Текст книги "Удача – это женщина"

Роберт Чен вернулся в Гонконг и начал работать в муниципальном госпитале. Теперь он возглавлял неврологическое отделение больницы, основанное на щедрые дотации Мандарина. Роберт был ближайшим другом и доверенным лицом Лизандры. Так же как и она, он был, так сказать, женат на своей работе, и они с Лизандрой отлично понимали друг друга. Все свои силы и время она отдавала корпорации и встречалась с мужчинами исключительно по делу. После брака с Пьером влюбляться она себе больше не позволяла. До знакомства с Мэттом.

Было уже поздно. Лизандра взяла со стола свою сумочку и быстрыми шагами направилась к двери. Кивнув на прощание секретарше, она пошла к лифту, а вышколенная китаянка, подняв телефонную трубку, предупредила шофера, что мадам спускается вниз.

Лизандра уселась в поджидавший ее темно-зеленый «роллс-ройс» и велела везти ее домой. Автомобиль помчался по ярко освещенным улицам к просторной, роскошно отделанной белой вилле, едва видной снаружи из-за густых зарослей олеандров. Вилла располагалась на фешенебельной По Шан-роуд, и в ней Лизандра провела единственный и такой короткий год с Мэттом, совершенно не заботясь о том, что скажут об этом тайпаны Гонконга, да и вообще кто угодно.

Мэтт был прирожденным авантюристом, искателем приключений – она догадалась об этом с самой первой встречи. Этот симпатичный и легкий на подъем парень, художник, исколесил полмира с единственным потертым кожаным чемоданом, в котором хранились несколько рубашек, запасная пара джинсов и его главное богатство – краски и кисти.

Лизандра познакомилась с ним на выставке его работ в небольшой частной галерее на Натан-роуд. Она, впрочем, как и все присутствующие дамы, явилась на вернисаж в вечернем платье из шифона, мужчины были в смокингах и черных галстуках. Один только художник щеголял в потертых джинсах и плохо сшитой белой рубашке без воротника. Он был высок ростом, рыжеват и обладал поразительными серо-зелеными глазами, которые, казалось, пронизывали вас насквозь, и улыбался одними краешками большого, хорошо очерченного рта. Улыбка художника сделалась более выразительной, когда он заметил, что его деликатно, но внимательно разглядывают.

– Заранее приношу извинения за рубашку, – весело сказал он. – Как только я осознал, до чего шикарная у вас здесь галерея, и увидел на пригласительном билете «шампанское и канапе», я кинулся к местному портному, который проживает за углом, и в течение часа перемерил целую дюжину. – Тут его глаза радостно засветились. – Дело в том, что я весь последний год жил в хижине на пляже в Бали, и боюсь, что порядком подзабыл все правила хорошего тона.

– В любом случае вы не похожи на человека, который слишком заботится о соблюдении каких бы то ни было правил, – заметила Лизандра.

Минуту или две они без слов смотрели друг на друга. Потом он сказал:

– Полагаю, что у вас есть основания это утверждать.

Лизандра дольше, чем того требовали приличия, задержалась на вернисаже, и по мере того как количество гостей уменьшалось, они все чаще и чаще встречались глазами с художником. Наконец он протиснулся к ней и предложил, как будто они были сто лет знакомы:

– Оставайтесь. Давайте поужинаем вместе. Лизандра почувствовала, как ее сердце забилось, – она впервые встречала такого свободного человека, жившего по своим собственным законам.

Она отвезла его к себе на виллу, где накормила позднего гостя яйцами всмятку и напоила шампанским. Она ничуть не удивилась, когда он дотронулся рукой до ее щеки, а потом поцеловал, но поняла, что ее ощущения отличаются от всех испытанных раньше. Мэтт принялся расспрашивать Лизандру о ее жизни, и она рассказала ему о своей семье и заодно о Пьере.

– Я еще не встречала человека, который, стоило ему познакомиться со мной, не начинал сразу же думать о моих деньгах, – бросила она, с вызовом посмотрев на него.

Ответом ей был холодный, спокойный взгляд.

