Текст книги "Удача – это женщина"

Не знаю, сколько дней длилось мое путешествие и сколько миль я прошел, питаясь ягодами и кореньями. Мне удалось поймать маленького крольчонка, и я, убив его ударом камня по голове, буквально сожрал его сырым, разрывая руками теплую кровоточащую плоть. Лес, наконец, стал постепенно редеть, и я оказался в саду, где мне удалось собрать в подол куртки несколько упавших яблок и позже сжевать их на поляне, запивая водой из ручья.

Дни стояли жаркие, зато ночи были холодны, так что я видел пар от своего дыхания. Следующая ночь выдалась особенно холодной, и хотя я шел очень быстрым шагом, согреться так и не смог. На мне были бумажные брюки и куртка, а тонкие полотняные туфли уже давно порвались во многих местах. В лесу я наткнулся на тропинку и принялся идти по ней, пока она не привела меня к длинному деревянному строению с крохотной колоколенкой на крыше. Дверь была не заперта, и я проник внутрь. В свете луны я увидел ряды длинных деревянных скамеек и алтарь с крестом – точно такой же, какой я видел в здании христианской миссии в Нанкине. Я понял, что это, скорее всего, священное место белых. Я распростерся на полу и вознес молитву иноземному Богу, несколько раз с уважением коснувшись лбом скрипучих половиц. Я просил неизвестного мне Бога не гневаться на меня за ночное вторжение.

В помещении стоял сильный холод, но, по крайней мере, не было ветра, и я, растянувшись на одной из скамеек, смежил веки. С тех пор как я покинул родину, я впервые находился под защитой прочных стен. Я почувствовал себя на удивление хорошо и спокойно и мгновенно уснул.

Проснулся я от толчка. Солнечный свет заливал святилище через большое окно, а рядом со мной стоял мужчина, одетый в черное, краснолицый и голубоглазый, и тряс меня за плечо. Помнится, мне ни разу в жизни не приходилось встречать в Китае таких странных пронзительных голубых глаз.

Лаи Цин замолчал. Он смотрел в пол, и было видно, что ему не слишком хочется продолжать. Фрэнси сказала успокаивающе:

– Если тебе не хочется, то не рассказывай дальше.

– Ничего особенного, – пожал он плечами. – Человек оказался местным проповедником. Я не понимал, что он мне говорит, но знал хорошо одно – я его пленник. Я огляделся вокруг, желая обнаружить хоть малейшую лазейку, чтобы улизнуть. Тот заметил мой затравленный взгляд и рассмеялся громким сочным смехом. Ухватив за плечо, он вывел меня из часовни и повел по дорожке. Скоро мы подошли к небольшой деревеньке. В ней и было всего-то с дюжину двухэтажных домиков и прочих строений, вытянувшихся вдоль дороги. Стояло раннее утро, и нам по пути попадались жители. На женщинах были длинные широкие юбки, точно такие же, как и на той, у которой я воровал из курятника яйца. Спереди они носили цветастые передники, а на головах – чепцы и платки. Более всего я завидовал мужчинам, одетым в теплые шерстяные рубашки и куртки. Как и пастор, они большей частью были неразговорчивы, суровы и голубоглазы. Но даже эти сдержанные на вид люди останавливались посередине улицы и, открыв рты, глазели на священника, конвоировавшего странного мальчугана в экзотических лохмотьях.

Повторяю, я не понимал ни слова из того, что он говорил, но догадывался, как он объяснял мое появление.

– Нашел его в часовне, – внушал он согражданам, – маленький китайчонок, язычник. Господь послал его нашей маленькой общине, чтобы проверить крепость нашей веры. И я принимаю это испытание и обязуюсь научить этого безбожника слову Господа нашего Иисуса Христа.

