Текст книги "Верочкино счастье"

Кроме сына говорить ни с кем не хотелось: она решила ответить на сообщения и позвонить подругам, как только будет возможность. Или, правильнее сказать, как только она этого захочет. Сегодня она стала думать о своих собственных желаниях – что происходит с ней в Москве?.. Максим прекрасно знал: во время путешествий мама не знает усталости, она работает как вечный двигатель, питающийся впечатлениями и исключительно духовной пищей. Он понимал, что застать ее в гостинице можно будет только утром и вечером, и относился к этому с пониманием. Теперь они будто поменялись местами: он, взрослый сын, чувствует себя в ответственности за маму и хочет знать, что все с ней в порядке.

Когда Максим был маленький, они во время долгих пеших прогулок говорили обо всем, сочиняли истории и придумывали увлекательные жизненные подробности про случайных прохожих, видели в них добрых и злых волшебников, заколдованных людей и спящих красавиц. Они были абсолютно счастливы вместе и никто чужой им был не нужен. Однажды во время прогулки семилетний сын совершил ошибку. Это был пустяк, о котором он, однако, помнил долгое время. Совершенно ничтожный, но очень показательный эпизод, запомнившийся им обоим.

Верочкина приятельница неожиданным звонком пригласила их в гости, и они вот так вот вдруг отказались от своего собственного маршрута и пошли искать ближайшую остановку. Несколько дней крупными хлопьями шел снег, хрустел под ногами, засыпал машины, детские площадки, пробирался в ботинки, холодил щеки и доставлял столько радости и взрослым, и детям. Дворники не успевали расчистить дорожки, ворчали и жаловались на природу. Верочка с сыном чувствовали себя первопроходцами: они проваливались по колено в снежные сугробы, забрасывали друг друга снежками. Верочка смеялась и радовалась как ребенок, но одновременно тревожно глядела на раскрасневшегося сына: не промочил ли ноги, не течет ли нос. Честно говоря, они немного замерзли, так что приглашение на чай подоспело вовремя.

Максим тогда только учил двузначные цифры. Читать и писать он мог еще до школы, и Верочка, стремясь воспитать в нем мужчину, доверяла ему время от времени важные поручения. Вот и в тот день мама назначила сына ответственным за дорогу. Притоптывая на остановке в ожидании нужного маршрутного такси, Вера только отвернулась на минуту, поправила ему шарф, как он радостно закричал: «Вот она, наша! Бежим!». И они, довольные, бросились в теплую, согретую людьми машину, потому что морозец уже потихоньку пробирался за воротник, мокрые варежки уже не грели, а ноги в теплых, но слегка промокших сапожках мечтали о скорейшем освобождении и домашнем тепле. Поначалу они так радовались, что им удалось присесть, протирали ладошками запотевшее окно, рассматривали пассажиров, весело обсуждали, что будут покупать к чаю и совершенно не обращали внимания на дорогу. Когда Вера заметила, что машина едет по другому маршруту, то поняла сразу: Максим ошибся с цифрами. На следующей остановке они вышли и пересели в другое маршрутное такси, но сын так расстроился, что Верочка долго не могла его успокоить.

– Мамочка, прости меня! Из-за меня мы сбились с пути! Я не увидел, что там были три цифры!..

– Ничего, сынок, мы все исправим.

– Мам, а мы не потеряемся? – с тревогой говорил малыш.

– Конечно, нет! Это же наш город, и я здесь знаю все улицы.

– Уже темнеет, мамочка! А мы точно не потеряемся? Это я виноват…

Он успокоился только тогда, когда они вышли, наконец, на нужной остановке и направились в ближайшую кондитерскую. Маленький мужчина решил, что он не оправдал мамино доверие и долго вспоминал этот случай.

Приятельница звалась Ириной Михайловной и была старшей подругой Веры, очень интересная и во всех отношениях замечательная особа. Их свел случай, и они сблизились, несмотря на существенную разницу в возрасте. Справедливости ради нужно заметить, что Ирина Михайловна и ее супруг годились Верочке в родители. Они занимались архитектурой и градостроительством. Владимир Васильевич в свободное от работы время писал картины, где-то их выставлял, дарил друзьям и знакомым. В его комнате, зовущейся кабинетом, стоял прекрасный тяжеленный мольберт с новой незаконченной картиной. Супруги несколько лет жили в Индии, и Верочке, молодой и жадной до всего, было интересно слушать их рассказы, замечать приятные безделушки, разложенные и развешанные то тут, то там, в память о странах, где они побывали. Она наблюдала за парой с широко распахнутыми глазами, удивлялась их нежным, легким, а иногда и ироничным отношениям. Они так отличались от ее родителей, как, впрочем, и их квартира. Достаток чувствовался во всем, но он не кричал, а тихо нашептывал качеством мебели, красивыми занавесками, привезенной из Индии посудой, милыми безделицами и тем, что их дом был расположен в центре города, а не в новых строящихся спальных районах, где жили все Верины друзья и знакомые. Вера смотрела на супругов с восхищением и ценила их деликатность: спросив о папе малыша однажды, они замолчали об этом раз и навсегда. Мамины приятельницы, явившись в их дом на чай или обед, не упускали возможности поинтересоваться, где этот «разгильдяй» и «лоботряс», который совсем забыл о ребенке. И если бы Верочка могла, если бы не чувствовала себя мамой, которая должна оградить маленького сына от подобных разговоров и не показать никому, как ей это больно, то она обязательно спряталась бы под любимую кровать, в свое надежное убежище.