– Что ж, сейчас вы встретили именно такого человека, госпожа Денежный Мешок. Я думал о том, что ваша кожа по тону сопоставима лишь со свежайшими сливками, а цвет глаз в течение вечера менялся от аквамаринового до сапфирового. Кстати, ваши волосы должны свободно лежать на плечах и волной спускаться по спине. Их необходимо освободить от плена ваших гребней, усыпанных драгоценностями. Вы – дама из эпохи прерафаэлитов, и мне не нужны ваши деньги – мне нужно написать ваш портрет.

Лизандра с удивлением взглянула на художника:

– Вы не хотите со мной спать?

Мэтт ухмыльнулся и взял ее лицо в свои ладони.

– Одно другому не мешает.

Все это произошло ровно год назад. За плечами остался год страстной любви и не менее страстных стычек между любовниками. Лизандра хотела любой ценой следовать заветам Мандарина и продолжала заниматься делами корпорации. Она строго придерживалась установленного ею же самой для себя жесткого распорядка – выходила из дома в семь тридцать утра и не возвращалась раньше восьми или девяти вечера. Мэтт оставался на вилле и ждал ее возвращения, расположившись в кресле на веранде со стаканом виски в руке. Лизандру же ожидала бутылка с шампанским в серебряном ведерке со льдом – единственный алкогольный напиток, который она позволяла себе время от времени употреблять. Она не раз говорила себе, что ни один мужчина никогда не заставит ее пренебречь собственной личностью, выпестованной за долгие и трудные годы. Кто бы ни был ее спутник, она останется тем, кем она стала за последние годы жизни. К сожалению, по этой причине пропасть между двумя такими яркими личностями, какими были Лизандра и Мэтт, стала все больше и больше углубляться.

– Плюнь ты на все, – как-то ночью сказал ей Мэтт. – Пусть дела крутятся, как и раньше, но без твоего участия. В конце концов, корпорация не требует от тебя ежедневного многочасового присутствия. Парни, которые на тебя работают, в состоянии решить любые проблемы, даже стоя на голове. Поживи для себя ради разнообразия, побудь женщиной. – Он взглянул на нее спокойными серо-зелеными глазами и добавил: – Выходи за меня замуж, Лизандра.

Но Лизандра с негодованием отвергла его предложение, особенно ее рассердило то, что Мэтт имел смелость предположить, будто корпорация может обойтись без нее – главного тайпана! Мэтт ждал ответа, но она молчала.

Он покинул ее с такой же легкостью, с какой появился в ее жизни.

– Куда ты направляешься? – спросила она, озадаченно наблюдая за тем, как он складывал свои пожитки в видавший виды кожаный чемодан.

– К черту, – тихо ответил он.

– К черту?

– Да, к черту. Подальше от тебя, любимая, – ответил он с нежной улыбкой на губах.

Потом он перекинул дорожную сумку через плечо, взял в руку чемодан и, скользнув по растерянной Лизандре спокойными серо-зелеными глазами, повернулся и вышел из спальни, которую они делили последний год. Она видела, как он покидал ее красивый белый дом, респектабельную По Шан-роуд, чтобы исчезнуть из ее жизни навсегда.

…«Роллс-ройс» выехал на песчаную дорожку, которая вела к подъезду виллы, и остановился. Лизандра быстро выбралась из автомобиля и вошла в дом. По сложившейся за год привычке она машинально обвела взглядом веранду, но его, конечно же, там не было. Тогда Лизандра направилась прямо в спальню – «их комнату», как она стала ее называть с тех пор, как Мэтт уехал. Но теперь, без тюбиков с красками, которые он разбрасывал везде – они лежали даже на туалетной полочке в ванной, без дешевеньких часов, которые он купил за несколько долларов у странствующего торговца и которые обыкновенно тикали на низком столике у кровати, без его книг, занимавших одну из ее полок, без свитеров Мэтта, небрежно брошенных на спинку кресла и на кровать, – комната была похожа на пустую часовню, которую возводят над могилой. Она никого не ждала, поэтому быстро приняла душ и надела мягкое домашнее платье из кашемира.

