Текст книги "Удача – это женщина"

Возвращаясь домой, Лаи Цин тщательно обдумывал все, что он увидел и услышал от Фрэнси и Энни. Человек, подобно Сэмми, одержимый идеей убийства, будет стараться находиться неподалеку от своей жертвы. Он станет следить за ней, выжидая удобного случая. Но в китайском квартале не так-то трудно обнаружить белого человека, даже если он скрывается. Продолжая двигаться по лабиринту полуразрушенных улочек и аллей, Лаи Цин вышел на куда более широкую и богатую улицу по сравнению с теми, где он только что бродил. Здесь находился дом достопочтенного старейшины. Он приблизился к двери и постучал. Ответа не последовало, тогда он набрал пригоршню мелких камешков и принялся их швырять в окно, расположенное на втором этаже. Окно почти сразу же отворилось, и недовольный голос осведомился:

– Кто ты, о человек, тревожащий покой отмеченного богами?

Лаи Цин отступил на шаг и увидел рассерженного старика. Его лысая голова отражала лунный свет, а висячие усы, переходящие в узкую бородку, тряслись от негодования. Лаи Цин с поклоном произнес:

– Достопочтенный дедушка, это Ки Лаи Цин. Я должен поговорить с вами.

Старик что-то сердито забормотал, затем его лысина и борода скрылись, а через несколько минут дверь перед Лаи Цином отворилась.

Запахиваясь в стеганое шелковое кимоно, старик посмотрел на Лаи Цина с иронией:

– Ну что, прогорело твое дело, Лаи Цин? Ты специально разбудил меня в столь неурочный час, чтобы сообщить эта новость?

Лаи Цин отрицательно покачал головой:

– Нет, достопочтенный дедушка. Мой бизнес процветает. Дело, по поводу которого я позволил себе обеспокоить отмеченного богами, куда более щепетильное…

Старик выслушал подробный рассказ Лаи Цина, а затем строго заметил:

– Я тебе говорил, не связывайся с белыми. Особенно с белыми женщинами. Разве история, которую ты мне поведал, – не лишнее доказательство этому? Отправь свою белую наложницу к ее единоверцам и найди себе приличную китаянку. У меня есть племянница, и я мог бы похлопотать за тебя. Хотя она несколько старше, чем ты, ее родители готовы проявить щедрость к достойному человеку и дать за ней хорошее приданое. Это не повредило бы твоему начинанию.

Лаи Цин, в свою очередь, почтительно выслушал наставления старика и вежливо ответил:

– Вы не понимаете, достопочтенный дедушка. Девушка – не моя наложница. Она еще юная – совсем дитя. Но, несмотря на свои многочисленные беды, она помогла мне в трудную минуту. Она принесла мне удачу, и мой долг – помочь ей.

– Китаец не обязан помогать белой женщине, – сердито бросил старейшина, и Лаи Цин понял, что убедить его сделать так, как он, Лаи Цин, хочет, будет не очень просто.

Он кивнул в знак согласия.

– Да, то, что вы говорите, достопочтенный дедушка, – истинная правда. Но разве не менее истинно и то, что мы обязаны воздавать добром тем, кто явился вестником благоволения к нам богов? К тому же я прошу о немногом – всего лишь помочь мне установить место, где скрывается белый убийца.

Говоря со старцем терпеливо и почтительно, не забывая и об изысканной вежливости, Лаи Цин, тем не менее, потратил битых полчаса, чтобы упросить его о помощи, и тот, скрепя сердце, наконец, согласился.

– Ты хороший человек, Лаи Цин, – заявил он ворчливо в конце разговора. – Уже многие говорят о твоей греховной связи с этой белой женщиной. Но то, как ты сам объясняешь свои отношения с ней, меняет дело. Я сделаю то, о чем ты меня просишь. Приходи завтра ко мне в семь часов вечера, и ты получишь ответ на свой вопрос.

Старейшина знал, в китайском квартале всех и вся, и у него везде были свои люди, поэтому Лаи Цин был уверен, что раз старик обещал – ответ будет. С радостью в сердце он заторопился домой. Уже светало, но хотя Лаи Цин не спал всю ночь, он был полон энергии и по ступеням он взбегал с юношеской легкостью. Дома его с нетерпением поджидала Энни.

– Она все еще лежит без движения и смотрит в потолок, – озабоченно сообщила она. – И ее по-прежнему трясет, хотя я и укрыла ее всеми теплыми одеялами, которые нашлись в доме.

