Текст книги "Последний взгляд Марены"

Вот впереди показалось белое облако. Она приблизилась, осторожно развела невесомый полупрозрачный пух, сквозь который ее руки свободно проходили, зажигая и его этим мягким сиянием. Он был перед ней – зрелый мужчина, рослый, могучий, с золотистыми волосами и такой же бородой. Он спал, и облако содрогалось в такт его глубокому дыханию.

Она замерла, не сразу решившись нарушить его покой. Хотелось умереть сей же миг – и жить вечно, чтобы вечно стоять здесь и смотреть на него. Никто не мог быть прекраснее, и ничто не могло сделать ее более счастливой, чем вид этого лица, дышавшего уверенной силой, теплом, животворящей мощью. Здесь конец ее долгого пути – и начало нового мира. Где он – там всегда начало, потому что именно он зарождает жизнь во всемирье.

Наконец она опустила руку и коснулась его плеча. И тут же он открыл глаза – голубые, как само небо, сияющие, как небесный огонь. Их взгляды встретились, его сонное лицо оживилось, по нему разлилась мягкая улыбка, выражавшая радость и удивление. Младина опустила руки, подняла их снова – в ее ладонях искрилась вода. Она протянула руки к нему, он подставил свои, она перелила в его ладони эту воду, и он окунул в нее лицо, потом снова взглянул на нее. Вода текла по его лицу, капли горели в бороде и на светлых бровях, а в промытых голубых глазах сияло солнце. Падая вниз, эти капли дождем проливались на леса и нивы, и там внизу тоже все начинало сиять.

Он смотрел на нее с благодарностью, так же обрадованный этой встречей, как и она сама; вот он простер к ней руки, желая обнять, Младина подалась к нему навстречу…

Но сколько она ни тянулась, достать не могла, он был вроде бы близко, но все равно далеко…

И вдруг показалось, что их разделяет огромное пространство. Они стоят на противоположных концах мирозданья, между ними – весь мир… и вокруг нее – тьма…

Но не успела Младина испугаться тому, что так от него оторвана, как проснулась.

Это было как падение с огромной высоты. Тело ее не пострадало – Младина вообще пока не чувствовала никакого тела, – но душа ушиблась так больно, что хотелось плакать. Она пережила во сне такое счастье, о каком и не подозревала, но проснулась и убедилась, что это только сон!

Но нет. Сейчас ведь время свадьбы Лели. Так не сама ли юная богиня весны ходила рано поутру будить своего божественного жениха. Перуна…

Младина села на полатях – пришедшая мысль чуть не разорвала ее. Это Перун! А она шла к нему, потому что любила его больше всего на свете… как может любить богиня, мать всего сущего. Эта любовь наполняет всемирье жизнью, потому она – солнце, озаряющее небосвод. И сейчас внутри нее было горячо от этой любви, и казалось, что нет на свете дела важнее, как идти ей навстречу. Вот прямо сейчас встать, опоясаться да идти. Угадать бы еще куда…

«Ты – мои глаза, способные видеть… его, – вспомнился голос, звучащий из живой серебряной тьмы. – Ты – моя любовь к нему, способная жить в земном мире, ведь сама я не могу к нему приблизиться. Когда я молода и красива, когда силы мои велики – он спит, и даже мои слезы не в силах разбудить его. А когда он просыпается и входит в силу – я старею, дряхлею, дурнею и сама скрываюсь во мраке, чтобы не внушать ему отвращения моим старческим безобразием. Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь! Жить в том мире, где есть он, я могу только через тебя. Ты и есть моя любовь к нему, живущая в его светлом летнем мире…»

И сейчас, еще не совсем потеряв незримую небесную тропку между сном и явью, Младина отчетливо вспомнила ту ночь – избушку в Нави, лунную женщину. Эта женщина – Марена, Луноликая, Кощная Владычица. Мать Мертвых… та самая, что в Медвежий день бросила на юную девушку последний взгляд перед тем, как уйти из земного мира на целых семь месяцев. И с этим взглядом она передала Младине частичку своей души, чтобы жить в ней, живой девушке, весной и летом, во время владычества Перуна и светлых богинь, которым одряхлевшая Марена в первые дни весны уступает место. И вместе с душой она вложила в Младину свою любовь к Перуну – то, что и держало ее здесь, делало таким горьким расставание с миром тепла и света, где он правит. И чем более возрастали его силы, тем сильнее становилось и влечение к нему Младины – или Марены. Сегодня, в день его свадьбы, настало долгожданное свидание. И он ее увидел, он был ей рад…

Но кого же он увидел? Уж наверное, не Младину Путимовну, Леженеву внучку, гордую в своей новой красной поневе!

