливыми и вместе со всей «необъятной родиной своей» кричали «спасибо, родной…» – убийце!», – пишет в своих воспоминаниях Наталья Бехтерева.