Она звала его «Володечкой», он ее – «Ирусиком». Верочке они были очень дороги, общение с ними – исключительно интересное и познавательное. «Володечка» много говорил об искусстве, давал прочесть удивительные книги, рассуждал смело, и раскрыл Верочке новые, прежде неизвестные имена в мировой живописи. Но чем интересна была им Верочка? Для нее это так и осталось тайной. Уж точно не ее дилетантским мнением, к которому Владимир Васильевич из вежливости (только из вежливости!) прислушивался. Ему наверняка просто хотелось узнать, что думает неподготовленный зритель, обычный человек, не обремененный хорошим образованием, о его картинах. Так рассуждала Вера. А как иначе? Зачем ему еще ее мнение?

Мысль о том, что она, возможно, обладает художественным вкусом, чувством прекрасного, видит мир по-особенному, даже не приходила ей в голову. Владимир Васильевич обыкновенно подводил ее к мольберту и спрашивал, обращаясь к ней исключительно на «Вы»:

– Что скажете, Верочка? Света не много ли? Не слишком ли драматично? Как Вам портрет?…

И она, глупышка, вещала! Что-то смела там бормотать, рассуждать, лезла со своими глупыми советами, будто ему и спросить было больше некого в своем архитектурно-градостроительном офисе! И как только осмеливалась? Взрослея, она все больше той себя стыдилась.

Максим тоже очень любил бывать у Ирины Михайловны, так и называл ее по имени-отчеству. Назвать ее как-то иначе и язык бы не повернулся – это чувствовал даже ребенок. И в самом деле – не тетей Ирой и уж тем более не бабушкой! Такие женщины бабушками не становятся никогда; из девушек сразу переходят в дамы, так и уходят в мир иной. Находясь в своих «поздних шестидесяти», как говорят англичане, Ирина Михайловна была женщиной во всех отношениях достойной: умной, образованной, красивой. Верочка всегда перечисляла ее достоинства именно в таком порядке, от самого, по ее мнению, главного до само собой разумеющегося. Ирина Михайловна, цитируя, кажется, Шанель, утверждала, что если женщина не красива после сорока, то она просто глупа. Они носила интересные серебряные украшения, головные уборы, оригинально повязанные платки и ходила по дому в длинных платьях. Нечто среднее между индийскими сари и греческими хламидами. Настоящая дама! Наблюдать за ней всегда было истинным удовольствием: она очень элегантно накрывала на стол, под каждой тарелочкой расстилала льняную салфетку, под бокал подкладывала особенную подставку, привезенную из Индии. На этих деревянных дощечках, разрисованных вручную и покрытых лаком, изображались сцены из обычной жизни индусов, и Максим мог, не отрываясь рассматривать их, будто читая книгу. Ирина Михайловна очень красиво пользовалась ножом и вилкой (Верочка этому только училась), разливала вино по бокалам, которые выбирала по велению души. Открывала створки шкафа, задумывалась, замирала на мгновение и, будто на нее снисходило озарение, решительно брала подходящие именно к этому случаю фужеры. Верочке как человеку с начальным художественным образованием было очень интересно, как совершенно разные чашки (но все имеющие общих предков), изящные, из тонкого фарфора, окрашенные в разные цвета, купленные даже по одиночке в комиссионных магазинах, как осколки когда-то большой и дружной чайной семьи, составляли на столе единство при одном важном условии: если чайник был из белого фарфора, а салфетки или скатерть – льняными. Хотелось написать это, но она не смела. Только удивлялась: почему Владимир Васильевич не замечает этой красоты? Она и живет-то в таких повседневных мелочах! Как можно этого не видеть? Вместо чудесного чайного стола он писал портреты пожилых людей, их испещренные морщинами лица, их руки, покрытые старческой «гречкой», их уставшие глаза, и поникший взгляд. Чем-то ему была интересна эта тема.