Лаи Цин отправился взглянуть на Фрэнси. Он окликнул ее по имени и взял за руку, но она не ответила, и Лаи Цин забеспокоился – по всей видимости, Фрэнси находилась в глубоком шоке.

– Я позову целителя, – торопливо крикнул он Энни и выбежал за дверь.

Через пятнадцать минут Лаи Цин вернулся, ведя за собой широколобого китайца с черным баулом. Энни с удивлением наблюдала, как ученый китаец, вместо того чтобы прослушать сердце больной и смерить ей температуру, исследовал все точки биения пульса Фрэнси и, принимая во внимание одному ему известные характеристики, поставил диагноз.

– Она находится в состоянии шока, – подтвердил он первоначальное мнение Лаи Цина, выписывая рецепт. – Давайте ей данную микстуру три раза в день. Содержите ее в тепле и поите только рисовым отваром в течение двух полных дней. Я не могу избавить ее от страха в сердце, но мои указания помогут излечить ее тело, – тут целитель сердито посмотрел на Лаи Цина и что-то ему сказал по-китайски, на что тот только пожал плечами.

– Почему он так рассердился? – спросила Энни у Лаи Цина, когда лекарь ушел.

Он встретился глазами с ее требовательным взглядом и понял, что должен ей сказать все, тем более что Фрэнси в состоянии выкинуть какую-нибудь глупость.

– Целитель сообщил мне то, что я уже давно знаю. Дело в том, что у Фрэнси будет ребенок. Он так разозлился, потому что думал, что отец ребенка я. Ему это не понравилось.

Энни новость поразила. Как же она ни о чем не догадывалась? Фрэнси бережно хранила свою тайну. Энни стало жаль несчастную, которая в полном одиночестве пыталась решить, что ей делать дальше. Постепенно еще одна мысль проникла в ее обеспокоенное сознание, и она сказала с уверенностью:

– У нее ребенок от Джоша.

– Именно так, – подтвердил Лаи Цин. – Я замечал, как она пыталась скрыть, что беременна. Я все ждал, когда она сама об этом заговорит, потому что не хотел, чтобы она потеряла лицо. Но теперь я боюсь за нее. Она может сделать какую-нибудь глупость. Ей потребуется твоя помощь, Энни. Тебе нужно увезти ее отсюда, прочь из китайского квартала, из Сан-Франциско, прочь от ее былой жизни и от людей, которых она знала и которые хотят причинить ей вред.

Некоторое время Энни смотрела на Лаи Цина в недоумении – слушала и не понимала – известие о беременности Фрэнси лишило ее обычной сообразительности. Из состояния прострации ее вывела кошмарная маска, которую Лаи Цин прихватил с собой и теперь протягивал Энни. Потом он описал внешность мужчины, который хотел убить Фрэнси.

– Это Сэмми, и никто другой, – с горечью подтвердила Энни. – Как только он решился на такое? Должно быть, он сумасшедший.

– Он сошел с ума от ревности. В его душе любовь к твоему брату перемешалась с ненавистью к женщинам. Нет ничего необыкновенного в любви одного мужчины к другому, и, к счастью, она не всегда приводит к подобным зверствам.

Энни покраснела – он был мужчина, и он говорил о вещах, о которых она почти ничего не знала, разве что читала в Библии.

– Но Джош не относился к такого сорта людям! – сказала она, стараясь не встречаться с китайцем глазами.

– Да, и в этом заключалась трагедия Сэмми. Возможно, если бы Джош смог ответить на его любовь, никаких убийств бы не было. Но теперь настала пора увезти отсюда Фрэнси, ей нельзя здесь оставаться. Китайцам она не нравится. Они считают, что Фрэнси – моя наложница. Когда у нее родится ребенок, они будут думать, что он от меня. Я не могу позволить, чтобы мои соотечественники дурно о ней отзывались. Ее будут осуждать и презирать как ее единоверцы, так и китайское население города. Она будет вечно жить на ничейной земле и не сможет пристать ни к одному, ни к другому берегу. И ее ребенка может постигнуть та же судьба. Возьми ее с собой, начните с ней новую жизнь. Вы – члены моей семьи, и я буду помогать вам и посылать деньги. Это будет только справедливо.

