Текст книги "Седьмой грешник"

Глава 7

Утром на первый телефонный звонок ответила Джин. Жаклин еще спала. У Джин создалось впечатление, что ее приятельница легла только на рассвете – почти всю ночь она ходила взад-вперед, что-то бормоча, или сидела, глядя в стену, и курила одну сигарету за другой.

Звонил Энди. Услышав его голос, Джин застонала.

– О нет, Энди! Я совсем забыла! Я не смогу. Больше я не способна ни на какие подземные блуждания.

– Глупости! Дорогая моя, подумай, я договорился об этой экскурсии месяц назад. Туда без связей попасть нельзя.

– К тому же сегодня я не в состоянии общаться с такими жизнерадостно настроенными особами, как ты, – проворчала Джин. – Видно, ты закончил свой реферат?

– Закончил. Утром отослал. Приходи, детка. Я праздную. Джеки тоже придет, да?

– Не знаю. Она еще...

Джин подняла глаза: Жаклин уже стояла в дверях, чуть покачиваясь. Ее лицо припухло от сна, затуманенные глаза вглядывались в Джин сквозь тонкое облако бронзовых волос. Она отчаянно махнула рукой, и Джин сказала Энди:

– Подожди секунду, – и прикрыла трубку ладонью.

– Что он хочет?

– Предполагалось, что мы сегодня отправимся в Сан Себастьяно осматривать очередные катакомбы, будь они прокляты!

– Ага. – Глаза Жаклин сузились. – Это не там ли, по мнению некоторых ученых, похоронены святые Петр и Павел?

– Там. Откуда вы знаете?

– Не забывай: кто начал библиотекарем, останется им навсегда. Где-то прочла. – Жаклин указала на телефонную трубку, из которой доносились тщетные призывы. – Хорошо, скажи ему, что мы поедем.

Повесив трубку, Джин укоризненно посмотрела на Жаклин.

– Мне вовсе не хочется ехать туда. Что вами движет? Сыщицкая лихорадка или просто любознательность?

– И то и другое, – призналась Жаклин, не обращая внимания на досаду подруги. – Я испытываю ненасытную страсть к достопримечательностям, к тому же я прямо помешалась на этих святых, а они, как нарочно, возникают один за другим...

– А может, вы туда рветесь, полагая, будто мощи святого Петра помогут раскрыть тайну смерти Альберта?

– Ну, отчасти, – согласилась Жаклин. – Отчасти... Я все думаю...

– Вот я и вижу. – Джин демонстративно помахала рукой. Комната все еще была полна застоявшегося дыма от выкуренных Жаклин сигарет – теперь подруги взяли за правило основательно запираться на ночь. – Чувствую себя Ватсоном. Помните, Холмс имел обыкновение по ночам не спать, а курить свою отвратительную трубку?

– Лучше разреши быть Ватсоном мне, что-то Холмса из меня не получается. Наверно, мне ближе мисс Марпл.

– Это с вашей-то фигурой?

– Фигура у меня расползается, и мозги тоже. Еще пара таких дней – и они потекут, как разогретое масло... Где мы встречаемся с нашими?

– У Колизея. Автобус на Аппиеву дорогу отправляется оттуда.

Им пришлось взять такси, так как Жаклин не желала вести машину в старой части города. Почти всю дорогу Жаклин пела, и к тому времени, как они достигли места назначения, Джин прониклась сочувствием к ее дочке. У Жаклин был довольно приятный и не слишком громкий голос, и водителя такси, по-видимому, ее пение не раздражало, впрочем, как и большинство шоферов, он привык ко всему на свете. Но на Джин репертуар Жаклин действовал угнетающе – он состоял из песен одна мрачнее другой.