Ирина Михайловна, разливая вино или накрывая на стол, всегда рассказывала о сыне, живущем в Израиле, и о единственной восьмилетней внучке. Не так, как бабушка-наседка, без лишних сентиментальностей, а с уважением, как к взрослому человеку. Сейчас и Верочка так накрывает на стол, помня все уроки Ирины Михайловны, но тогда подсвечники и уж тем более колпачок для тушения свечей казались ей невиданными диковинами. И что удивительно! Кусочек жареного мяса с картофелем, украшенным зеленым горошком и веточкой кинзы – еда, вполне привычная – с горящими свечами и в красивой посуде казалась намного вкуснее! Вино в хрустальном бокале играло сотнями оттенков, начиная от кроваво-красного до пурпурно-черного. Верочка ничего не понимала тогда в винах, да и не пила она – так, прихлебывала, ничего не зная ни об оттенках вкуса, ни о его составляющих. Ее занимало совсем другое представление. Ей доставлял удовольствие спектакль из жизни других людей. Ей повезло еще и в том, что она не наблюдала за ним из зрительного зала – она была непосредственным участником! Не до конца понятая фраза из стихотворения Александра Блока (“In vino veritas”) казалась ей сомнительной, а в самом деле она звучала так: (“In vino veritas, in aqua sanitas” («Истина в вине, здоровье – в воде»). И принадлежала она Плинию Старшему. Это она узнала позднее, тоже от Ирины Михайловны.

После обеда или ужина торжественно перемалывались зерна кофе. Кофемолка была ручная, тоже привезенная из Индии. Это процесс обычно доверялся Владимиру Васильевичу, и затем джезва трижды снималась с огня, как только появлялась пенка. По желанию добавлялась корица, сахар или бадьян, и только потом густую ароматную жидкость разливали по крошечным чашечкам. («Баловство одно и глупость!» – сказал бы Верочкин отец, увидев их размеры). За беседой вся эта церемония могла повторяться несколько раз, и никто не роптал: не тот, кто перемалывал зерна, не та, что варила кофе. Все, похоже, получали удовольствие от этого процесса. И наконец, из холодильника доставляли Верочкин десерт из кондитерской, в центр стола помещали красивое плоское блюдо на ножке, предназначенное для торта и пирожных. На поверхности танцевали и пели экзотические женщины, ликовала в своем буйстве красок неестественно-причудливая природа. Тут Вера всегда вспоминала единственное сокровище родительской спальни, шелковое покрывало цвета летней ночи с ярким оперением жар-птиц, и понимала, что это блюдо, чашечки и покрывало – дальние родственники, троюродные братья и сестры, звенья одной цепи. Деревянные подставки под бокалы, плетеная хлебница с льняной салфеткой, бамбуковое панно на стене – тоже родня Верочкиному кувшину с вербочками, вышитой крючком салфетке, живущей на фортепиано. Уж, какая именно родня, до какого колена – она не знала, но чувствовала – они не чужие. Чужой в этом ряду была безвкусная красавица, мамина синяя с позолотой ваза. Это девушка знала наверняка.

Ирина Михайловна с мужем наблюдали за Максимом с восторгом. То, как аккуратно он ел, как тщательно очищал мандарины от всех прожилок, как рассуждал или молча сидел в кресле, перелистывая книгу – все это их умиляло. Верочка знала: и Максиму очень нравилось здесь бывать. Можно было рассмотреть и перетрогать разные удивительные штуковины, спрятаться за узорной ширмой с журавлями, обтянутой плотным шелком, подержать в руках бронзовый канделябр, состоящий из пяти рожков, заглянуть в разные шкатулки, провести пальчиком по фарфоровым фигуркам. Они-то и были настоящими друзьями для мальчугана. Эти дамы с веерами в пышных платьях и кавалеры в синих с золотом камзолах, в широкополых шляпах, высоких ботфортах, с острыми шпагами. Ну чем не персонажи любимых сказок?

Возможно, супруги скучали по единственной внучке, которую видели раз в год – знать наверняка Вера не могла, но очень дорожила этой дружбой, хотя и понимала: маму это общение не радует. Все в них казалось Надежде Ивановне показным и ненастоящим, хотя они никогда не виделись. Ирина Михайловна вежливо передавала маме приветы и поздравления с праздниками, а маму раздражали и элегантные платки, и идеальная чистота, и любовь к искусству. Это еще Верочка умолчала про колпачки для свечей, нож для разрезания бумаги и про крошечную хрустальную емкость для черной и красной икры!

То, что у супругов есть проблемы, Вера поняла на второй или третий год общения. Будучи хорошо воспитанной, она никогда не являлась в гости без звонка и приглашения. Мамины «дни открытых дверей», когда соседки заходили к ней в любое время дня и ночи, казались Вере неправильными. Отец сердился, когда женщины часами «точили лясы» на кухне, Верочка тоже оберегала свое личное пространство, но поскольку его в их квартире не было, то она очень страдала от этого постоянного вторжения. «Верка, пойдем с нами чай пить!» – могла, заглянув в комнату, сказать соседка, и полагалось быть вежливой, гостеприимной, поинтересоваться здоровьем и в ответ поддержать беседу.

