Текст книги "Садовник и плотник"

Загадка преданности

Незадолго до рождения Оджи я заявила – возможно, чуть слишком громко для того, чтобы это прозвучало убедительно, – что я не уверена, что так уж сильно хочу внуков. На протяжении двадцати пяти лет я с любовью воспитывала собственных детей, но теперь мне очень нравилась моя новая жизнь без этих забот. Я наконец-то стала свободной и могла, если хотела, всю ночь работать – или весь день заниматься любовью. Мой дом вновь стал чистым и опрятным. И я совершенно не была убеждена, что мне хочется вновь вернуться к заботе о ребенке, пусть даже и частичной.

И я – вопреки мнению многих членов семьи, встретивших мой манифест безразличия с изрядным скепсисом, – оказалась права. Я не схожу с ума по “внукам” как таковым. Но я безумно люблю именно этого внука – это голубоглазое кудрявое чудо. И моя любовь не становится меньше от того, что я осознаю, что, вероятно, точно так же полюбила бы любое чудо, которое произвел бы на свет мой сын.

Это чудесное чувство любви и преданности стало для меня еще более живым, когда родилась моя вторая внучка Джорджиана. Сложный и тонкий процесс, который превращает несколько нитей ДНК в живое существо, – результат действия слепых биологических сил. Этот процесс может пойти неправильно.

Джорджи – умненькая, хорошенькая, очень трогательная и счастливая малышка. Однако маленькая мутация в одном из генов привела к тому, что у этой девочки есть редкая особенность, которая называется врожденный меланоцитарный невус (ВМН). Самый заметный симптом этого заболевания – это огромное родимое пятно (невус), которое покрывает большую часть спины ребенка. Однако ВМН также затрагивает и мозг ребенка и может привести к проблемам в развитии, а кроме того, повышает риск заболеть потенциально смертельными видами рака кожи (одна мысль о ребенке, больном меланомой, способна избавить нас от любых сомнений в том, что вселенной безразличны человеческие заботы).

Нам повезло. Джорджи уже два года, и она чувствует себя отлично. Но вот что примечательно: болезнь Джорджи, со всеми сопутствующими ей тревогами и потенциальными угрозами, совершенно не изменила мое отношение к ней или отношение к ней ее родителей, дядей, теток и дедушек. Что может быть более драгоценным, чем кудрявые белокурые локоны Джорджи, ямочка у нее на подбородке, ее прелестный смех, ее пылкая любовь к животным, ее поразительное умение радоваться жизни?

Разумеется, это верно и в отношении родителей тех детей, которые страдают куда более тяжелыми и сложными заболеваниями и врожденными особенностями.

Эта специфическая и безусловная преданность конкретному человеку – одна из странностей любви, и особенно странной в этом смысле кажется любовь к ребенку. Эта любовь составляет суть одного из величайших парадоксов человечности. В конце концов, вы можете подумать – как думали многие поколения экономистов, – что общественные отношения покоятся на конкретном вкладе каждого из членов общества, на взаимном обмене выгодами и обязанностями. Удивительно, что случайное стечение обстоятельств сделало именно этого маленького человечка такой значительной персоной в нашей жизни.

Быть может, вы подумали, что такие чувства свойственны лишь отцам и матерям. В самом деле, чувства, которые я испытываю к Оджи и Джорджи, какими бы сильными они ни были, все равно не достигнут той глубины, мощи, страсти и степени одержимости, не стоят так дорого, как отцовская и материнская любовь. Или, может быть, вы подумали, что, поскольку забота о детях присуща далеко не только биологическим матерям, мы все любим детей в целом, как таковых, а не этого конкретного ребенка.

Но конкретика любви, судя по всему, неразрывно связана с самим фактом заботы. В те же дни, когда я стала бабушкой, родились дети у четырех моих студенток и коллег по Беркли (может быть, научных статей наша лаборатория производит и не так уж много, зато детей мы производим в изобилии). Все эти дети чрезвычайно милые, и хорошенькие, и умные, и я с большим удовольствием беру их на ручки и воркую с ними. Но они – это не мой Оджи и не моя Джорджи.

Конечно, эту конкретность, направленность любви мы принимаем как нечто само собой разумеющееся: она неотъемлемая часть заботы о детях, суть этого чувства. Подобно обитателям Лейк-Вобегона[70]70
  Лейк-Вобегон (“Озеро Вобегон”) – вымышленный городок из крайне популярного одноименного радиошоу, каждый выпуск которого начинался словами: “Добро пожаловать в Лейк-Вобегон, где все женщины сильны, все мужчины красивы, а все дети одарены гораздо выше среднего!”