В автобус набилось полно народу – это был рейсовый автобус, привлекавший туристов своей дешевизной. Джин стиснули и затолкали так, что она без сил плюхнулась на ближайшее свободное место. Отдышавшись и убрав со лба растрепавшиеся волосы, она установила, что Жаклин ловко заарканила профессора Сковила. Улыбаясь, он сидел рядом с ней и, не сводя с нее глаз, слушал ее болтовню. Все-таки опытность – великое дело, подумала Джин. Перед тем как сесть в автобус, она заметила, как, выйдя с профессором из такси, Дейна повисла на его руке. Сейчас, сидя тремя рядами дальше парочки, да еще через проход, Дейна хмурилась, как грозовая туча. Хотя в своей короткой юбочке, больше похожей на фартук, и в вязаной ажурной безрукавке, доказывавшей, что она придерживается одного из основных принципов женских свобод, Дейна и так была в центре восхищенного внимания.

Остальные члены их группы сидели кто где. Майкл и Энн заняли места рядом – Джин с интересом посмотрела на это необычное сочетание. Болтали они вполне дружески, но соседство такого темпераментного мужчины явно заставляло Энн нервничать. «Вечно она держится как девственница-христианка, настигнутая гунном Аттилой», – посетовал как-то раз Майкл. Однако сейчас он старался не дотрагиваться до Энн, и она, казалось, беседовала с ним с видимым удовольствием. Ее щеки даже слегка разрумянились.

Энди и Хосе тоже сидели рядом и, как всегда, вели нескончаемый спор. Джин видела, как Хосе в шутливом отчаянии закатывает глаза, а Энди со смехом настаивает на чем-то своем...

Тед сидел через проход от нее.

Глядя на его такое знакомое лицо, на сильные очки, на широкую улыбку, Джин почувствовала, как ее охватывает смятение. Нет, все-таки выдумки Майкла на его счет – чепуха... Но воображение Джин тут же нарисовало рядом с Тедом другое лицо – лицо девушки-сокола, как назвала ее Жаклин. Да, Майкл прав: раз увидев, забыть такое лицо невозможно.

– Привет, – подтолкнул ее Тед. – О чем задумалась? У тебя лицо застыло, как у статуи.

– Да так, ни о чем...

– Уж не из-за своего ли реферата переживаешь? Не думай пока об этом. Дело сделано, жребий брошен, как-то все решится.

– Все равно беспокойство, – вяло возразила Джин.

– А ты постарайся успокоиться. Чего волноваться, если решение принято и Рубикон перейден. Вот ждать, когда придет решение... что-то решать – это мука.

– Теперь ты чего-то недоговариваешь, – сказала Джин, стараясь, чтобы ее замечание прозвучало непринужденно.

Она никогда не видела Теда таким, как сейчас. Он выглядел старше, жестче.

– Вы американка? – вдруг спросила девушка, сидевшая рядом, и Джин повернулась к ней. При всей своей любви к Риму она с радостью услышала родную речь, и никаких представлений друг другу им уже не потребовалось. Джин увлеченно болтала с соседкой, оказавшейся студенткой одного из восточно-американских университетов, пока Тед снова не толкнул ее. Пора было выходить.

На этой остановке кроме них почти никто не вышел, остальные пассажиры направлялись к более известным катакомбам или куда-нибудь дальше, откуда можно вернуться в город пешком, осматривая по дороге достопримечательности. Компания из девяти человек сгрудилась вокруг Энди, и он показал на здание, стоявшее по другую сторону узкой дороги.

– Это здесь. Вот базилика Сан Себастьяно – одна из семи пилигримских церквей, – добавил он, быстро покосившись на Жаклин. – Но церковь мы осматривать не будем, для вас, невежественных дилетантов, она интереса не представляет. Сейчас мы подойдем к падре Монтини – он руководит здесь археологическими раскопками.

– Что-то я ничего не узнаю, – сказал Хосе, озираясь вокруг. – Ах нет, один ориентир вижу. Могила Цецилии Метеллы, – это ведь она?

Он указал на серое сооружение, стоявшее подальше у дороги.