Голос его звучал печально, и Энни стало жаль Лаи Цина, жаль, что судьба уготовила ему одиночество, поскольку Энни не сомневалась, что он по-настоящему любит Фрэнси. Тем не менее, в ее сердце наряду с жалостью к Лаи Цину уже забрезжил лучик надежды, когда она думала о будущем ребенке Джоша. Да, она увезет Фрэнси отсюда далеко-далеко. У нее оставалось достаточно денег, чтобы купить новую небольшую гостиницу в другом месте, и она сможет достаточно зарабатывать для того, чтобы достойно воспитать дитя. У Энни пока просто не было времени, чтобы убедить Фрэнси в том, что ее будущий ребенок принесет своим близким не горе и отчаяние, а большое счастье.

Лаи Цин покинул женщин и пошел в свою комнату. Это была первая комната в его уже не столь короткой жизни, которая принадлежала ему лично, но на этот раз он прикрыл за собой дверь, не чувствуя привычного удовлетворения. Он зажег тонкую свечу, стоявшую в раскрашенном жестяном подсвечнике, расстелил на полу матрас и прилег. Заложив руки за голову, он постарался припомнить события прошедшего дня. Завтра, несомненно, люди старейшины найдут Сэмми Морриса, и он знал, что делать дальше. А через несколько дней, когда Фрэнси станет получше, она покинет его.

Горькое чувство полного одиночества захлестнуло его. Ему и раньше приходилось переживать это чувство, просто теперь оно казалось непереносимым. Когда человек один, ему и терять особенно нечего. Зато когда он начинает привыкать жить в атмосфере дружбы и любви, потерять их – худшая на свете потеря. Некоторое время боги оставались благосклонны к нему, но вот они постепенно отворачивают от него свое лицо. Что ж, пусть будет так.

Глава 19

На следующий вечер ровно в семь часов Лаи Цин отправился на встречу со старейшиной. Старик впустил его в дом и сел напротив, глядя на него и поглаживая серебряную бороду рукой. В его глазах светилось торжество.

Лаи Цин ждал. Было бы невежливо по отношению к старцу нарушить его торжественное молчание торопливым бестактным вопросом. Он заговорит, когда сочтет нужным. И этот момент настал.

– Прежде чем я отвечу на твой вопрос, я хотел бы знать о твоих намерениях, – провозгласил старейшина.

– Позволь мне, о достойнейший, следовать моим путем, не ставя в известность тебя, – осторожно ответил Лаи Цин. Но старика не так-то просто было провести.

– Полагаю, что будет не слишком мудро с твоей стороны навлекать на китайскую общину в Сан-Франциско обвинения в бесчестье и жестокости.

– Достопочтенный дедушка, мы ведем речь о человеке куда более жестоком и опасном, чем вооруженные ножами люди, которых следует остерегаться в китайском квартале. Мы говорим о человеке, который уже убил много женщин и готовится убить еще одну…

– Твою наложницу, – закончил за него старейшина и осуждающе посмотрел на Лаи Цина.

Тот опустил голову.

В комнате установилось тягостное молчание, в течение которого старец о чем-то размышлял, а Лаи Цин разглядывал носки собственных туфель. Наконец, старик принял решение.

– Я предпринял расследование всей этой истории с белой девушкой, – заявил он спокойно. – То, что ты говорил о своей наложнице, подтвердилось. Но, кроме того, я получил информацию, что она происходит из весьма могущественной семьи. Твоя страсть к этой женщине, должно быть, весьма сильна, коль скоро ты позволяешь себе вести довольно опасную игру, затрагивающую интересы таких влиятельных лиц. Для нас всех будет лучше, если ты предоставишь белую женщину ее собственной судьбе.

– Тогда мне лучше убить ее самому! – в голосе Лаи Цина зазвучал металл, а в глазах промелькнула злая решимость, и старейшина вдруг понял, что Лаи Цин способен сделать то, о чем говорит. Его брови удивленно поползли вверх, но потом он успокаивающе кивнул собеседнику и снова погрузился в размышления, а когда заговорил вновь, Лаи Цин понял, что старик принял решение.

– Если бы этот убийца был китайцем, мы бы нашли способ приструнить его, – сказал старейшина. – Но он белый. Поэтому прежде чем сообщить ответ на заданный тобой вопрос, я должен поставить одно условие – если твое решение разделаться с этим белым не изменилось, ты должен действовать чрезвычайно скрытно и не ставить никого в известность о своих действиях, даже меня. Я умываю руки и не желаю ничего больше знать об этом деле. Единственное, чего я требую – чтобы события, которые последуют за нашим разговором, никак не повлияли на честь и репутацию китайского сообщества в Сан-Франциско.