Дом пастора был мрачный и затхлый. Мне никогда не приходилось до этого бывать в жилище белого человека, и оно напугало меня, так как слишком отличалось от всего того, что мне довелось видеть раньше: кругом тикали часы, на стенах висели картины, изображавшие людей с суровыми лицами и строгими глазами. Мебель вся была тяжеловесная, из темного дерева, большие окна закрывали тяжелые, подстать мебели, бархатные шторы. Но в камине жарко горел огонь, и как только человек в черном выпустил мое плечо из своих цепких пальцев, я бросился к огню и протянул к нему иззябшие ладони. Я грел у огня руки, а пастор внимательно на меня смотрел. Затем он опять сказал что-то и снова ухватил меня за плечо. Мы вышли из комнаты в небольшой закуток, где стояла небольшая цинковая ванна. Он жестом предложил мне снять одежду. Я испугался и так же жестом Показал ему, что делать этого не стану. Я даже попытался вырваться и убежать от этого человека, но он оказался слишком силен. Он стал кричать на меня и покраснел еще больше, когда сорвал с меня одежду и заставил забраться в ванну. Я стоял в жестяном корыте совершенно голый и дрожал от страха и стыда. Мне было страшно смотреть в глаза моему мучителю. А он тем временем налил в большой кувшин воды из бочки и стал лить ее на меня. Вода была холодная как лед, я вертелся и пытался вырваться из его рук, но они были словно из железа. Пастор дал мне кусок дурно пахнувшего мыла и потребовал, чтобы я намылился, а затем снова обрушил на меня водопад ледяной воды. Когда мои мучения наконец закончились, он швырнул мне дешевое вафельное полотенце, в которое я тут же завернулся, поскольку у меня зуб на зуб не попадал от холода. Потом открылась дверь, и в комнатушку вошла женщина. Увидев меня, она вскрикнула от удивления, но пастор быстро объяснил ей суть дела, тогда она вышла и через некоторое время вошла вновь, держа в руках сверток с одеждой. Я надел на себя одежду белых. Все эти вещи были серого цвета – нижняя сорочка, фланелевая рубашка, брюки и шерстяной свитер. Но вот ботинки оказались черными. Черными и очень тяжелыми, подбитыми гвоздями. До этого я носил лишь парусиновую обувь, обычную для крестьян в Китае, и новые башмаки сильно жали мне и немилосердно натирали ноги.

Хозяйка разогрела немного супу и поставила дымящуюся миску передо мной на стол. Мне показалось, что от запаха съестного я сойду с ума. Я схватил миску двумя руками и принялся пить суп через край, но на меня, в который уже раз накричали. Хотя я опять не понял ни слова, но догадался, что она говорила примерно следующее:

– Нет, ты неправильно ешь, маленький язычник! Ты должен пользоваться ложкой. – И она вручила мне ложку на длинной ручке, каких мне не приходилось видеть.

Пока я ел, мужчина продолжал рассматривать меня изучающим взглядом. Он даже улыбался, но хотя он накормили меня, одел и обул, я не доверял ему. Мне не понравился этой белый с самого начала.

Когда я покончил с супом, женщина подошла ко мне и сложила мои руки особенным образом – ладонь к ладони, затем, сжав мне затылок, она заставила меня склонить голову. Потом она и пастор приняли такую же позу, и пастор начал что-то бормотать себе под нос – как я понял, он читал молитву белых. Затем он привычно взял меня за плечо, и мы вместе с ним поднялись по узкой деревянной лестнице на второй этаж дома. Он открыл дверь и ввел меня внутрь, после чего в замочной скважине щелкнул ключ и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги. Я остался один.

Я огляделся. Маленькая комната, куда привел меня мой новый хозяин, вся сплошь была уставлена шкафами, буфетами, сундуками и прочей тяжеловесной уродливой мебелью. Я с недоверием воззрился на небольшую кровать, покрытую белым одеялом. За всю свою недолгую жизнь я только один раз спал на сплетенном из травы матрасе, да и то на полу, а такую кровать я видел впервые. Я очень устал, и белое одеяло так и манило меня к себе, но каким-то шестым чувством я ощущал опасность и знал, что мне не следовало там оставаться. Я подбежал к окну и выглянул на улицу. Рядом с окном проходила металлическая водосточная труба, и для такого ловкого мальца, каким я тогда был, не составляло особого труда спуститься по ней во двор. Не прошло и минуты, как я уже оказался на земле и, проскользнув мимо дома, бросился в спасительную сень деревьев.

Я продолжил свой путь, но на этот раз, правда, несколько отягощенный тяжеленными ботинками и непривычным платьем. Зато я как следует отогрелся, в животе ощущал приятную тяжесть и вообще чувствовал себя значительно лучше и сильнее. И при этом я понимал, что избегнул зла, смысл которого мне не дано было постигнуть.

Я шел весь день и всю ночь, останавливаясь только для того, чтобы найти съестное – ягоды, коренья, яблоки-дички или грибы. Я готов был отдать половину жизни за миску горячего риса. Я не знал, съедобны ли грибы или коренья, которыми я старался набить желудок, но голод так угнетал меня, что мне было уже все равно. Я знал одно: если судьба окажется милостивой ко мне – я выживу, если же нет – все равно умру.