Ао Синг, которая уже была в солидном возрасте и не могла ухаживать за Лизандрой как следует, сохранила, тем не менее, привилегированное положение среди слуг. Узнав по шуму мотора, что ее любимая «дочь» вернулась, она не заставила себя ждать и бесшумно появилась в спальне. Личико Ао Синг сморщилось, словно печеное яблоко, волосы стали совсем седыми, но она по-прежнему продолжала носить традиционное одеяние няньки – черную куртку из бумажной материи и такие же брюки.

– Оно пришло, молодая хозяйка, – сказала Ао Синг по-китайски, похлопывая по объемистому карману куртки. – Разве твоя старая мамушка не говорила тебе, что оно придет?

Лизандра озадаченно посмотрела на старушку:

– Что пришло, няня?

– Да письмо, которое ты ждала долгие месяцы. – Ао Синг достала из кармана почтовый конверт и протянула ей. – Вот, смотри. Ведь это от него, да?

Лизандра взяла конверт дрожащей рукой. Судя по штемпелю, послание прибыло из Австралии, с побережья недалеко от местечка Грейт Барьер Риф. В конверте лежала открытка, на которой были изображены небольшая хижина, полоска желтого песка и сверкающая, словно глыба сахара, скала на фоне небесно-синего моря. «Единственно, чего мне здесь не хватает, так это тебя», – прочитала Лизандра на обратной стороне.

Сердце ее учащенно забилось – точно так же, как при первой встрече с Мэттом, и она почувствовала, как ослабли колени.

– Вряд ли он предполагал, Ао Синг, что я все брошу и буду с ним жить на каком-то там пляже или на необитаемом острове. Сейчас, возможно, он живет там, а через месяц, глядишь, переберется куда-нибудь в Катманду, Новую Гвинею или Венесуэлу.

Ао Синг положила сморщенную руку ей на плечо и тихо сказала:

– Я, конечно, не столь мудра, чтобы давать тебе советы. Но я знаю одно – моя доченька несчастлива. А если даже такие огромные деньги не в состоянии сделать человека счастливым, значит, что-то не так в нем самом.

Китаянка ушла, а Лизандра еще некоторое время раздумывала над словами старой няньки. В руках она продолжала машинально вертеть открытку от Мэтта, а один раз даже ее поцеловала. Потом вышла на веранду и стала расхаживать по ней, глядя на яркие огни города. Она подумала о матери и Баке и о том, насколько они счастливы вдвоем до сих пор. Они познакомились с Мэттом, когда Лизандра приехала с ним в Сан-Франциско шесть месяцев назад.

– Он весьма отличается от прочих, – заметила тогда с улыбкой Фрэнси.

– Пожалуй, даже слишком, – ответила Лизандра. Мэтт прекрасно поладил с ее матерью, и даже Бак, который после первого скоропалительного замужества дочери весьма предвзято взирал на ее потенциальных женихов, заявил:

– Это честный человек, Лизандра, редкость по нашему времени.

«Пожалуй, даже слишком честный», – подумала тогда Лизандра. Она сознавала, что находится на распутье, однако не слишком хорошо понимала, какую дорогу ей следует избрать. Как обычно бывало в трудную минуту, ее мысли вернулись к дедушке Мандарину и к тому времени, когда она в первый раз оказалась с ним в Гонконге. Тогда он уже был глубоким стариком, а она – еще совсем ребенком. И неожиданно Лизандра вспомнила, как он говорил о некой «истине».

«Я не смогу, к сожалению, проследить, как ты, Лизандра, начнешь свое путешествие по бурным водам реки, имя которой – взрослая жизнь. Увы, я не увижу также, как распустится нежный цветок твоей женственности, – сказал он ей тогда. – Я оставляю тебе все, что нужно человеку для жизни на земле – богатство, власть и возможность преуспевания, и надеюсь, что твое существование будет осенено крылами счастья. До сих пор я всегда говорил тебе правду и рассказывал обо всем, за исключением одной Истины. Эта Истина – моя тайна. Знание о ней занесено на бумагу и хранится в сейфе в моем офисе в Гонконге. Однако заклинаю тебя, не пытайся узнать мою тайну до того момента, пока глубокое отчаяние не охватит тебя, а жизнь станет невыносимой. И если такой день придет, внученька, я молю тебя заранее извинить своего деда, а, кроме того, надеюсь, что моя тайна поможет тебе выбрать верную дорогу к счастью».