[Закрыть], этого микрокосма человеческой природы, все наши дети одарены гораздо выше среднего. (Конечно, из-за этого разговоры о детях могут очень раздражать. В качестве ученого, исследующего детей и детство, мне долгие годы приходилось выслушивать родителей, которые любую дискуссию о детях вообще немедленно превращали в рассказ об их собственном Ребенке. Поэтому, как только я, новоиспеченная бабушка, чувствую искушение восславить необычайные достоинства Оджи и Джорджи, я пытаюсь заставить себя прикусить язык – впрочем, сознаюсь, это не слишком мне удается.)

Но в этом есть также и нечто загадочное. Почему наша любовь к детям ощущается именно так? Почему я люблю именно этого ребенка, а не всех вообще детей? Для биологической матери ответ очевиден: этот ребенок несет мои гены. Но, как мы уже убедились, в человеческом обществе о ребенке заботятся многие, а не только биологические матери, в том числе и люди, которые не связаны с ребенком кровными узами. Даже отцы и бабушки с отцовской стороны не могут с абсолютной уверенностью утверждать, что с генетической точки зрения ребенок – их потомок. Для большинства взрослых, заботящихся о младенце, сам акт заботы и создает связь.

Повторю, здесь есть нечто общее с тайной романтической любви. Насколько нам известно, говоря абстрактно, если бы нашим избранником, объектом нашей влюбленности был не этот конкретный человек, то, вероятно, был бы кто-нибудь другой; феноменология романтической любви формулируется в терминах Судьбы, Рока, Двух Половинок. Но в случае романтической любви у нас есть по крайней мере иллюзия выбора. Мы можем сказать себе, что любим именно этого человека за его доброту, или за то, что он такой умный, или за то, что он так заразительно смеется.

Но парадокс младенцев и детей гораздо глубже. Несмотря на то, что у нас нет выбора, какого именно ребенка мы производим на свет, или даже того, какого ребенка мы в итоге получаем под свое попечение, мы просто любим этих детей. На деле мы любим именно этих конкретных детей, даже если они слепые, глухие и вообще далеки от идеала – слишком капризные, слишком болезненные или вот-вот умрут. Мы ни за что и никогда не променяем их на других.

До рождения Джорджи я, как и в бытность свою матерью, ловила себя на сомнениях: смогу ли я полюбить второго ребенка так же, как люблю первого, – хотя у меня были все основания полагать, что моя преданность этому маленькому чуду, когда оно появится на свет, будет такой же сильной, как и в отношении первого маленького чуда.

Конечно, иногда эта глубокая привязанность и преданность так и не возникают, и зачастую они развиваются далеко не сразу. Не стоит винить родителей, которые исправно заботятся о ребенке, но по каким-то причинам не испытывают чувства безусловной привязанности. Эти случаи – исключения, и они причиняют большие трудности и страдания как родителям, так и детям.

Как ни странно, это экзистенциальное чувство преданности, столь странное само по себе, возможно, демонстрирует несколько отвлеченную математическую стратегию, возникшую как ответ на одну техническую проблему в эволюционной теории[71]71
  Отчет в: Frank 1988 развернут в: Sterelny 2012. Я опираюсь на оба эти источника.


[Закрыть]. Эта техническая проблема вызвана одной из главных тайн человеческой эволюции. Почему мы сотрудничаем? Откуда берется альтруизм? Какой смысл одному организму заботиться о другом организме, если эти организмы движимы лишь стремлением воспроизвести свой генетический код, а не какими-то благородными порывами?

Классическое представление этой проблемы – так называемая “дилемма заключенного”. Представьте себе, что Бонни и Клайд, двое подозреваемых по делу об ограблении банка, оказываются под арестом. Полиция предлагает каждому из них одну и ту же сделку: если ты сдашь подельника и признаешь вину, то получишь пять лет тюрьмы. Если будешь молчать, а подельник в это время сдаст тебя, то ты получишь двадцать лет. Однако если молчать будете вы оба, то полиция не сможет доказать вину ни одного из вас – и вы оба уйдете безнаказанными. Предположим, и Бонни, и Клайд, каждый независимо друг от друга решат, что шансы, что тебя сдаст подельник, довольно велики. Рассуждая рационально, то есть думая только о себе (или, в терминах эволюции, только о своих генах), каждый из них решит, что лучше всего сдать напарника. Но, разумеется, если оба подельника сдадут друг друга, то обоим в итоге придется гораздо хуже, чем если бы они оба не сказали ни слова.