Младина торопливо сползла с полатей и побежала умываться. То, что ей вдруг открылось, было слишком много для нее. Она, девушка из сежанского рода Заломичей, слишком мала, чтобы вместить божественную мощь. Хотелось смыть с себя это все, но не получалось – она умывалась на дворе, у колоды, и казалось, что не от встающего солнца вода стекает наземь, полная золотистого блеска, а от ее лица и рук…

* * *

 
Веду я русалку от бора до бора,
Русалочка-душечка, серая кукушечка,
Больше нам не кумиться, не дружиться,
Пришла пора разойтиться.
 

Последний раз в этом году девичье шествие обходило поля. Хозяева провожали их поклонами, уже без обливания водой и прочего озорства. Женщины держали огромные охапки собранных на заре целебных трав, обернутых в чистое полотно. Все, даже мужчины, были в венках, с зелеными жгутами из травы вместо поясов. Парни, тоже нарядные и увитые зеленью, встретили «березку» прямо за рощей и шли позади, громкими криками и свистом провожая русалок прочь из земного мира. Младина помахала рукой на ходу поклонившемуся ей Данемилу; сердце радостно забилось в ожидании. Но приметила она и Травеня.

 
Что же ты, березонька, не зелена стоишь? —
 

запевала она, стараясь не подать вида и притворяясь, будто все идет как нельзя лучше.

 
Лелюшка-Леля, не зелена стоишь? —
 

хором подхватывали прочие девушки, оправляя венки и задорно поглядывая на парней.

 
Аль тебя, березонька, морозом побило?
Морозом побило, инеем прихватило?
Лелюшка-Леля, инеем прихватило.
Инеем прихватило, солнцем присушило?
 

А Веснояра отвечала из гущи своего зеленого убранства:

 
Нет, меня, березоньку, морозцем не било,
Морозцем не било, солнцем не сушило.
Красны девушки веночки завили,
Веночки завили, веточки ломали,
Веточки ломали, в речку бросали.
В речку бросали, судьбу загадали…
 

День выдался странный: то проглядывало солнце, то натягивало облака, поднимался ветер, обещая к вечеру грозу. На Купалу часто бывает дождь, но никогда еще это не волновало Младину так, как сегодня. Казалось, весь мир колеблется на грани Того и Этого света, не зная, куда склониться; она видела то яркий солнечный свет, то серые тени; возникало странное чувство, будто само ее тело столь огромно, что вмещает весь мир в себя, что все видимое глазу и даже невидимое находится внутри нее. И это ее дыхание рождает порывы ветра, колеблющие верхушки леса. Она шла среди девушек, сразу после Веснояры, в паре с Домашкой, и видела одновременно траву, по которой ступали ее ноги, и черную бездну, над которой она плыла, как облако по небу, при этом оставаясь где-то в самом ее неизведанном сердце. Она пела, смеялась, улыбалась парням, размахивала березовыми ветками, и при этом не могла избавиться от чувства, что ось равновесия мира проходит через нее и важно ничего не уронить; делая каждый шаг, она боялась, как бы не раздавить ненароком целую волость с полями, весями и людьми.

Миновали поля, пошли через лес. За кустами мелькнула серая мохнатая спина. Кто-то крался там, не показываясь, и хотя девушки знали, что за ветвями таится кто-то из старших парней, накинувший волчью шкуру, все равно было жутко.

«Волк» вдруг выскочил из-за кустов, схватил ближайшую к нему девушку – это оказалась Кудрявка – и потащил истошно вопившую добычу в лес. Прочие девушки завизжали, стали звать на помощь, парни закричали, колотя палками по стволам, как загонщики на настоящей охоте, потом кинулись вдогонку.