Лизандра бросилась обратно в спальню и торопливо надела джинсы, белую хлопковую майку и короткие ковбойские сапожки. Затем прихватила ключи от машины и бегом бросилась к гаражу, где ее всегда ждал голубой «мерседес» со сдвижным брезентовым верхом. Она вскочила в маленькую спортивную машину и поехала в сторону центра – второй раз за этот день.

Ночной охранник у главного здания корпорации сразу же узнал ее и немедленно пропустил внутрь. Оказавшись в своем офисе на тридцатом этаже, она сняла со стены древний китайский свиток с иероглифами, закрывавший ее маленький личный сейф, быстро набрала необходимую комбинацию из цифр и, открыв дверцу, вынула толстый конверт из плотной коричневой бумаги, который в свое время она забрала из старого несгораемого шкафа, принадлежавшего Мандарину лично. Дрожащими руками она вскрыла конверт и извлекла письмо, которое, согласно воле Мандарина, ей не следовало читать без крайней нужды. Присев за широкий письменный стол, она развернула послание Мандарина.

«Моей внучке Лизандре, моим будущим правнукам и внукам их внуков – всем, кого я люблю, но кого никогда не увижу. Это письмо дойдет до вас, когда я уже давно буду лежать в могиле, поскольку в тот момент, когда я пишу эти строки, дни мои сочтены. Самым горячим моим желанием было, чтобы это послание никогда не увидело света, но коль скоро судьба распорядилась так, пусть так и будет.

Я расскажу тебе, Лизандра, историю Мей-Линг. Но прежде чем открыть тебе истину, я должен открыть и ложь. Позволь мне объяснить все подробнее.

Мей-Линг было тринадцать лет, а Лаи Цину – девять, когда они были проданы в рабство их собственным отцом. Торговля женщинами чрезвычайно процветала в китайских провинциях. Торговцы составляли себе целые состояния, продавая и перепродавая молоденьких девушек. Несмотря на трудную жизнь и жестокое обращение отца, Мей-Линг была красивой, веселой и жизнерадостной девушкой, с блестящими темными глазами. У нее были гладкие черные волосы, достававшие до талии, которые она заплетала в косички, как большинство китайских девочек. Иногда она пыталась себе представить, как она будет выглядеть, когда станет взрослой женщиной, – и тогда она делала себе высокую прическу и закалывала волосы гребнями у висков или же собирала их в пучок на макушке и скрепляла длинной соломинкой, которая, на ее взгляд, вполне могла заменить золотую булавку. Иногда она делала вид, что на ней красивый шелковый халат, тогда она закутывалась в рогожку и ходила, покачивая бедрами, представляясь знатной дамой, например, женой важного и доброго человека, который приставил к ней множество слуг, чтобы они заботились о ней и ее детях. К сожалению, это был только прекрасный сон.

Когда торговец живым товаром оторвал Мей-Линг от ее младшего брата и увел с собой в каюту джонки, вся ее жизнь изменилась. В каюте он принялся хватать девочку за интимные места, и она так сильно кричала, что он ударил ее по лицу. Но она все равно продолжала кричать. Тогда он схватил ее руками за горло и едва не задушил от ярости, но вовремя вспомнил, сколько денег ему пришлось выложить за эту малютку, и жадность остановила его. И в самом деле, он мог «осчастливить» сотню других девушек без всякого сопротивления с их стороны. Кроме того, продав девственницу, он мог получить значительно большую сумму.

Ударив ее еще несколько раз по голове, чтобы проучить, он швырнул ей кусок мешковины, чтобы она могла прикрыть свою наготу, а потом вынес ее – маленькую и дрожащую, словно больная собачонка, – на берег и швырнул в повозку.