Лаи Цин низко наклонился на своем стуле из черного дерева, ему захотелось оказаться поближе к заросшему седыми волосками уху старейшины, и прошептал:

– Я согласен, достопочтенный дедушка.

После этого, не меняя своей напряженной позы и ловя каждое слово, он выслушал то, что поведал ему старейшина.

Прежде чем уйти, Лаи Цин поклонился старику, выражая ему свою благодарность, но тот отвернулся и произнес равнодушно, словно не понимая, о чем идет речь:

– Слова уже улетучились из моей памяти, и я не помню, о чем мы говорили.

Лаи Цин медленно побрел домой и впервые за долгое время размышлял не о текущих делах, а о поступке, который ему предстояло совершить. В дверях его встретила Энни. Рукава на ее блузке были закатаны, и комната Лаи Цина буквально сверкала чистотой, но он сразу почувствовал, что Энни чем-то обеспокоена.

– Фрэнси очнулась, – заговорила она возбужденно. – Она приняла микстуру и выпила немного рисового отвара. Потом я поговорила с ней о ребенке. Она рыдала у меня на плече, но, тем не менее, ей стало легче. Я также сообщила ей, что нам необходимо уехать из города, но она только покачала головой и сказала, что никогда не покинет вас.

– Я сам поговорю с ней.

Фрэнси неподвижно лежала на кровати, крепко сжав руки в кулаки. Глаза ее были закрыты, но, казалось, она не отдыхает, а излучает скрытое напряжение. Лаи Цин присел рядом с ней на корточки и взял ее руку в свои.

– Сэмми Моррис больше не причинит тебе зла, – сказал он. – Это я, Лаи Цин, обещаю тебе. Ты веришь мне, Фрэнси?

Она утвердительно кивнула, но веки ее по-прежнему оставались плотно сжаты.

– Тебе пора уезжать, сестренка, – снова заговорил Лаи Цин. – Твой жизненный путь будет продолжаться дальше без меня. Подобно сыночку, Филиппу Чену, твой ребенок должен воспитываться среди ему подобных. Он должен узнать культуру твоих соплеменников и занять свое место среди них.

Фрэнси по-прежнему лежала молча, а он продолжал убеждать ее ласковым голосом в том, что она, как всякая мать, прежде всего обязана думать о своем ребенке. Он говорил, что рядом с ней будет Энни, да и он не оставит их своими заботами, поскольку они навсегда останутся членами его семьи. Тем не менее ей необходимо уехать.

Она прижала его руку к своему лицу.

– Ты мой друг, – прошептала она, – я никогда тебя не оставлю.

Их взгляды встретились, и они, не отрываясь, целую минуту вглядывались друг в друга. Потом Лаи Цин сказал:

– Тогда мне придется кое-что тебе рассказать. Выслушай меня внимательно, и ты поймешь, что у тебя нет выбора.

Она прижалась щекой к его руке и продолжала доверчиво смотреть на него, пока он рассказывал повесть, запечатленную в глубине его души.

– Моя сестра Мей-Линг и я были рождены в нищете, и матерью нашей была наложница Лилин. Наш отец, Ки Чанг Фен, к тому времени был уже пожилой человек шестидесяти лет, седоволосый, сгорбленный и жестокий. Его первая жена умерла, дав жизнь пяти сыновьям, и он почти сразу же женился вторично, поскольку хотел еще сыновей. Видишь ли, у нас считают так – чем больше у человека сыновей, тем больше у него гарантий, что он не будет нуждаться в старости. Вторая жена отца была молодой и красивой, но оказалась на удивление капризной и ленивой, так что отец проклял день, когда женился на ней. Дом превратился в настоящий свинарник, а новая жена, по слухам, целыми днями курила опиум и принимала молодых любовников, выставляя отца полным дураком перед людьми, хотя тот и колотил ее каждую ночь в тщетной надежде наставить на путь истинный.

Тогда отец стал наводить в деревне справки, не продает ли кто в округе «муй-цай» – молодую девушку, которую родители согласились бы за деньги отдать в рабство. Лилин было тринадцать лет от роду, а ее родители были настолько бедны, что согласились уступить ее за мизерную сумму в сорок юаней, лишь бы только не кормить ее каждый день.