Младина, несмотря на небольшой рост, отличавшаяся бойкостью и проворством, сперва мчалась впереди и почти настигала «волка». Рослый плотный парень, по имени Лось, тащил Кудрявку сноровисто и умело – перекинув через плечо, головой назад, и придерживая за ноги, – но та дергалась, хваталась за ветки и всячески мешала ему, к тому же отчаянно вереща от боли, когда коса цеплялась за что-нибудь.

Погоня с шумом и гамом катилась между деревьями, голоса отражались от стволов, и казалось, вся роща кричит, бежит, ловит… Младина видела множество белых прозрачных фигур – привлеченные шумом и весельем русалки то показывались из стволов, то снова прятались, то слетали с ветвей, то ловко запрыгивали обратно, как раз когда кто-то из молодежи норовил проскочить через тело невидимой для него нежити. У Младины закружилась голова: живые и неживые метались перед ней, наталкиваясь друг на друга и смешиваясь, парни и девки иногда вдруг застывали на месте, не понимая, отчего пробрало внезапной дрожью – в полосу холодной тени, видать, занесло?

Сперва замедлив шаг, Младина остановилась, прислонившись к березе, закрыла лицо руками – она боялась идти дальше, не понимая, где люди, где нелюди.

«Волка» тем временем догнали и отняли у него добычу; удачливый охотник сам получил шкуру и готовился тоже попытать счастья в похищении «овечки».

Чья-то прохладная невесомая рука обняла Младину сзади. Отняв ладони от лица, она резко обернулась. Белое, как березовая кора, личико с тонкими острыми чертами улыбнулось из зелени листвы и тут же спряталось, но она успела заметить шальное веселье, горящее в черных, как метки на стволе, глазах.

А посмотрев в другую сторону, увидела перед собой уже знакомое зрелище. Четыре девы в белых рубашках без поясов и вышивки, с сизым огоньком в глазах и черными пятнами крови на груди; три – стройные и прекрасные пугающей мертвой красотой, одна – кривобокая, скрюченная.

– Вон он. – Старшая из мертвых межевых берез показала прозрачной рукой вперед, на гомонящую толпу. – Вон наш убийца.

Младина повернулась и проследила за ее рукой. Русалка указывала на парня, державшего на плече волчью шкуру; он обернулся, и Младина увидела смеющееся лицо Травеня.

* * *

После рощи вышли к реке, и тут началось главное веселье.

– Русалка! – заорали парни, словно только сейчас увидели Веснояру в ее зеленом уборе. – Гони ее прочь, гони!

И с гиканьем, свистом и криком кинулись на девичью стаю. Девушки завизжали, столпились вокруг «березки» и стали хлестать парней ветками, пытаясь отогнать. Во все стороны летели ошметки травы и цветов, венки, листья, ветки, парни норовили вытянуть какую-нибудь девку из толпы, чтобы разорвать строй «русалок» и пробраться к Веснояре; девушки оборонялись, пуская в ход все возможные средства. Но парни напирали, тесня их к воде по пологому берегу. Стоял вопль, визг, азартный крик, хохот столпившихся зрителей – старших и детей, пришедших посмотреть на один из главных обрядов нынешнего дня.

Вот уже под ногами заскрипел мокрый песок, кто-то ступил в воду. Девок загнали в реку по колено, одна оступилась, запутавшись в мокром подоле и потяжелевшей поневе; Кудрявка упала, вереща, будто тонет, девичий строй рассыпался, Травень первым ринулся в прорыв, за ним с дружным ревом остальные. Окружив Веснояру, парни подхватили ее на руки и поволокли глубже в воду; кто-то на ходу рвал с нее зеленое платье, она вопила так, что супротивники чуть не оглохли, била по воде руками и ногами, стараясь ослепить их потоком брызг. Травеню и Данемилу, несущим ее, вода доставала уже до груди; тут они остановились и сбросили девушку в волны. Веснавка, не чуя под ногами дна, заорала не шутя; обрывки листвы и травяных плетенок от ее наряда плыли вниз по течению. Парни хохотали – проводили-таки русалку!

И вдруг Веснавка, не переставая вопить, скрылась под водой и больше не показывалась.