В ушах у Мей-Линг все еще звенело от ударов, голова раскалывалась от боли, и она лежала на дне повозки почти без движения, в то время как та пробиралась по бурлящим от людского потока улицам Шанхая. Девочка молила богов о помощи, но помощь не приходила. Наконец повозка остановилась, и работорговец выволок ее в темный переулок. Схватив девочку за волосы, он втащил ее в темное здание, выходившее в переулок, и повлек за собой по плохо освещенным коридорам. В самом конце коридора открылась дверь, и Мей-Линг ввели в комнату. Там за длинным столом восседал важный старец. Его лицо покрывали морщины, а глаза были столь узки, что девочка недоумевала, как он мог разглядеть ими хоть что-нибудь, но, тем не менее, ощущала на себе его изучающий взгляд.

Торговец дернул Мей-Линг за волосы, чтобы она встала прямо. Он тыкал пальцем ей в грудь и бедра, на все лады расхваливая ее достоинства и особенно упирая на то, что она девственница. Мей-Линг покраснела от стыда, вынужденная выслушивать все это.

Старик, сидевший за столом, назвал свою цену, но работорговец в ответ разразился ругательствами и обозвал его собакой и жуликом. Потом, накричавшись и наругавшись досыта, торговец и старик ударили по рукам, сделка была заключена, и торговец ушел, оставив ее со стариком один на один.

Мей-Линг прижалась спиной к стене, но старик не стал ее трогать. Вместо этого он приказал ей следовать за ним, она же была слишком напугана, чтобы не подчиниться. Он отвел ее в погреб и оставил там, заперев двери на замок. Мимо в темноте прошуршала крыса, девочка закричала от страха и вскочила на ноги, но никто не пришел на ее крик и не помог отогнать мерзкое животное. Она подумала о младшем брате и поняла, что никогда больше не увидит его. Когда дверца погреба наконец распахнулась снова, Мей-Линг была слишком утомлена и напугана и не могла ни кричать, ни сопротивляться. Покорно она пошла вслед за стариком и уселась в тележку, запряженную мулом. Старик связал ей ноги и руки и забросал сверху соломой. Потом тележка медленно двинулась вперед, направляясь прочь из города.

Мей-Линг не знала, сколько часов они провели в пути, но вот повозка остановилась, старик извлек ее из-под соломы и распаковал, точно какой-нибудь сверток. Она стала разминать затекшие руки и ноги, потом приподнялась и обнаружила, что они находятся на окраине большой деревни. Старикашка завел ее в деревянную хижину, втолкнул внутрь и запер двери. Услышав какие-то звуки, она стала всматриваться в темноту. Когда глаза понемногу привыкли к сумраку, она заметила, что на нее смотрят несколько пар глаз. Мей-Линг в ужасе подалась назад и издала сдавленный стон, но нежный девичий голос успокоил ее:

– Не бойся, сестричка, мы все здесь его пленницы.

Какая-то девушка приблизилась к ней и взяла Мей-Линг за руку.

– Но ты совсем юная – ты еще носишь на голове хвостик, – воскликнула она.

– Мне тринадцать лет, – прошептала Мей-Линг, прижимаясь к шершавой руке своей новой знакомой.

Она услышала, как та тяжело вздохнула.

– Мне самой пятнадцать, – тоже шепотом сообщила она Мей-Линг. – Я была похищена из родной деревни, как и другие девушки. Некоторых из них, правда, соблазнили обещаниями хорошей работы – им говорили, что они будут работать в богатых домах в городе служанками или экономками. Других продали их же собственные отцы, поскольку не хотели давать за ними приданое и оплачивать расходы на свадебное торжество. Все мы теперь не знаем, что с нами будет дальше.

Девушка предложила Мей-Линг присесть с ней рядом и угостила рисом из маленькой мисочки. Несмотря на отчаяние и головную боль, Мей-Линг была очень голодна и поначалу набросилась на еду, но, поняв, что миска риса – все достояние ее новой подруги, взяла себе всего одну горсть. Затем и другие девушки предложили ей свои мисочки, и Мей-Линг тоже взяла из них по горсточке, поблагодарив всех от души. Потом, совершенно обессиленная, она положила голову на колени своей новой знакомой и крепко заснула.