– Правильно, – подтвердил Энди. – Мы находимся на Виа Аппиа Антика – древней Аппиевой дороге, прославленной в песнях и сказаниях. В далекие времена вдоль нее располагались кладбища и склепы. Почти все они теперь варварски разрушены и растащены. По этой дороге и пустился в путь святой Петр во время Нероновых бесчинств, а немного дальше отсюда он встретил Спасителя и задал Ему свой знаменитый вопрос. Теперь на этом месте церковь – церковь Quo Vadis, Domine[30]30
  Камо грядеши, Господи (лат.).


[Закрыть]. Но самая интересная реликвия находится здесь, в Сан Себастьяно – подлинные следы ног Христа, отпечатавшиеся на камне.

– Ого, – с невинным видом воскликнул Тед. – Как бы на них скорее взглянуть! Пойдем в церковь?

– Ты прекрасно знаешь, – начал Хосе, – что в это никто не верит...

Энди, усмехаясь, посмотрел на часы.

– Мы приехали чуть раньше. Наверно, успеем обежать базилику и посмотреть ее внутри. Нельзя же, чтобы Моше упустил хоть какую-то из реликвий.

– Моше? – удивилась Жаклин. – Я знаю, что вы обожаете придумывать друг другу клички, но... с чего вдруг?

– В первую неделю, когда я сюда приехал, у меня заболел глаз, – кратко объяснил Тед. – Пришлось ходить с повязкой, как у Моше Даяна[31]31
  Моше Даян (1915 – 1981) – военный и государственный деятель Израиля.


[Закрыть].

– Идиотская шутка, – фыркнула Дейна. Она все еще дулась, но хотя бы снизошла до участия в разговоре. Переходя дорогу, Джин нарочно поравнялась с ней и, пытаясь исправить настроение девушки, спросила:

– Разве не эти катакомбы мы осматривали, когда проезжали здесь раньше?

– Да здесь повсюду катакомбы, – опередив Дейну, ответил Энди. – Сегодня мы осмотрим те, которые сохранились, может быть, даже в первозданном виде. В древности этот район так и назывался catacumbas, это название перешло на все здешние подземные кладбища. Так что катакомбы – места погребения. В них хоронили не только христиан. Есть языческие катакомбы, есть еврейские – во всяком случае, четыре еврейских захоронения уже найдены, и Теду кажется, что он набрел на следы еще одного.

– Вот как? – Сковил с явным интересом повернулся к Теду. – Какими материалами ты пользовался?

У Теда сразу сделался хитрый вид, хотя ему – круглолицему и добродушному – выглядеть хитрым было трудновато, а Дейна засмеялась:

– Вам-то, Сэм, следовало бы знать, что археологи не задают друг другу подобные вопросы!

– Я Теду не опасен, – улыбнулся Сковил. – Вот если бы речь шла об этрусских захоронениях...

Джин бросила взгляд через плечо, и ее удивило лицо Жаклин, – хотела бы она знать, что в этом разговоре, если он был тому причиной, натолкнуло ее подругу на какое-то озарение. Спросить она не успела, Энди дождался, когда все собрались, и повел в церковь.

Тед от души забавлялся, рассматривая реликвии. Следы на камне вдвое превышали размер человеческой ступни, подделка была столь грубой, что даже Хосе не мог удержаться от улыбки. С ехидной усмешкой Тед показал на стрелу в застекленном ящике. Он ничего не сказал, только вопросительно поднял бровь. Хосе хмуро кивнул.

– Слишком уж ты много знаешь легенд о святых, Тед, – сказал он. – Наверно, начитался, чтобы меня дразнить... Ну да, святой Себастьян принял смерть от целой тучи стрел.

– Ладно, ладно, хватит вам, – вмешался Энди. – Пошли. Наш гид ждет по соседству, в музее.