Раньше всех беду почуяла Младина. Отличаясь небольшим ростом, она не могла зайти в реку так далеко, как высокие парни, и стояла там, где вода достигала ей до пояса. На поверхности все было гладко, но она мгновенно ощутила близость чего-то очень нехорошего – словно резким, болезненным холодом повело по ногам. Быстро обернувшись, она вонзила взгляд в воду…

…Как земная кора становилась прозрачной под ее взором, открывая черную бездну, так сейчас расступилась вода. Силясь получше разглядеть происходящее, она сделала какое-то усилие, непонятное ей самой, и шагнула за грань Нави. Теперь сероватая полупрозрачная бездна простиралась вокруг нее, насколько видно глазу. Однако Младина смотрела только в одну сторону: там, где отвратительного вида существо, не то человек, не то зверь, покрытый взъерошенной темно-бурой шкурой, держал Веснояру, перекинув через плечо. Девушка, едва прикрытая обрывками зеленого «платья», висела неподвижно. Младина ясно видела, как маленький огонек духа парит над ним, постепенно отдаляясь.

«Куда?» – яростно крикнула Младина и рванулась к ним. Ни малейшего страха она не ощущала, а только гнев. Но как-то странно она двигалась: в ее распоряжении оказалось не привычное человеческое тело, а нечто другое… Она совершила длинный прыжок, пользуясь четырьмя лапами, и мощные челюсти, полные острых зубов, уже готовы были вцепиться в противника.

Паморок заметил ее. На его диком лице, заросшем спутанной бородой до самых глаз, отразился животный ужас. Бросив добычу, он метнулся прочь, но Младина еще одним прыжком догнала его, вспрыгнула на загривок, опрокинула лицом вниз, надавив мощными лапами, и вцепилась в шею. Он был не в силах причинить ей вреда, вызывал лишь гадливость. Хрустнули позвонки, она рванула, отрывая голову мертвого оборотня от тела, и, будто блоху, выхватила из него сизый огонек – дух навяка.

Паморок застыл мертвой грудой, похожей на кучу земли.

Но одолеть врага было мало – требовалось вернуть жизнь Веснояры. Тело лежало, где Паморок его уронил, и не шевелилось. А дух-огонек поднимался все выше, туда, где серая бездна постепенно переходила в прозрачную голубизну. Со всех лап Младина кинулась вдогонку. Она бежала как могла быстро, чувствуя, что не успевает – желтый огонек летел вверх еще быстрее, уносимый невидимой силой, а она становилась все тяжелее и, напрягая все силы, не могла его догнать.

«Помогите!» – приказала она, заметив, что вокруг нее парят легкие белые тени.

Оживив поля и луга, вилы возносились в небесный мир, чтобы жить там до новой весны. Обряд «изгнания русалки» затевают ради проводов уходящих, и в этот раз Веснояра сама чуть не ушла вместе с теми, кого собралась лишь проводить.

Полет огонька замедлился. Вот он замер, потом медленными, плавными скачками двинулся назад, вниз. Передавая его друг другу, белые вилы, уже утратившие человеческий облик, спустили его к Младине и передали прямо в пасть.

Осторожно держа его зубами, словно умная собака живого цыпленка, Младина метнулась обратно вниз – и теперь ей было легче, внешняя сила несла ее, будто на санях с горы. Подлетев к телу Веснояры, она осторожно вдула огонек той в ноздри. Ресницы девушки затрепетали, послышался вздох…

«Мы хотели забрать ее», – сказал кто-то рядом.

Младина обернулась: возле нее колыхались четыре серые тени, три ровные, одна искривленная – духи мертвых межевых берез.

«Это была плата за нашу жизнь».

«Эту я вам не отдам, – возразила Младина, сама удивляясь, как повелительно звучит ее голос. – Заберите вашего убийцу».

«Ты обещала отпустить нас».

«Отпускаю, – ответила та сила, что жила внутри Младины. – Идите в бездну, отдохните у матери нашей да в свой срок вновь в земной мир возвращайтесь. И вот это прихватите с собой – ему назад ходу нет!»