На рассвете их подняли пинками неизвестные люди и приказали выйти наружу. Мей-Линг последовала за остальными. Наступил вечер. На небосводе тускло проступал лунный серп, и деревья отбрасывали на землю почти черные тени. Рядом тихо катила свои воды река – темная и глубокая. Мужчины потребовали от девушек скинуть халаты, но те стыдливо смотрели в землю и не торопились раздеваться. Надсмотрщики пустили в дело плетки, и тогда пленницы с плачем подчинились. Люди с плетками выстроили несчастных в одну линию и помирали со смеху, глядя, как девушки пытались руками прикрыть наготу. Потом они крепко связали им руки за спиной. Веревки грубо врезались в нежную кожу, так что малейшая попытка освободиться вызывала чудовищную боль. Затем явился старик и повесил на шею каждой из девушек небольшой плакатик с указанием цены. Подгоняя пленниц кнутами, надсмотрщики во главе со старцем погнали девушек в селение.

Мей-Линг шла последней в цепочке, низко склонив голову. Слезы душили ее, и она была благодарна сумраку, который хотя бы отчасти скрывал ее наготу. Но когда они подошли к деревне, оказалось, что и дорога, и улицы были ярко освещены бумажными фонариками. Поблизости от того места, где надсмотрщики заставили девушек остановиться, находился прилавок, за которым стоял торговец, продававший всем желающим рисовую водку. Тут же ошивались группками мужчины, многие из которых были уже пьяны. Они с вожделением оглядывали стройные гибкие тела и ухмылялись, обсуждая достоинства девушек. Старец потребовал от своих жертв, чтобы те подошли к покупателям поближе. Несчастные колебались и испуганно жались друг к другу, но удары плеток быстро заставили их подчиниться. Мужчины, желавшие приобрести живой товар, с энтузиазмом начали хватать и щупать девушек, грубо мять их груди. Опасаясь новых ударов, пленницы стояли смирно, позволяя покупателям делать с ними все, что заблагорассудится.

Мей-Линг хотелось спрятаться и убежать, как и всем остальным, но, подобно животному на бойне, она от страха не могла сделать и шага. Мужчины проходили мимо нее, разглядывая ее юные прелести и посмеиваясь. Они щипали ее за ягодицы, трогали ее маленькую грудь грязными лапами и, поплевывая в пыль под ногами, торговались со стариком о цене. Мей-Линг все ниже и ниже клонила головку – ей было так стыдно, что хотелось умереть. Одинокая слеза выкатилась из ее глаз. Она проползла по щеке и достигла краешка губ – слеза оказалась столь же горька, как и ее ужасная судьба. Грязный пятидесятилетний крестьянин торговался из-за нее как бешеный и беззубо ухмыльнулся, когда они со стариком ударили по рукам.

Мей-Линг на секунду задержала взгляд на своей новой подруге, но уже через мгновение новый хозяин поволок ее за собой. Та проводила ее глазами, потемневшими от обиды, печали и безнадежности – ведь женщин в Китае веками унижали, мучили и относились к ним хуже, чем к вьючному скоту, по крайней мере, продавали точно так же, как скот. Она покачала головой и одними губами прошептала слова прощания. Крестьянин швырнул Мей-Линг, по-прежнему обнаженную, в свою повозку, запряженную буйволом, и прикрыл рабыню гнилой соломой. Потом он повез ее в свой домишко на рисовых полях.

Хакка – так звали крестьянина – был жестоким и невежественным человеком. От него воняло, а во рту вместо зубов чернели какие-то корешки. Он овладел ею, словно дикое животное, а насытив свою похоть, ушел, оставив ее полуживой от ужаса и боли и покрытой собственной кровью и блевотиной.