Постепенно деревья стали не такими высокими, как раньше, да и сам лес заметно поредел. Пейзаж приобрел более обжитой вид – по пути стали попадаться поросшие травой холмы, лужайки и даже фруктовые сады. Теперь днем я прятался в зарослях кустарника, а по ночам продолжал свое путешествие. Однажды ранним утром, когда солнце еще только всходило, я обнаружил, что оказался на окраине деревни, схожей с той, где меня поймал пастор. Только это селение выглядело побольше, дома – повыше, рядом с ними были разбиты цветники, на улице имелись магазины, а вся территория вокруг была засажена правильными рядами ухоженных на вид кустарников. Самое же главное – я увидел работавших в поле китайцев.

При виде земляков у меня чуть глаза не вылезли на лоб от удивления. Я даже подумал, что здесь, должно быть, и находится знаменитая Золотая гора, где работают люди из Той-Шаня и загребают деньги лопатой. Я стал внимательно всматриваться в надежде обнаружить груды золота и серебра, но ничего кроме непривычных для меня кустов и людей, которые их окучивали, не заметил. С криками радости я помчался к ним, размахивая руками, они же, в свою очередь, оторвались от работы и принялись с удивлением рассматривать бегущего им навстречу маленького китайца в больших тяжелых ботинках. Вокруг меня собралось не менее нескольких дюжин соотечественников, и, пока они слушали мою историю, издавая время от времени возгласы негодования и ужаса и на чем свет стоит ругая гнусного капитана-убийцу, я понял, что место, до которого я добрался, не имеет ничего общего с волшебной Золотой горой. Здесь всего-навсего находились плантации винограда, из которого белые варвары готовили свой варварский напиток под названием «вино».

Большей частью все эти китайцы трудились на шахтах под землей, но сегодня в связи с ранними заморозками их, в виде исключения, послали на виноградные плантации, чтобы спасти от мороза нежные молодые побеги.

Я в упор рассматривал этих людей. Ни на ком из них не было богатой одежды из шелка и бархата. Они носили грубые штаны и куртки из хлопка, как обычные китайские крестьяне. Они обрабатывали мотыгами поле, чем занимались и у себя дома, в Китае. Они копались в шахтах глубоко под землей, а не искали серебро и золото. Но где же тогда Золотая гора? Я стал расспрашивать о ней, но люди только качали головами. Они не имели о ней никакого представления.

Вечером они забрали меня с собой. Они говорили, что хотя я еще молод и мал ростом, но достаточно силен, чтобы работать землекопом не хуже их. Меня привели к хозяину. Как у большинства белых дьяволов, у него были плечи такой ширины, что, казалось, он мог бы унести на них целого буйвола. И уж копать он смог бы куда лучше любого из нас. Но он носил элегантные бриджи и куртку из тончайшей телячьей кожи, а уж восседал на чистокровном вороном жеребце, словно древний бог. Вся земля, насколько хватало глаз принадлежала ему, впрочем, как и люди, которые на нем трудились.

– Пусть он начнет работать, а там посмотрим, – холодно заявил он.

Вместе с другими китайцами я направился к длинному бараку, где они ели и спали. Китайский повар уже ставил на стол миски с рисом и вареными овощами, и мой рот наполнился слюной при одном только виде этих удивительных яств. Я съел две полные миски и думал, что мой желудок не выдержит и вот-вот лопнет. Потом, свернувшись клубочком и даже не подстелив матрас, которого у меня, впрочем, не было, я заснул мертвым сном, как и положено смертельно уставшему ребенку.

Нас разбудили на рассвете, и мы, перехватив по миске кукурузной каши и по куску лепешки, отправились на работу в забой. Мастер вручил мне кирку и лопату, и я вместе с другими спустился вниз по узкому крутому спуску. В самом конце его люди долбили крепчайшую базальтовую скалу. Через час напряженной работы все тело у меня стало болеть, а сердце колотилось как сумасшедшее. Тем не менее, я боялся даже передохнуть. Я работал на равных со всеми, сначала разбивая породу кайлом, а потом убирая обломки лопатой. Через несколько часов мы сделали перерыв. Рабочие достали деревянные коробочки с рисом и принялись есть. У меня не было ни риса, ни коробочки, поэтому я предпочел отойти от толпы жующих людей, чтобы не смущать их своим жалким видом и не вынуждать делиться со мной своими скудными припасами. Я завернул за угол и стал растирать нестерпимо ноющие плечи. Я устал, и мне хотелось плакать, но я знал, что мне нельзя отставать от прочих, поскольку в противном случае я бы лишился работы.