И выплюнула сизый огонек в руки кривобокой вилы. Та приняла его, и все четыре стали стремительно отдаляться. Они уносились в бездну, где серая мгла постепенно густела, переходя в непроглядную черноту.

Младина проводила их взглядом, подумала, что все кончено, слава Темной Матери…

…И очнулась, отчаянно дрожа в мокрой одежде, стоя по пояс в реке. Покачнулась, упала, едва держась на ногах от изнеможения и с непривычки – как быстро она приладилась бегать на четырех лапах! Но никто не заметил – кругом стоял дикий крик, вопли доносились и с берега. Пятеро или четверо парней непрерывно ныряли, высовывали головы из воды, чтобы вдохнуть, и снова скрывались во взбаламученных волнах. Это Младине казалось, что она долго гонялась по Нави за духом Веснавки, а в Яви прошло лишь несколько мгновений.

– Леля утопла! – кричали на берегу. – Веснавка утонула!

– Девки, а ну на берег все! – закричал Путим и сам пустился в воду, стал размахивать руками и гнать перепуганных девушек, будто стадо гусей.

Он хотел и сам кинуться на глубину – искать старшую дочь, но в это время Ярко, вынырнув еще раз, замахал – второй рукой он держал утонувшую, намотав волосы на кулак. К Ярко устремились Травень, Данемил, Вышезар, Годоня, но он замахал теперь на них, чтобы не мешали. Веснояру выволокли на берег, перевернули лицом вниз, стали выгонять воду. От зеленого платья Лели остались жалкие обрывки, почти ничего не прикрывавшие, она была неподвижна, как мертвая. Над берегом царил ужас: Леля утонула! Никто не помнил, чтобы веселый молодежный обряд кончился такой бедой!

– Водяной утянул! – причитали бабы. – Головы человечьей захотел хозяин.

Мелькнуло бледное, с расширенными глазами лицо Угляны. Она знала, кто во всем виноват.

Шатаясь, Младина выбралась на песок и упала прямо у черты воды – не осталось сил даже отойти подальше. Угляна бросила на нее быстрый понимающий взгляд, подошла, подняла. Но больше никто на нее не смотрел – люди ведь не могли заглянуть на Тропы Незримых, где разыгралась стремительная битва, а для внешнего взгляда Младина всю суматоху простояла неподвижно по пояс в воде и ни в чем не участвовала. Путим только взглянул на нее, убедился, что вторая дочь в безопасности, и вновь принялся хлопотать над Веснавкой.

Та начала отчаянно кашлять, выбрасывая воду из легких; видя, что она жива, народ радостно закричал. Младина обхватила себя за плечи, отчаянно стуча зубами; ее трясло, как в лихорадке, и не только от холода. Она чувствовала себя березовым листочком, который подхватили буйные ветры и треплют, вертят по своей воле.

– Испугалась, да? – рядом с ней присел на песок Данемил, почти упал – тоже мокрый до последней нитки, уставший, тяжело дышащий после ныряния. – Да я сам перетрусил – пропала, думаю, девка, сколько шарим по дну, а нету, ровно и впрямь водяной утянул. И как это она? Не так уж там глубоко.

– Э-то в-вам н-неглубоко… – с трудом одолевая дрожь, отозвалась Младина.

– Ну, уцепилась бы за нас, мы ж совсем рядом стояли. Может, в ветках своих запуталась?

– М-может.

– Ну, ладно, обошлось, слава чурам! Не дрожи! – Данемил обнял ее за плечи. – Беги-ка домой, в сухое оденься. Вам хорошо, до дому близко.

– А в-вы как же?

– А мы обсохнем. – Данемил стал развязывать мокрый пояс, чтобы снять и выжать рубаху. – Или подкинешь сорочку? – Он подмигнул. – Небось ведь заготовила для жениха-то? Я бы и прямо теперь…

– Ну! Разогнался! – Младина заставила себя улыбнуться и шутливо стукнула его по плечу. – Может, я не тебе сорочки шила! У меня и полотна недостанет на такую дылду!

Тем временем Веснояру уже одели в рубаху и поневу, которую за «Лелей» носили в коробе, чтобы вернуть ей человеческий облик, когда обряд кончится, и повели домой – обсохнуть и передохнуть. Почти вся женская родня и половина мужской повалила следом.