На следующий день он снова загнал ее в повозку и отвез в соседнюю деревню, где продал другому крестьянину с прибылью для себя. Этот новый хозяин Мей-Линг был моложе, но не менее жесток и уродлив. Поначалу он тоже хотел воспользоваться ею в течение одной ночи, а затем продать, но ему приглянулась «девочка-жена» – понравились ее черные блестящие косы, маленькие груди, похожие на нераспустившиеся бутоны, а кроме того, его чрезвычайно возбуждали крики, которые она испускала всякий раз, когда он овладевал ею. Он собирался поехать в Шанхай, а оттуда на корабле переправиться в Америку на поиски обетованной Золотой горы, и решил, что его малютка поедет вместе с ним. Когда она ему надоест, он сможет продать ее. В Америке было мало китаянок, и крестьянин надеялся получить за Мей-Линг хорошие деньги. Он собственноручно выбрил ей лоб и заплел волосы в одну толстую косу, так что она почти совершенно не отличалась от какого-нибудь шанхайского мальчишки, обрядил ее в черные полотняные брюки и куртку и заявил, что, если она хоть слово скажет кому-нибудь, кто она, он убьет ее на месте. Потом они поехали в порт и вступили на борт корабля.

Путешествие до Штатов заняло четыре месяца и оказалось чрезвычайно тяжелым и изматывающим. Всю дорогу Мей-Линг сидела бок о бок со своим хозяином, не отваживаясь раскрыть рта. Она была единственной женщиной на борту парохода и догадывалась, что может произойти, если мужчины об этом прознают. Еще хуже было бы, если бы крестьянин решился продать ее кому-нибудь из них. Она стала подумывать о самоубийстве и часто подолгу смотрела в угрюмые свинцовые воды, но ее хозяин не упускал ее из виду до тех пор, пока капитан не назначил ее своим боем – с этого момента ей пришлось выносить пьяную болтовню и ругательства грубого моряка.

Когда разразился тайфун, она стала молить богов, чтобы корабль развалился и все они утонули, но судьба не принесла ей желанного освобождения, а когда шторм успокоился, в районе Мендочино матросы выбросили китайцев в воду, и она поплыла вместе со всеми, надеясь обрести свободу и смерть в волнах океана. Но как только она стала захлебываться в ледяной воде, вековечный инстинкт самосохранения взял свое, и она неожиданно для себя начала бороться за жизнь. Беспорядочно колотя по воде руками и ногами, она выплыла на поверхность и ухватилась за кусок дерева, проплывавший мимо. Неожиданно рядом с ней вынырнула голова крестьянина, купившего ее. Он уцепился за дерево скрюченными пальцами и начал отталкивать девушку. «Ты не стоишь и гроша, – вопил он, отдирая ее руки от спасительного дерева. – Ты всего лишь баба. Твоя жизнь ничего не стоит». Тут она услышала громоподобный рев гигантской волны, которая настигала их и через мгновение накрыла с головой. Мей-Линг снова погрузилась в темно-зеленую ледяную воду, заполнившую ее легкие. Девушка стала задыхаться и поняла, что гибнет. Волна сильно ударила ее о прибрежные камни, но, тем не менее, вынесла на берег у подножия крутой скалы и отхлынула прочь в океан. Раздался крик ярости и страха – она с трудом повернула голову и увидела крестьянина, который изо всех сил боролся за жизнь, но новая волна накрыла его с головой и утащила за собой.

Мей-Линг поднялась на ноги и, раскачиваясь на ветру, как тростинка, побежала к скале, хватаясь за камни и выступавшие из земли корни. Ее ноги скользили, а руки кровоточили от многочисленных порезов. Неожиданно она услышала за своей спиной неровные спотыкающиеся шаги. Она оглянулась и, к своему ужасу, снова увидела крестьянина, который с безумным видом следовал за ней – по-видимому, ему удалось зацепиться за пучки водорослей и, когда волна отхлынула, посчастливилось выкарабкаться на берег, где минутой раньше оказалась и Мей-Линг. Тогда девушка подумала, что как только хозяин догонит ее, так сразу же и убьет. Уж лучше бы ей утонуть, решила она, и от страха у нее на глазах выступили слезы. Океан зловеще шумел совсем рядом от Скалы. Было похоже, что тайфун стал опять набирать силу. Крестьянин оглянулся, испуганный шумом начинавшей снова свирепеть воды, и застыл в изумлении. Океан отступил от берега, обнажив широкую полосу каменистого, поросшего водорослями дна, но в отдалении уже собиралась, накапливая чудовищную силу, новая гигантская волна. Неожиданно превратившись в огромных размеров водяной столп, она ринулась на берег, с каждой секундой ускоряя свой разрушительный бег. В мощном порыве волна достигла скалы, на которую успела взобраться Мей-Линг, и с головой накрыла крестьянина.