Падре Монтини, худой, среднего роста, с морщинистым крестьянским лицом, был облачен в грубую рясу с капюшоном, подпоясанную веревкой. Он приветствовал девушек широкой восхищенной улыбкой, но на Хосе посмотрел сдержанно. А Сковилу низко поклонился и долго жал руку, дольше, чем хотелось бы профессору. Видимо, падре много о нем слышал.

Монтини начал с того, что показал им искусно выполненный макет церкви, где они только что побывали, а затем макет ее предшественницы – базилики четвертого века – и макет древнего кладбища, которое существовало задолго до обеих церквей. Энди уже объяснил друзьям, что церковь не всегда была посвящена памяти святого Себастьяна. В период раннего христианства она называлась Апостольской, и руины под ней подтверждают, что это место не зря связывают с именами двух святых – Петра и Павла.

Энди прервал священника и обратился к нему с каким-то вопросом, но он так быстро говорил по-итальянски, что Джин не поняла, о чем он спрашивал, однако на падре вопрос произвел совершенно неожиданное впечатление. Он вспыхнул и разразился длинной тирадой. Сковил-старший поддержал своего отпрыска, и завязался горячий спор. Изумленная Джин обернулась к Хосе, стоявшему рядом:

– О чем они?

Хосе усмехнулся:

– Энди спросил Монтини, была ли у святого Петра дочь. Это старая проблема. Церковь утверждает, что святой Петр не имел ни с кем никаких отношений, кроме платонических, а Энди настаивает, что Петронелла была родной дочерью апостола.

Жаклин подошла к ним как раз в это время и услышала ответ Хосе.

– А разве в Библии не упоминается жена Петра?

– По-моему, нет, – равнодушно ответил Хосе. – Этот вопрос не имеет особого значения.

Жаклин что-то пробормотала, качая головой, до Джин донеслось только: «...Еще один святой девственник».

Наконец спорщики успокоились, и падре объявил:

– А теперь andiamo! Discendiamo nel sotteraneo![32]32
  Идем! Вниз в подземелье! (ит.)


[Закрыть]

Джин посмотрела на Майкла, и он ответил ей холодным взглядом. Видно, хотел показать, что фобия ему нипочем, не желая признавать свое поражение. Цепляется за седло сбросившего его коня, подумала Джин. Помня, в каком состоянии был Майкл после предыдущего «nel sotterraneo», Джин сомневалась, правильно ли он сделал, поехав с ними.

Уже через пятнадцать минут она убедилась, что сомневалась не зря. Они и раньше бывали в катакомбах, и ей там положительно не нравилось, а самым гнетущим местом в них она считала коридоры, такой в них царил непроглядный мрак. Эти же угнетали еще больше. В наиболее известных катакомбах, где часто бывают туристы, существует хоть намек на освещение. Здесь же туристы шествовали гуськом, и единственным источником света были свечи, которые они несли в руках. Коридоры оказались настолько узкими, что крупным мужчинам – Сковилу, Энди и Хосе – в некоторых местах приходилось двигаться боком. Низкий потолок почти касался их голов. И с обеих сторон, ярд за ярдом, коридор за коридором, в стенах от пола до потолка виднелись ниши – ряды могил, ряд за рядом, одна над другой, одна над другой, они растянулись далеко-далеко в беспросветном мраке, словно уходили в вечность.

Джин не могла себе представить, как Майкл это выдержит. А может, он просто шутил, что у него клаустрофобия? Или придумал ее, чтобы объяснить свое странное состояние, вызванное совсем другой причиной? Джин не могла понять, как человек, потерявший самообладание в Сан Клементе, находит силы выдержать здесь.

У половины экскурсантов от неосторожных движений свечи погасли. Монтини, возглавляющий процессию, поспешил успокоить всех: не надо волноваться, он найдет дорогу в этом лабиринте даже с завязанными глазами.