Наша жизнь полна подобных дилемм. Допустим, интересы каждого отдельного водителя требуют, чтобы он ехал быстрее и на более мощной машине, выбрасывая, таким образом, в воздух гораздо больше двуокиси углерода. Однако накопленный эффект таких действий в конечном итоге будет катастрофичен для всех нас, в том числе и всех водителей. Каждый кусочек мусора, выброшенный на территории национального парка, сам по себе пустяк; но когда их накапливается много, это приводит к разрушительным последствиям. Каждая отдельная овца съедает совсем немного травы, но стадо овец оставляет за собой пустыню.

Альтруизм и кооперация – это способы решать подобные дилеммы. Благодаря этим способам мы благополучны как общество в целом. Зачатки альтруизма и кооперации просматриваются и у других приматов. Но совершенствование и развитие человеческого сотрудничества – это одна из наших самых положительных и характерных черт[72]72
  Tomasello 2009.


[Закрыть]. В самом деле, можно утверждать, что история человечества – это грандиозная последовательность все более амбициозных попыток решить “дилемму заключенного” путем все более широкого сотрудничества.

Но как представить себе это решение более детально? Как могла эволюция преобразить сообщество, лишенное альтруизма, в альтруистическое сообщество? Этим вопросом занимаются целые ответвления эволюционной науки: они выясняют, каким образом альтруисты могут победить в эволюционном состязании и не дать мошенникам и агрессорам выдавить себя на обочину.

Один из путей решения “дилеммы заключенного” в долгосрочной перспективе заключается в том, что каждый “заключенный” должен выяснить, случалось ли его “подельнику” обманывать его в прошлом и как часто, – и самому в будущем поступать аналогично. По очевидным причинам эта стратегия называется “ты мне – я тебе”[73]73
  Axelrod and Hamilton 1981.


[Закрыть]. Вы можете уверенно утверждать, что если какая-то группа животных следует такой стратегии, то может возникнуть кооперация. Легко понять почему: обманщика быстро оставят в изоляции товарищи по группе. Успешность стратегии “ты мне – я тебе” привела к тому, что макиавеллиевская картина человеческой эволюции изобилует механизмами, позволяющими идентифицировать обманщиков, а также инструментами взаимных наказаний.

Но “ты мне – я тебе” – не единственная стратегия, эффективно способствующая возникновению кооперации. В сущности, постоянный мониторинг поведения других дорого обходится. И, учитывая сложности и злободневные проблемы человеческой жизни, стратегия “ты мне – я тебе” сопровождается постоянным искушением обмануть. Однако стоит совершить предательство лишь единожды, и весь проект сотрудничеств обрушится. Если такие моменты соблазна будут у каждого, то вся конструкция здания сотрудничества скоро осыплется.

Альтернативная стратегия заключается в том, чтобы определить конкретных индивидуумов, с которыми вы хотите сотрудничать и которые хотят сотрудничать с вами, а затем тесно держаться друг за друга при любых обстоятельствах, в радости и в печали. Но хотя плюсы этой стратегии хорошо видны с эмпирейских высот теории эволюции, каким образом практически внедрить ее в человеческий разум? Один из возможных вариантов заключается в том, что наши эмоции преданности и привязанности, особенно нашей любви друг к другу, позволяют нам решить “дилемму заключенного” более эффективно и с более долгосрочными последствиями, чем это получилось бы у нас без любви.

Хорошо известно, что глубокие радости любви, неважно, к ребенку или к партнеру, не зависят от того, дает ли нам эта любовь какие-то непосредственные выгоды. Великая писательница Элис Манро однажды прозаично заметила: “Любовь не приносит никакого счастья никоим образом”. Но жить без любви мы не можем. Каким-то образом любовь привязывает нас именно к этому особому человеку, и мы черпаем огромную радость и удовольствие от общения с ним, независимо от того, получаем ли от него какие-то определенные блага и преимущества. Можно считать, что эти мощные позитивные чувства привязанности и преданности – способ, которым эволюция вознаграждает нас за любовь.