– Ой… Схватили меня… – хрипло бормотала Веснавка, закрыв глаза и склоняясь на плечи то матери, то Муравицы, которые с двух сторон ее поддерживали. – Схватили… из-под воды… за ноги тянет… и крикнуть не успела… потом за шею… и не помню. Ничего больше не помню… Вода! Только знала: живой не быть мне, не видеть свету белого…

Женщины и девушки вокруг пищали от ужаса и жались к отцам и мужьям. И правда, водяной поймал! Нет сильнее той жути, когда из-под воды тебя схватит неведомо кто и потащит на дно! Тоже невесту себе захотел! Девушки клялись, что до смерти больше не полезут в реку.

И только Младина знала, что бояться больше нечего: мертвый оборотень, двадцать лет живший в реке, наконец канул в бездну, где ему самое место, и никогда больше не покажется вблизи живых.

Данемил пошел ее проводить, и она была ему за это благодарна. Дрожь все не отпускала, ноги подгибались, ему даже пришлось взять ее за руку, чтобы не спотыкалась. И Младина цеплялась за его руку, как за единственную связь с привычным человеческим миром, откуда неведомые силы все настойчивее пытались ее утянуть.

А ее кто вытащит?

* * *

К вечеру суматоха утихла, праздник пошел своим чередом. На валах Овсеневой горы, над берегом Сежи разложили множество костров, ожидая только сумерек, чтобы зажечь их от нового огня. На площадке святилища старики собрали «огневой плуг» – приспособление, при помощи которого огонь добывают трением. В ожидании вершины праздника парни и девушки затеяли игры на луговине, водили круги, пели песни.

Да посеяли, да посеяли, Посеяли девкам лен. Да посеямши, пололи, Руки белые кололи…

Игры и девичьи круги заводила Ледана. Веснояра отказалась, и никто не настаивал. Девушкам разом вспомнилось, как она подвернула ногу в день встречи русалок – а сегодня и вовсе чуть не утонула! И глупый догадался бы, что сежанская Леля чем-то не угодила вилам, а может, и богам. Доверить ей верховенство в девичьих играх – всех сежанских невест заразить ее неудачей.

Иные думали, что Веснавка совсем не пойдет на игрища – ведь какого страху натерпелась. Но та вскоре вышла – с заново заплетенной косой, одетая в нарядную рубаху и поневу, даже с новыми венками поверх пояса, на груди и на голове. И правда: кто же девку замуж возьмет, если она на купальские игрища не выходит? Родители бы вытолкали: нельзя род позорить.

Нарядные девушки тянулись к роще, бродили по лугу, собирая цветы и травы. Требовалось собрать двенадцать разных, начав непременно в сине-желтого цветочка, что зовется «брат-и-сестра». По преданию, в этот цветок боги превратили брата и сестру, что слюбились между собой не по-родственному. Браки внутри рода хоть и запрещены богами несчетное число поколений назад, но сине-желтый цветок оставался главным знаком любовных, свадебных купальских гуляний. Потом искали траву, которую даже нельзя называть настоящим прозвищем и именуют «головная трава», а еще трипутник, дедовник, жар-цвет. Двенадцать трав надо собрать непременно молча и сплести из них венок тоже молча, а если скажешь хоть слово – все бросай и начинай сначала. Парни, забавляясь, прятались за кустами, вдруг выскакивали оттуда с диким криком, пугая девок, которые вопили от страха, бранились, забыв запрет, потом швыряли собранными травами в негодника и начинали искать заново. Иные пускались в погоню, грозя исхлестать травой и выдрать волосы, выцарапать бесстыжие глаза; чем кончались эти погони в глубине рощи, неизвестно.

Младина принялась за поиски, волнуясь так, что даже руки немного дрожали. Венки из двенадцати цветов плетут только невесты, которым замуж идти, и потому такой венок свивают в жизни один раз – понятно, что девки злились, когда им мешали делать это судьбоносное дело. Младине не хотелось ни с кем ругаться и драться, поэтому она забралась в самую глубь рощи: здесь было тихо, уже сгустились сумерки, никто ее не приметит. Прежде чем произнести заговор-просьбу к Матери Сырой Земле, чтобы дозволила рвать свои волосы – травы растучие, цветы плетучие – Младина остановилась и перевела дух.