Джин не слишком-то ему поверила. Бывало, что посетители терялись и оставались блуждать под землей. Коридоры не имели никакого плана, они ответвлялись и пересекали друг друга совершенно произвольно. Не было и никаких ориентиров, всюду только одинаково угрюмые стены с рядами замурованных могил. Некоторые могилы были вскрыты, и оставалось только гадать, кто покоился в былые времена там, где теперь зияет темнота. Иногда на штукатурке, закрывавшей могилы, можно было разглядеть грубо нацарапанные рисунки или надписи. Время от времени Монтини указывал на эти символы, и его голос эхом отдавался от стен: вот голубь, рыба, оливковая ветвь, другие символы веры, а вот и эпитафии: «Не падай духом, все люди смертны», – со спартанской прямотой провозглашала одна из них, и Джин подумала, что это изречение более пристало язычникам, чем христианам. Чаще всего встречалась надпись: «Покойся с миром».

Группу можно было принять за скорбную процессию тех времен, когда катакомбы использовались по назначению. Из-за неровностей пола приходилось еле-еле передвигать ноги, как на похоронах. В тусклом свете виднелись только лица, они казались усталыми и опечаленными, а фигуры тонули в темноте. Постепенно беспокойство Джин улеглось, его сменила странная зачарованность. Она останавливалась, вглядывалась в безмолвные очертания гробниц и уныло размышляла о том, что они скрывают. Джин замыкала шествие, а другие участники процессии явно убыстряли шаги, стремясь держаться поближе к проводнику, от которого исходило спокойствие. Все молчали. Даже Монтини перестал объяснять. В этой обстановке никому не хотелось разговаривать. Внезапно Джин, оторвавшись от созерцания необычно маленькой ниши, навеявшей на нее грусть, неожиданно для себя обнаружила, что осталась в полном одиночестве.

Напрягая зрение, она вглядывалась в окружающую темноту, пытаясь уверить себя, что этого не может быть. Такое не могло случиться. Ее друзья должны быть где-то здесь, не могли же они все сразу исчезнуть... Где-то, страшно далеко, прозвучало эхо – не то чей-то смех, не то голос.

Джин пустилась бежать и тут же ушибла ногу о торчащий камень. Слабый огонек свечи сразу заметался. Содрогаясь от ужаса, Джин прикрыла его ладонью. Если свеча погаснет, она погибла. «Ужас тьмы»... – это слова святого Иеронима. Наверно, он знал, что говорил, имея в виду не просто темную ночь, а могильную тьму смерти.

Джин понимала, что двигаться с места нельзя. Она совершенно потеряла ориентацию, а коридоры разветвлялись на каждом шагу. Рано или поздно ее хватятся, и Монтини, который, надо думать, дорогу обратно знает так же хорошо, как дорогу вперед, вернется за ней. Если она останется здесь, ей нечего опасаться...

«Опасаться» – это слово вдруг поразило ее своим зловещим смыслом. Конечно, ей нечего опасаться, что о ней забудут. Если только она не впадет в панику, ее найдут, но если ее подозрения верны, другая опасность следует за ней по пятам, следует уже много дней. Вдруг ее ждет четвертое, и уже последнее «происшествие»!

Она вздрогнула, услышав какой-то звук. Искаженный и усиленный эхом крик больше походил на вой, но как только Джин взяла себя в руки и прикрыла драгоценное пламя свечи, она различила, что зовут ее. Последние остатки благоразумия улетучились, и она пустилась бежать – то ли навстречу спасителю, то ли прочь от неизвестного убийцы. Она уже ничего не соображала и со всего размаху врезалась в приближающуюся фигуру. Ее свеча погасла – и к счастью, иначе она прожгла бы рубашку своего спасителя. Ловким движением он успел в последнюю минуту отстранить собственную свечу и свободной рукой обнял Джин.

– Майкл, – прошептала Джин.

– Он самый. Что с тобой? С чего такая паника?

– Тебе ли спрашивать. – Джин отступила, и он не стал удерживать ее. – А с тобой... с тобой все в порядке?