Ирония всего этого состоит в том, что подобная трансцендентная преданность в долгосрочной перспективе сулит обоим участников гораздо большие дивиденды, чем если бы они жили по принципу “ты мне – я тебе” и постоянно взвешивали минусы и плюсы общения. Если Бонни так сильно любит Клайда, что его благополучие для нее так же важно, как ее собственное, она не поддастся соблазну предать подельника, даже если ее краткосрочные интересы требуют именно этого. Подобное долгосрочное сотрудничество и позволяет существовать нашим сложным совместным проектам и союзам.

Корни преданности

Наиболее ярко и очевидно эти эмоции особой преданности проявляются в отношениях между детьми и их опекунами, и там же они важнее всего. Если бы мы вели себя с детьми по принципу “ты мне – я тебе”, последствия были бы катастрофическими – слишком уж сильно отличается то, что мы делаем для детей, и то, что они могут сделать для нас, и слишком много времени проходит от тех дней, когда мы делаем наш вклад в детей, до тех, когда мы начинаем получать отдачу. Преданность детям простирается за пределы нашей индивидуальной жизни далеко в будущее, когда нас уже не станет.

Особая связь между конкретными попечителями и детенышами важна даже у животных. У многих птиц формируется привязанность к первому же двигающемуся объекту, который они видят сразу после рождения. Мы все знаем, что утята бегают за матерью, и есть знаменитые фотографии, изображающие великого биолога Конрада Лоренца, который ведет за собой длинную вереницу гусят. У биологических матерей и детей такие особые связи отлично объясняются генетикой, и легко понять, что они укоренены в непосредственном опыте и биологии рождения как такового. Мы уже видели, как опыт беременности и родов, который я описала в начале этой главы, связывается со специфической преданностью материнской любви.

Но мы, человеческие существа, заботимся о своих детенышах дольше, чем другие животные, и в заботе о каждом детеныше принимает участие большее число взрослых. Поскольку мы преданы сразу многим детям, а не только своему биологическому потомству, то относительно простые стратегии преданности, характерные для взрослых особей и детенышей других видов животных (первый движущийся объект, который ты видишь, первый детеныш, к которому ты прикасаешься), для нас не так важны. Для многих близких ребенка – отцов, бабушек, дедушек, участников аллопарентальной заботы – роль генетики не так значима. Отцы и остальные опекуны не могут руководствоваться простым принципом “люблю того самого малыша, который был внутри меня”.

Для отцов, бабушек, дедушек и аллопарентальных попечителей эмоции заботы запускаются социальным контекстом, нашей включенностью в сеть любви, которая соединяет партнеров, родителей и других, – а также нашим опытом, переживаниями, убеждениями и знаниями. Люди откликаются на сам акт заботы как таковой гораздо сильнее, чем все другие животные.

Забота о ребенке помогает нам любить этого ребенка, причем именно этого, а не какого-то другого. Когда мы держим ребенка на руках и ухаживаем за ним, у нас повышается уровень окситоцина – это порождает ощущение, что внутри теплеет[74]74
  Feldman et al. 2010.


[Закрыть]. А у отцов, ухаживающих за малышом, снижается уровень тестостерона и связанные с ним эмоции агрессии и гнева[75]75
  Gettler et al. 2011.


[Закрыть].

Даже материнская любовь не сводится лишь к биологии. Мы преданы нашим детям еще долгое время после того, как ослабеет биология родов. Наша преданность детям может быть по-настоящему долгосрочной. Растить человеческого ребенка – это дело не просто на ближайшую неделю или год, но и на далекое будущее.

Очень многие люди, не только матери, ощущают это чувство преданности и привязанности к детям. В свою очередь мы, возможно, сделали эти эмоции более всеобъемлющими, распространив их не только на детей. Опять-таки история развития человеческого альтруизма может, хотя бы отчасти, включать и процесс “извлечения” этого чувства преданности из контекста воспитания детей и помещения его в более широкий и общий контекст[76]76
  Churchland 2011.


[Закрыть].

Дети – это чистейший пример специфической долгосрочной преданности и привязанности. Но и человеческое сотрудничество в целом берет свое начало в такого рода эмоциях; мы испытываем схожие чувства к своим партнерам, друзьям – и даже к учебным заведениям, городам и странам. Я не стану утверждать, что люблю университет Беркли так же, как люблю Оджи и Джорджи, но нечто общее у этих чувств есть. Стэнфорд и Гарвард – тоже очень славные и достойные университеты, но это не мои университеты.