У Лилин было нежное овальное лицо, длинные блестящие черные волосы до талии и большие темные глаза. Отец, правда, довольно скоро превысил права, которые давала ему уплаченная за девушку ничтожная сумма в сорок юаней, и сделал ее своей наложницей. Относился он к ней жестоко – бил каждый день, хотя она и старалась угодить ему, как могла, и работала изо всех сил. Ее заставляли убирать жалкие комнатки бедного крестьянского жилища, готовить пищу для всех и стирать грязные тряпки для всей семьи. Кроме того, ей приходилось угождать молодой жене и глупым сыновьям отца, которые пытались подражать ему и относились к ней соответственно. Она же только вежливо кланялась и обещала стараться еще больше, чтобы угодить им, поскольку была куплена для тяжелого труда и не имела никаких прав.

Лаи Цин немного помолчал, глядя на Фрэнси, и продолжал:

– Когда Лилин поняла, что беременна, она стала молиться, чтобы еще не рожденное дитя оказалось мальчиком, поскольку сын наложницы, хотя и причислялся к низшим из низших, тем на менее был в лучшем положении, чем девочка, рожденная от «муй-цай». Лилин стала работать еще больше, еще лучше, при этом она не спала по ночам, чтобы успеть сшить пару полотняных туфель, которые старший сын, мальчик тринадцати лет, потом продавал на рынке. Отец занимался тем, что присматривал за большими белыми утками, принадлежавшими деревенскому помещику, и регулярно сопровождал их на пруд, где они до одури бултыхались. Сыновья же работали кто где – иногда собирали и складывали в кучи листья шелковичного дерева, а иногда по колено в воде высаживали побеги светло-зеленого молодого риса.

Лилин почувствовала первые схватки за работой – она укладывала вареный рис в специальные ящички для еды, которые братья забирали с собой в поле. Когда боль стала нестерпимой, она поняла, что ребенок вот-вот должен родиться. Тогда она пошла и легла на матрас. Никто не пришел ей на помощь в эту минуту, даже жена отца, хотя она отлично слышала крики Лилин. Наконец, ребенок родился, но это оказалась девочка. Лилин очень горевала, но, по крайней мере, теперь у нее появилось существо, которое она могла любить, в надежде, что ребенок со временем отплатит ей тем же. Она назвала девочку очаровательным именем Мей-Линг, а фамилию взяла нашу, родовую, Ки.

После рождения ребенка Лилин стала трудиться еще больше, чем прежде, хотя представить себе это почти невозможно. Ей приходилось, помимо обычной работы, еще и ухаживать за ребенком, а главное, она должна была делать это как можно незаметнее и постоянно следить за тем, чтобы ребенок не плакал, поскольку никто в доме не потерпел бы такого неудобства.

Однажды ночью она услышала, как Ки Чанг Фен ругался со своей второй женой. Их голоса срывались от ненависти друг к другу. Жена отца высмеивала его и называла глупцом, при этом сладковатый запах от ее опиумной трубки проникал сквозь тонкие перегородки, служившие в доме стенами, разделяющими комнаты. Голоса становились все громче и громче, а потом внезапно в их комнате наступила тишина. На следующее утро отец заявил, что его жена умерла, накурившись опиума.

Лилин помогала прибирать покойную для похорон и не могла не заметить синяки на ее шее. Старик, правда, поспешил прикрыть кровоподтеки шелковым шарфом, но Лилин с тех пор уверилась, что Чанг Фен убил собственную жену.

Она решила как можно реже попадаться под руку сердитому хозяину и пыталась держаться от него в стороне, но старик после смерти второй жены стал еще более жестоким и сварливым. Даже его собственным сыновьям приходилось сносить постоянные оскорбления, как, впрочем, и удары хлыста, которыми он щедро потчевал не только уток. При этом он время от времени не забывал заявлять свои права на наложницу, которых, в сущности, никогда не имел. Через три года она родила сына. Столь горячо ожидаемого мальчика Лилин назвала Ки Лаи Цин.

«У меня достаточно сыновей», – равнодушно сказал старый тиран, когда она с гордостью показала ему ребенка.

Лаи Цин замолчал. Насупясь и уставившись в пол, он вспоминал свою несчастную мать.