«Я здесь, здесь!» – зашептал кто-то совсем рядом: низкий, еле слышный шепот шел из гущи трав.

Наклонившись, она приметила среди зелени желтые и синие капельки – «брат-и-сестра» отзывалась, чтобы было легче найти.

«Возьми меня, да пойдем – головную траву покажу!» – продолжал голос.

«Я покажу, я покажу!» – зашелестел другой, повыше – заговорила вторая душа двойного цветка.

«Полно вам – здесь я, здесь!» – загудел третий голос чуть поодаль, и Младина, повернувшись туда с «братом-и-сестрой» в руке, сразу увидела «головную траву» – так ясно, точно она светилась.

Голоса зазвучали, перекликаясь, перебивая друг друга, и Младина едва успевала поворачиваться, собирая травы и цветы.

«Ярилушка, свет мой ненаглядный! – причитывал кто-то за березами слезным женским голосом. – Цвет мой лазоревый, что так рано увядаешь? Муж мой любезный, куда меня, молоду, покидаешь!»

Это подавала голос плакун-трава: она появляется как раз в эту ночь, вырастая из слез, что роняет Лада по мужу своему, гибнущему в самую короткую ночь года. Смешиваются ее слезы с кровью Ярилы и родят плакун-траву, а та продолжает рыдать, когда Лада уже уходит в светлое небо. Бессмысленно ревела трава-ревелка, будто корова недоена, усмехнулась про себя Младина, срывая высокий стебель, покрытый нежно-розовыми, как заря, мелкими цветиками.

«А я трава-зверобой! – разудало голосило где-то на опушке. – Кто со мной знается, того всякий зверь пугается, покоряется, без труда и мороки добывается!»

Наконец Младина набрала все двенадцать трав и сплела венок – большой, пышный.

Когда вышла снова к реке, оказалось, что ее одну и ждали. Все прочие девушки-невесты в новых венках уже собрались; хотели идти без нее, да парни вступились, просили обождать. Особенно Леденичи – Данемил, Вышезар, даже Грудень и Вьял. Завидев на опушке еще одну «березку» в пышном венке, сиявшем вокруг головы, будто лучи встающего солнца, все разом замахали: скорее, скорее! – и гурьбой двинулись к реке.

Приближаясь к воде, невесты снимали свои пышные венки и, благоговейно держа их перед грудью, заходили в воду. Про недавний страх перед водяным и думать забыли, поглощенные самым важным и почти самым последним обрядом своей вольной девичьей жизни. Даже Веснояра кинулась в воду одной из первых, не держа в уме, как утром цепкая холодная рука схватила ее за щиколотку и потянула прочь от вольного воздуха и белого света. Требовалось зайти как можно глубже, слиться с матушкой-водой, довериться ей и просить показать судьбу.

– Суженый-ряженый, плыви, где судьба моя! – говорили девушки, зайдя по плечи, так что едва можно было стоять, и отпускали венок плыть по течению впереди себя.

Венок уплывал, и не успевала еще девка выбраться на сушу, как к нему устремлялся кто-то из парней, желающий оказаться той самой «судьбой». К иному венку рвалось по несколько женихов; прямо в воде затевалась борьба, один отпихивал другого, норовил притопить, обогнать, вырвать почти из рук добычу. Нередко бывало, что не рассчитавший свои силы вынужден спасаться, гребя к берегу, чтобы и впрямь не захлебнуться; а там двое затеяли борьбу, не замечая, что третий уже ухватил желанный венок и торопится с ним прочь. В воде бороться еще позволено, а на суше уже нельзя – кто из воды с венком вышел, тот и владей.

Младина из-за малого роста не могла зайти особо глубоко, но это ее не смущало. Она не замечала царящей вокруг суматохи, плеска, крика, ливня брызг, намочившего ее до нитки еще раньше, чем вода поднялась ей хотя бы до колен. Не замечала и Данемила, который шел пообок, где глубже, сторожа миг, когда она положит венок на взбаламученные волны, почти обгоняя ее, чтобы течение принесло венок прямо ему в руки, и лишь изредка бросая снисходительные взгляды на братьев Вьяла и Груденя.