Цена преданности

Конечно, тот факт, что та или иная эмоция возникла в ходе эволюции, вовсе не означает, что это правильная эмоция. Убийственная сексуальная ревность и безжалостное истребление других племен, возможно, и помогли нам выжить в прошлом, но они же и омрачают наше будущее.

За преданность приходится платить свою цену. Люди сохраняют в том числе и деструктивные, болезненные отношения – с детьми или родителями, с бывшими возлюбленными, партнерами или друзьями – еще долгое время после того, как эти отношения следовало бы оборвать и двинуться дальше.

Еще более существенная плата за привязанность связана с нашей склонностью делить мир на своих и чужих, на “мы” и “они”. Обратная сторона моей преданности любимым людям – это отсутствие такой же преданности по отношению к тем, кого я не люблю. В самом деле, исследования показывают, что тот же самый окситоцин, который помогает нам доверять “своим” и любить их, делает нас менее толерантными по отношению к чужакам, к тем, кто в группу “своих” не входит[77]77
  De Dreu et al. 2011.


[Закрыть].

Сходным образом те же импульсы, которые заставляют нас так заботиться о “наших” детях (даже если эти дети нам биологически не родные), способны сделать нас безразличными к чужим детям. С точки зрения современных родителей ярким примером такого отношения служит система государственных школ. Я могу считать, что всем детям было бы лучше, если бы все дети учились в государственных школах, но моим детям лучше учиться в частной.

Хотя абстрактно мы, возможно, и признаем, что важно заботиться о каждом человеке, но на практике мы превыше всего ставим собственное благополучие. Некоторые философские традиции – например, определенные версии утилитаризма – утверждают, что этот подход в корне неверен и что нам следует заботиться о благополучии всех вообще живых существ.

Но в целом эти эмоции, конечно, правильны и вполне обоснованы. Проблема долгосрочного сотрудничества все равно встала бы перед нами и ее все равно пришлось бы решать, даже если бы эволюция не дала нам хорошего стартового преимущества, – и преданность конкретным партнерам все равно была бы верным и хорошим решением. Чувство преданности входит в число самых важных и значимых человеческих чувств. То, что мы заботимся о своих любимых ради них самих, а не ради себя, – одна из основ нашей моральной и даже духовной жизни.

По сути дела, многие религиозные и духовные учения рисуют идеал, который опирается на эти чувства. Этот идеал состоит в том, чтобы распространить ту особую, преданную любовь, которую мы так естественно питаем к своим детям, на остальных людей, на всех и каждого. Идеал бодхисатвы или святого, который любит каждого человека на свете так, как мы любим своих детей, вероятно, столь же недостижим, как идея философа-утилитариста о максимизации индивидуального благополучия каждого человека. Тем не менее это идеал, который – по крайней мере мне – кажется более эмоционально близким и притягательным.

Любовь и родительство

Итак, какая же картина отношений между детьми и теми, кто о них заботится, вырисовывается после всех этих наших эволюционных размышлений? Она очень отличается от картины родительства. У человеческих существ в ходе эволюции развился потрясающий набор адаптаций, которые привели к тому, что в уход за детьми и заботу о них вовлечено гораздо больше взрослых. К этим адаптациям относятся парный союз, вклад бабушек и аллопарентальная забота. Ключевая особенность этих отношений – то, что они представляют собой следствие самой заботы.

Такие адаптации ведут к новым видам эмоциональных связей не только между взрослыми и детьми, но и между мужьями и женами, бабушками, дедушками и внуками и между многими аллопарентальными попечителями. Эти эмоции чрезвычайно специфичны и включают в себя глубокую долгосрочную преданность.

Эмоции такого рода противоречат картине родительства. Если цель родительства в том, чтобы “вытесать” из ребенка определенный тип взрослого или подготовить его для определенного образа жизни в будущем, то нелегко понять, почему именно на этом ребенке, а не на каком-нибудь другом мы должны сосредоточить всю нашу преданность и любовь. Конечно, если наша цель заключается в том, чтобы вывести во взрослый мир молодого человека с определенными характеристиками, то нам нужно всего лишь оглядеться вокруг, найти тех детей, которые потенциально больше всего похожи на желанный взрослый образец, – и затем обучать и тренировать именно этих детей! Любить ребенка нас заставляет не что-то в нем самом, но что-то в нас. Мы заботимся о детях не потому, что мы их любим; мы любим их потому, что заботимся о них.