– Со мной? Конечно. – Майкл улыбнулся. – Я излечился. Мне здесь даже нравится.

– А мне нет! – Но Джин не нравилось и другое – ее пугало выражение лица Майкла и то, как блестят в свете свечи его глаза. Зрачки были сильно расширены, взгляд неподвижен. Загадочная полуулыбка усиливала неприятное впечатление.

– Ну, раз ты меня спас, пошли скорей догонять остальных.

– Зачем спешить? Здесь тихо и спокойно. Так, как и должно быть. Остряки туристы ушли, никто не глазеет, не притворяется напуганным...

– Майкл!

– Я не ходил к мессе с тринадцати лет, – мечтательно продолжал Майкл. – Церковь так отвращала меня, что, проходя мимо, я всегда плевался. Никакие новые общественные движения во славу Иисуса меня не привлекали, не люблю всей этой показухи. Но в таком месте, как это, начинаешь постигать смысл веры. Понимаешь, что означают все христианские символы и тот факт, что одно не противоречит другому, а, наоборот, сливается с ним. Смерть и воскресение, возвращение туда, откуда ты вышел, плоти – в землю, а души – к Господу.

– Майкл, – повторила Джин. Она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, ей казалось, что он где-то далеко от нее. – Перестань, пожалуйста. Ты меня пугаешь.

– Чего ты боишься? Нас скоро найдут. Если только мы не пойдем назад.

Джин решила, что нужно кричать немедленно. Ей было стыдно, наверное, ей просто мерещится, что Майкл прижимается к ней всем телом, заталкивая ее в темный боковой проход. Пусть мерещится, она все же закричит.

Джин уже открыла было рот, но тут на нее из-за поворота налетел Энди. Он держал свечу высоко над головой, и в ее свете копна рыжих волос блестела, словно нимб.

– О, простите, я, кажется, помешал, – холодно произнес он. – Но Монтини уже бьется в судорогах. Он рассказывал нам ужасные истории о том, как люди терялись здесь и заблудившихся находили только много лет спустя... Так что лучше бы вам подыскать более подходящее место для уединения. Согласны?

– Если я когда-нибудь решусь уединиться для утех в таком местечке, можешь послать меня к врачу на освидетельствование, – проговорил Майкл своим обычным голосом. – Мы здесь просто философствовали. Веди нас к Монтини, нахал!

Остальные поджидали их в маленькой часовне с грубыми стенами. При виде заблудившихся Монтини разразился страстной речью. Когда он устал браниться и процессия двинулась дальше, Джин проскользнула поближе к Жаклин.

– Простите, – прошептала она задыхаясь. – Сама не знаю, как это случилось. Как вы думаете...

– Я ничего не думаю. Только, ради Бога, держись ближе ко мне.

И почти сразу они вышли из мрачных коридоров на широкую подземную площадку. Сводом ей служило сложное переплетение древних брусьев и современных балок. Еще до объяснений падре Джин догадалась, что они находятся под церковью. На этой площадке как бы встретились два пласта истории. Перед экскурсантами выстроились в ряд римские мавзолеи – небольшие сужающиеся кверху кирпичные сооружения, которые выглядели так, будто их возвели лет десять назад. Поодаль в стороне виднелись остатки стен христианского культового центра, который построили над рядом могил на два или три столетия позже.

Монтини начал рассказывать, но Джин слушать не стала. По правде говоря, ее мало интересовало, удалось ли вообще похоронить Петра и Павла, а уж где – и того меньше. Майкл был не так уж далек от истины в своих недавних теологических рассуждениях, хотя ее и не устраивало место и время, выбранное им для подобных бесед. Плоть человеческая обращается в прах, физические же останки – ничтожные пустяки, что-то вроде гальки или раковин, собранных ребенком на память о прогулке. Разве не сам апостол Павел сказал: «А как стал мужем, оставил младенческое»?[33]33
  Новый Завет, I Послание к Коринфянам.