– Ей всего-то исполнилось тогда семнадцать лет, – проговорил он с печалью в голосе. – И она никогда не любила этого человека. Он взял ее против ее воли, и ей не хотелось иметь от него детей. Но после того как они родились, она полюбила их всем сердцем. Она продолжала убирать дом, стирать белье и готовить пищу для всей семьи, но при этом у нее появилась отдушина – Мей-Линг и Лаи Цин, которым она отдавала всю свою любовь. Самой Лилин хватало в день миски риса с ничтожной горсткой вареных овощей, но теперь она стала следить, чтобы в мисочки детей, хотя бы время от времени, попадали кусочки мяса и рыбы. Она обучала малышей различным детским играм, старалась не отлучаться надолго и постоянно твердила детям, что она их любит. Она придумала для них забавные прозвища – Мей-Линг звалась «маленькое сокровище», а Лаи Цин – «маленькая слива». Они спали рядом с ней на ее матрасе, а перед сном она им пела колыбельные песни, расчесывая свои длинные волосы.

Мне было уже почти четыре года, когда родился Чен, и я, помнится, смеялся над его крохотным личиком, похожим на сморщенный блинчик. Мей-Линг и я любили малютку и помогали матери ухаживать за ним, хотя к тому времени и сами уже усердно трудились на рисовом поле. Но судьба и воля богов не позволили маленькому Чену выйти из младенческого возраста, и день, когда он умер, стал для меня самым печальным в жизни. А через год умерла и наша мать. Мне тогда было семь, а Мей-Линг десять лет, – Лаи Цин печально покачал головой. – Даже сейчас я не знаю, что с ней случилось, просто как-то утром она не проснулась – и все. Я помню, как смотрел на нее, еще не понимая, что произошло, и недоумевал, почему она ничего не отвечает на мою просьбу дать мне поесть. И еще я помню, что даже после кончины на ее лице лежала печать неизбытой усталости. Можно сказать, что Ки Чанг Фен замучил ее непосильной работой до смерти.

Наша мать не удостоилась даже приличного погребения. В конце концов, она была всего лишь «Муй-цай» – рабочая лошадь. Ки Чанг Фен заявил старейшинам деревни, что не может купить для нее гроб по причине крайней бедности, и ее просто завернули в соломенный мат, на котором она лежала после смерти, и, завязав его у головы и ног, быстренько закопали. Ты не можешь себе представить, насколько человек теряет лицо даже после смерти, если его похоронили подобным образом, – нашим с сестрой стыду и скорби не было границ. Семья же не соблюдала и видимости траура, и уже на следующий день мы вышли на работу в поле, как обычно. Таким образом, Мей-Линг и я оказались без всякой защиты перед лицом нашего злобного и деспотичного отца.

Тут Лаи Цин надолго замолчал, и лицо его сделалось бесстрастным и равнодушным, словно маска. Фрэнси, которая слушала его печальный рассказ затаив дыхание, позабыла на время о собственных страхах. Нежно сжав его руку, она произнесла со всем участием, на какое только была способна:

– Бедный Лаи Цин, в каком безжалостном мире ты родился и жил.

– Я думаю, твоя судьба ничем не отличалась от моей, просто ты родилась в богатой семье, а я – в беднейшей из бедных. Жестокость и бесчувственность наших отцов были одинаковы, и только любовь наших матерей, пусть и на короткое время, но дала нам понять, что жизнь может быть иной. Поэтому ты, как будущая мать, должна прежде всего думать о ребенке, который скоро появится на свет. Тебе нужно отдать ему всю свою любовь, чтобы он стал сильным и крепким духом. Помни, что у твоего будущего ребенка нет отца, и только ты в состоянии объяснить ему, что такое любовь, и научить его этой любви. Если же этого не произойдет, твое дитя унаследует нашу незавидную судьбу.

Энни, которая тоже слышала повествование Лаи Цина, думала в этот момент о своей молодости, которая ушла вся, без остатка, на заботы по дому и уход за престарелым эгоистичным отцом. Он ничем не ответил на беззаветную преданность дочери – ни словом, ни даже жестом приязни. Она прекрасно понимала, что имел в виду Лаи Цин, говоря об одиночестве детей, живущих без матери, и была с ним согласна.

Сердце Фрэнси было настолько переполнено, что она не могла говорить. Великая мудрость Лаи Цина снова указала ей выход из темного тупика отчаяния. Она не станет больше думать о себе и растравлять свои раны – ей предстоит позаботиться о ребенке, и тут ей понадобятся все ее душевные силы, вся любовь и вся нежность. Фрэнси догадывалась, какого душевного напряжения стоила Лаи Цину эта исповедь. Но она также знала, что он рассказал ей далеко не все и, может быть, главное по-прежнему было сокрыто в его сердце и еще не скоро выйдет на свет.