Так прошла неделя. День походил на день, как два листа с одного дуба, и заканчивался обыкновенно тяжким сном без сновидений, скорее напоминающим смерть, нежели отдых. Но я был молод, и мышечная боль пусть постепенно, но оставляла меня. В конце недели я получил заработную плату. Я смотрел на монеты, которые лежали у меня на ладони, и думал, что это первые в жизни деньги, безраздельно принадлежащие мне, поскольку не мог же я рассматривать как заработок серебряный доллар, подаренный мне дьяволом в облике капитана и выброшенный в океан. И тут я понял, на что я употреблю эти деньги.

Вечером после получки рабочие собрались в кружок, как делали каждый вечер, и вытащили карты и принадлежности для игры в маджонг. Как и все прочие, я тоже занял место в кругу, решив проверить, насколько я постиг премудрости азартных игр, наблюдая на корабле за кули, резавшимися в карты и маджонг без перерыва. Через несколько минут я проиграл все заработанные тяжким трудом монеты.

В конце следующей недели я повторил свой опыт и опять потерял все. Еще через неделю я снова проигрался, и так продолжалось до тех пор, пока суть игры не открылась мне. И тогда уже стал выигрывать я. Иногда мне казалось, что я мог бы выигрывать у них все время, но эти люди были добры ко мне, и я не хотел лишать их заработка. Я бросил игру и стал копить доллары.

Когда работа в шахте подошла к концу, я вместе с прочими китайцами двинулся по стране. В пути мы перебивались случайными заработками – работали сезонными рабочими на сборе урожая, помогали фермерам обрабатывать поля. Так мы кочевали, пока не добрались до Сан-Франциско. Там мне сказали, что христиане-баптисты открыли бесплатную Воскресную школу, где обучают язычников-китайцев премудростям своей религии и где заодно можно научиться английскому языку, и я пошел учиться. Кроме того, я не отказывался ни от какой работы. – С этими словами Лаи Цин замолчал и устало посмотрел на женщин.

– Так прошла моя жизнь в Америке. По крайней мере, до сегодняшнего дня, – подвел он итог.

– Теперь мы знаем истинного Лаи Цина, – сказала с сочувствием Фрэнси. – Мне только хотелось бы верить, что мое мужество будет подстать твоему.

– Ничего не бойся, малышка, – вдруг совсем другим, дружелюбным и мелодичным, голосом проговорил китаец. – Твое мужество выше моего.

У Фрэнси вскоре начались схватки, и ночь сразу стала для нее непроглядной от боли. Боль вела себя коварно – она то набрасывалась на бедняжку, терзала, глубоко запуская свои когти в ее тело, то притворно отступала, затаившись, словно хищник в засаде. В борьбе с болью проходили часы, Энни вытирала холодный пот, выступавший на лбу Фрэнси, и растирала ставшие ледяными ноги, Она развела в камине большой огонь и время от времени принималась рыдать, не в силах видеть страдания подруги.

За окном затеплился рассвет, а врач все не приезжал. Уже и новый день стал гаснуть, переходя в сумерки, а затем и в ночь, а помощь не шла. Пот теперь уже просто заливал поголубевший лоб Фрэнси, и все время, пока она отчаянно сражалась за свою жизнь и жизнь ребенка, Лаи Цин стоял рядом, не выпуская ее руки из своей ладони.

Фрэнси расширившимися от боли глазами смотрела в его лицо и видела, какой силой обладает этот человек, И вдруг она ощутила, как его сила постепенно переливается в ее тело. Она испытала небывалое чувство отстраненности от происходящего, и неожиданно ее сознание покинуло тело. Рядом с ней оказалась ее умершая мать, нежно улыбавшаяся ей и обращавшаяся к ней со словами любви и ободрения. Она увидела себя, вернее, собственное тело, лежавшее где-то внизу, на материнской кровати, и как бы со стороны заметила Лаи Цина, сжимавшего ее пальцы, и плачущую Энни, и, наконец, собственного ребенка, мальчика, появляющегося на свет. И тогда все вокруг наполнилось светом и радостью.

Потом она лежала обессиленная и счастливая, прижимая младенца к груди. На ее губах блуждала усталая улыбка вечного женского триумфа над смертью. Но она знала – ее спасла сила Лаи Цина. Так было и после землетрясения, когда ей хотелось лишь одного – умереть. Но теперь она уже не беспомощная девочка – теперь она мать, женщина, давшая жизнь новому существу, и оттого тоже исполненная силы.

Энни почти совершенно позабыла о том, что строительство ее маленькой гостиницы в Сан-Франциско близится к завершению. Все это словно бы отошло на задний план после рождения малыша, которого назвали Оливер. Он настолько походил на Джоша, что Энни невольно возвращалась мыслями к тем временам, когда ей самой было тринадцать и она нянчила крошечного братика, казавшегося ей собственным сыном. И вот теперь у нее на руках сын ее погибшего брата.