Мей-Линг, прижавшись к шершавой поверхности скалы, с ужасом смотрела на бушевавшие внизу волны, но так и не смогла разглядеть ни одного живого существа. Ее хозяин тоже погиб вместе с прочими – из всех китайцев, находившихся на корабле, выжила только она.

Слишком испуганная и обессиленная, чтобы двигаться куда бы то ни было, Мей-Линг припала всем телом к жалким клочкам мха, покрывавшего вершину скалы, и стала ждать, когда рассвирепевший океан вернется и заберет ее с собой, но буря затихла так же неожиданно, как и началась.

Мей-Линг немного отдохнула, а затем стала подниматься вверх по крутому склону. Выйдя на сравнительно ровное пространство, она пустилась в путь, сама не зная, куда идет. Питалась она дикими плодами и ягодами, а также тем, что была в состоянии украсть или поймать собственными руками. Ночи в это время года стояли холодные, и когда она случайно наткнулась на маленькую деревянную часовенку, то вошла в нее, свернулась калачиком на лавке и заснула. Пастор, который обнаружил ее там, был краснолиц, поблескивал маленькими хитрыми глазками и постоянно говорил непонятные слова о Боге. Он отвел девушку в дом, где он жил, возглавляя общину тусклых людей с напряженными глазами, и объявил своей пастве, что решил спасти юную язычницу тем, что возьмет ее жить к себе, в «дом Бога». Вечером он заставил ее встать на колени и долго гнусавым голосом распевал молитвы, потягивая виски. Потом он совершил над ней то же самое, что и все остальные мужчины до него.

Ее одели, как мальчика, в иностранную грубую одежду и держали взаперти. В отчаянии она спустилась из окна по водосточной трубе и убежала. Позже, к ее большому удивлению, она натолкнулась на группу китайцев, которые работали в поле. Спрятавшись за деревьями, она долго наблюдала за ними. Все китайцы были мужчинами, и Мей-Линг испугалась. Тем не менее, ее желудок сводило от голода, силы были на пределе, и она поняла, что дальше идти не сможет. Конечно, она могла бы найти тихое местечко в лесу, улечься под деревом и ждать наступления смерти. Но, с другой стороны, если это случится, она не увидит больше своего братишку, а ей так хотелось на него взглянуть перед смертью… Оставался только один выход.

Она тщательно обдумала родившуюся у нее мысль. На ней была мужская одежда, правда, не китайская, а иностранная. Она была все еще юной и неоформившейся девушкой-подростком и могла легко сойти за парнишку. Крестьянин выбрил ей лоб и заплел косу, то есть сделал привычную для китайцев мужскую прическу. Другими словами, она мало отличалась от тех мужчин, которые работали перед ее глазами в поле. Мей-Линг глубоко вздохнула. Она поняла, что для того, чтобы выжить, ей необходимо превратиться в мужчину. Она должна стать Лаи Цином.

Итак, любимая внученька, в течение двух лет Мей-Линг работала вместе с мужчинами из Той-Шаня. Каждый день превращался для нее в испытание, поскольку в любой момент ее могли разоблачить. Она была молодой и стройной и выглядела, как мальчик. Она также была весьма осторожна и тщательно прикрывала свое тело, но каждый месяц, когда у нее начинались менструации, ей приходилось скрывать свое женское естество с особой тщательностью. Работа оказалась очень тяжелой, но Мей-Линг не жаловалась, вместо этого она присматривалась к мужчинам. Она училась разговаривать, как мужчина, действовать, как мужчина, и думать аналогичным образом. Она жила мужской жизнью и через некоторое время уже ничем не напоминала ту юную девушку, какой была от рождения. Со временем она и сама стала забывать о том, что значит быть женщиной, и помнила только о тех страданиях, которые перенесла от мужчин.