А девушка никого из них не замечала. Ее взор был устремлен в небо, где догорала алая вечерняя заря, и в этом сиянии она снова видела своего небесного жениха. Хоть и высоко небо, а он совсем близко: она чувствовала на себе его пристальный взгляд, ощущала прикосновение к щеке его теплой руки и шла прямо в его объятия. Она не замечала холода воды, на сердце у нее было горячо, и каждый глубокий вдох, как исполинский шаг, приближал ее к божеству.

Волны уже толкали Младину в грудь. Она протянула вперед руки с лежащим на них венком и вручила его матушке-воде. Неси, вода, венок девичьей воли моей, отдай ему – моей любви, моей судьбе! Она знала, кому посылает этот дар. Вода отнесет венок куда нужно. И ей было так хорошо, словно она уже сделала то, зачем родилась на свет.

Кто-то кинулся вслед за ее венком, замелькали чьи-то руки, головы, спины, поднялись брызги, окатили ее лицо, Младина зажмурилась. Венок пропал в поднявшихся волнах, и она не могла разглядеть, догнал ли его кто-нибудь.

* * *

Выжав кое-как подолы, побежали сушиться – сколько хватало глаз, до самой излучины в сгустившейся тьме блестело жаркое пламя костров. У каждого пели: где одно, где другое, играли на рожках, на сопелках, перебивая друг друга, стоял шум и гул веселого гулянья.

Младина шарила взглядом по головам парней, пытаясь отыскать свой венок – то же делали и прочие девушки, с замиранием сердца угадывая «судьбу». На глаза Младине попалась Веснояра: взволнованная, с пылающим лицом, она не сводила глаз с Вышезара. Но Младина сразу поняла: сестра смотрит и не видит, мысли ее где-то далеко. И уже нарочно стала выглядывать среди парней Травеня. Долго искать не пришлось. И у Вышезара, и у Травеня красовалось на головах по мокрому венку, но который из них Веснавкин, Младина не знала – не заметила, какой у сестры, да и темновато уже чужие венки различать. Свой бы найти…

– Разорвали ведь они Веснавкин венок! – шепнула Младине Домашка. – Ты не видала? Пополам разодрали, прямо в воде, да чуть один другого не утопил. Видишь, у Вышени рубаха рваная! Нагорит от матери! Тоже, жених – пошел по невесту, вернулся ободранный!

Затеяли играть в «ручеек», в «золотой вьюн», в «просо сеяли». А Младина все думала о своем венке: пока он не вернулся, ей казалось, что она осталась «без судьбы».

– Не знаю я, куда он делся! – сказал ей Данемил, сам раздосадованный. – Вроде перед глазами был, только руку протяни! А как протянул – одна пустая вода! Уж я этих дубинушек тряс-тряс, и у них нету! Видать, утонул он, пока мы вокруг топтались!

– Мой веночек потонул, меня милый вспомянул! – шутливо пропела Младина.

Ей было и страшно, и радостно. Когда венок тонет, это плохая примета – водяной забрал, а это означает если не утонуть, то уж точно еще год в девках просидеть. Но ее радовало, что венок, приготовленный для Перуна, не достался Даняте и тем более его шустрым младшим братьям. Данята всем хорош – и собой красив, и боек, и умен, и роду доброго, богатого. Но когда Младина смотрела на него, ничто в ней не отзывалось ему. Даже держа ее за руку, он казался таким далеким, будто их разделяют горы и долы. И каким-то… маленьким, хоть она и доставала ему затылком только до плеча.

И вновь тоска по настоящему жениху охватила ее с такой силой, что не было мочи оставаться на месте. Пользуясь суматохой игры, Младина ускользнула от Данемила и пустилась снова к реке. Она не хотела думать, что будет завтра – вернее, уже на заре, когда ее обручат с Данемилом и судьба будет решена, хочет она того или нет. Казалось, что путь ее окончится утром, и мысленный взор упирался в это утро, как в глухую стену. Только эта ночь еще могла что-то изменить.