[Закрыть]

Однако она чувствовала и то, как влекут к себе эти безмолвные свидетельства бренности человеческой жизни. Душа так забаррикадирована плотью, что ей надо к чему-нибудь прилепиться. Присев на корточки под нависшим фундаментом верхней церкви, Джин ощутила легкую дрожь, когда ей попались на глаза нацарапанные на стене надписи – она прониклась сочувствием к тем, кто приходил сюда возносить молитвы над останками апостолов.

– "Paule et Petre, petite pro Victore", – громко прочитала она, а Жаклин, присевшая около нее на корточки, перевела:

– "Петр и Павел, помолитесь за Виктора". Подумайте, я еще помню латынь, а ведь учила ее двадцать лет назад!

– Прекрасно! – отозвался стоявший за ними Энди. – А вот акцент Джин похвалить не могу. Хотя она и специалист в средневековой латыни, меня от ее произношения корежит.

– Ну, тогда и мне лучше помалкивать, – сказала Жаклин, поправляя очки. – Я все забываю, что большинство из вас владеет латынью не хуже, чем английским.

– Ну да, это ведь язык, с которым мы работаем, – подтвердил Энди. – Ладно, дамы, оторвитесь от созерцания. На очереди языческие захоронения.

Остальные уже спустились ниже и стояли перед мавзолеями. На одном из них сохранилась мраморная табличка с именем того, кто здесь похоронен. Подначиваемая молодежью, Жаклин попробовала разобрать надпись. Это заняло немало времени, ее прическа рассыпалась, очки съехали на нос.

– Не могу даже первое слово разобрать, – пожаловалась она. – MCL – это что, дата?[34]34
  М – римская цифра, обозначающая тысячу, С – сто, L – пятьдесят.


[Закрыть]

– М – означает Marcus, CL – Clodius, – объяснил Энди. – Marcus Clodius Hermes – так звали того парня, который лежит здесь.

– Ага, понимаю: «Маркус Клодиус Гермес, кто...» Все ясно! «Кто жил... лет...» Какие-то цифры... Подождите минутку, я должна римские цифры посчитать по пальцам, – «кто жил семьдесят пять лет»!..

Вдруг она смолкла. Дейна рассмеялась и начала подсказывать ей, но более чуткий Энди схватил Жаклин за руку:

– Джеки, что с вами?

Жаклин обернулась. Увидев ее лицо, Джин вздрогнула. Оно было бледное как полотно, только на скулах горели два ярких пятна. Завитки распущенных бронзовых волос обрамляли уши, будто медные украшения. Не обращая внимания ни на Энди, ни на остальных, она растолкала всех, как козявок, и ринулась к Джин.

Схватив девушку за плечи, она затрясла ее. Джин обомлела и даже не сопротивлялась. Ее голова дергалась из стороны в сторону.

– Эх ты! Тоже мне ученые! Молокососы! Где твоя хваленая эрудиция? – выкрикивала Жаклин сквозь стиснутые зубы. – Быстро! Дайте бумагу! И карандаш! Где-то у меня самой есть... – Она лихорадочно рылась в сумке, словно щенок в норе суслика. – К черту! Возьми мой карандаш для бровей! – Она сунула его в дрожащую руку Джин. – Вот! Пиши! Напиши то, что писал Альберт! Как это выглядело. Давай! Только точно, как он писал...

Однако и сейчас Джин все равно не понимала, чего добивается Жаклин. Но она написала то, что ей было велено, и по мере того, как из-под карандаша появлялись штрихи – жирные и черные, – они казались все более похожими на неровные линии, нанесенные пальцем Альберта. Жаклин выхватила у Джин блокнот и помахала им в воздухе.

– Так я и думала! – воскликнула она. – Как же мы так сглупили!.. Не цифра семь, а число семь, написанное римскими цифрами!