И она и Фрэнси целиком посвятили себя новорожденному. Каждый день они отмечали малейшие успехи крошечного человечка в этом мире, подолгу обсуждая его улыбку, нежнейшие белокурые волосы и большие серые глаза. Они купали его, кормили, меняли пеленки. Энни снова вернулась к вязанию и теперь ежевечерне вязала для малыша крошечные чепчики и теплые шерстяные кофточки. А когда настало Рождество, они украсили маленькую елочку еловыми шишками, обернув их предварительно в серебряную и золотую фольгу, и алыми шелковыми лентами, и зажгли множество маленьких свечек. Они пригласили на праздник Зокко и Эсмеральду и вместе с ними пили горячее вино, приправленное пряностями, и ели роскошного, приготовленного Энни, рождественского гуся – с золотистой румяной корочкой и таявшим во рту мясом. К гусю Энни подала густой, благоухавший пряностями яблочный соус и золотисто-коричневую мясную подливку с ячменной мукой. На столе также красовался громадный сливовый пудинг, напичканный всевозможными фруктами и орехами и политый коньяком. Энни не забыла запечь в этом шедевре кулинарного искусства знаменитый шестипенсовик, приносящий счастье, который привезла с собой из Англии. Ребенок счастливо гугукал рядом в своей крошечной зыбке, словно понимал, какой великий праздник отмечают старшие. Герцог и Герцогиня тоже не были оставлены без внимания и получили немало лакомых кусочков.

К сожалению, с ними не было Лаи Цина. Его не хотели отпускать, но он заявил, что должен работать, чтобы как можно скорее выплатить долг достопочтенному старейшине, ибо время не стоит на месте.

Наступил Новый год и прошел, а Энни все не торопилась в Сан-Франциско, придумывая для себя различные отговорки. Ей казалось, что и ребенок, и Фрэнси нуждаются в ее помощи. В феврале Лаи Цин написал, что расквитался со всеми долгами, обратился с новыми предложениями к совету старейшин, и те, посовещавшись, решили одолжить ему крупную сумму из фондов кредитного товарищества. Через неделю он собирался отплыть в Шанхай, и их встреча с Фрэнси и Энни откладывалась на многие месяцы. Фрэнси с гордостью читала письмо, догадываясь, что Лаи Цину пришлось не раз переписывать его, чтобы все эти важные события были описаны не только правильным английским языком, но еще и красиво. Потом она вынула из колыбели Оливера, нарядила его в голубенький чепчик и курточку и, посадив в колясочку, купленную Лаи Цином в Сан-Франциско, повезла на прогулку по тем самым тропкам, по которым в свое время катала кресло покойной матери. На душе у Фрэнси было радостно и покойно, и она не желала себе другого счастья, как только быть матерью Оливера и заботиться о нем.

Энни вернулась в Сан-Франциско весной.

– Мне страшно не хочется оставлять вас одних, – сказала она на прощание, когда Зокко уже укладывал в шарабан ее чемоданы, – но я вложила почти все свои деньги в эту гостиницу, и мне нужно добиться, чтобы она приносила неплохой доход, хотя бы ради будущего Оливера.

Фрэнси долго махала вслед удаляющемуся экипажу и вернулась в дом, только когда шарабан скрылся за поворотом и обсаженная вязами дорога, ведущая от ранчо в большой мир, опустела. Она почувствовала себя одиноко и, наверное, расстроилась бы, если бы не маленький Оливер у нее на руках.

Фрэнси отправилась с ним бродить по опустевшему дому, а следом важно шествовали собаки, мечтавшие побыстрее оказаться в теплой кухне, пропитанной запахами еще теплых пирогов, которые Энни перед отъездом испекла и поставила стынуть неподалеку от окна. В кухне все еще чувствовалось ее присутствие.

Вечером Фрэнси, уложив Оливера спать в своей комнате, расположилась в одиночестве у огня. Собаки, по обыкновению, улеглись у ее ног. В доме стояла полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов в гостиной, и Фрэнси чудилось, что она способна расслышать даже биение собственного сердца. Но в этой тишине не было ничего пугающего, и одиночество больше не угнетало Фрэнси, как когда-то. Да ведь она и не была одинока – в уютной комнате рядом с гостиной сладко посапывал в кроватке ее сын.

Наконец-то она вкушала минуты полного покоя и счастья на своем любимом ранчо. И этот покой и счастье сопутствовали ей еще четыре года, четыре года она наслаждалась своим положением – матери Оливера и близкого друга Энни Эйсгарт и Ки Лаи Цина.