Однажды, будучи неподалеку, Вера решила вернуть Ирине Михайловне дефицитную в то время книгу: многотомное издание «Истории искусств». Она брала том за томом, но читала не праздно: конспектировала всю необходимую информацию в толстом кожаном ежедневнике, подаренном Владимиром Васильевичем к Женскому дню. Ирина Михайловна пригласила Веру войти, но по телефону молодая женщина ощутила некоторую напряженность в голосе всегда приветливой дамы. Что-то Веру насторожило, но она решила войти, передать книгу и уйти. Возможно, им не здоровится или они ждут гостей. То, что она увидела, превзошло все ожидания и потрясло ее. Ирина Михайловна открыла дверь, тщательно стараясь натянуть улыбку и изобразить ту, кем она всегда была: женщина, живущая в полной гармонии с собой и окружающим миром. Дверь в спальню была прикрыта, и Вера собралась было уйти, как услышала голос Владимира Васильевича, доносящийся слабо и будто издалека:

– Ирусик, кто это?

– Это Верочка. Отдыхай, Володенька.

– Нет, я сейчас встану, а ты свари нам кофе, – он говорил медленно, растягивая слова, будто только учился говорить. Может быть, у него подскочило давление или это инсульт? Вера слышала, что такое бывает от всезнающей соседки, заходившей как-то к маме и рассказывающей о болеющей родственнице.

– Нет, Володя! Мы тут сами, поболтаем по-девичьи, а ты лежи. Я принесу тебе кофе сама, – Ирина Михайловна настаивала, говорила с прежде несвойственным ей раздражением, будто убеждала непослушного ребенка, объясняя ему в пятый раз, почему нельзя есть мороженое.

Вера двинулась к двери, понимая: происходит нечто, не предназначенное для ее глаз, но не успела. Мужчина, прежде являвшийся к столу только в рубашке с шейным платком, в отутюженных брюках, всегда пахнущий дорогим одеколоном, этакий эстет и интеллектуал, стоял у двери спальни, держась за проем, не бритый, неряшливо одетый, с запахом алкоголя, который трудно было скрыть. Ирина Михайловна нервозно что-то ему сказала, стараясь увести мужа в спальню, но он, как любой нетрезвый человек, сопротивлялся.

– Входите, Верочка, мы сейчас, – Вера опустила глаза, – Ирусик, что за полотенце ты мне дала? Оно не наше!

Он швырнул висящее у него на плече полотенце на пол.

– Конечно, оно наше! А чье же еще?

– Нет! Полотенца моей Ируси всегда пахнут чистотой! А это… – он ушел, раздраженно закрыв дверь. Ирусик молча подняла с пола стерильное, как все в этом доме, полотенце и унесла в ванную комнату. Сейчас Вера видела, сколько ей лет.

– Извините, Ирина Михайловна, я пойду, я не вовремя. Простите, ради Бога, что побеспокоила Вас, – Вера уже ругала себя за то, что явилась так некстати.

– Нет, Верочка, вот теперь Вам лучше посидеть со мной и действительно выпить кофе. Оно скоро уснет, а мне нужно успокоиться, – она впервые говорила о муже в третьем лице, сев за стол и обхватив голову руками.

Чужая жизнь всегда представляется нам лучше, чем она может быть на самом деле. Вера и подумать не могла, что такое приходится переживать элегантной и образцовой женщине, почти небожительнице в ее глазах, каких трудов ей стоит сохранять свой безупречный брак. В течение долгих лет несколько раз за год Владимир Васильевич уходил в запой. И тогда не сдавались проекты, не писались картины, жизнь у самой Ирины Михайловны останавливалась тоже. На службе его ценили, терпели его «временное недомогание» – а у кого нет недостатков? – ведь во всем остальном он был незаменим и неподражаем. Несчастная женщина возила его по врачам, народным целителям, обращалась к нетрадиционной медицине, усердно молилась – все было бесполезно. «Это мой крест», – решила она и искренне радовалась тому, что сын и его семья, живущие далеко, не видят того, что происходит с ее мужем. А потом, переболев, он просил у нее прощения, приносил цветы, клялся и божился, что это было в последний раз, веры у Ирусика уже не было.

– Вот так и живу, Верочка… Он чудесный человек, и жизнь у нас была замечательная, но за все, наверное, надо платить. Помните, как у Цветаевой? В мире есть ограниченное количество душ и неограниченное количество тел… А у него ведь прекрасная душа! Все началось лет семь назад, когда прекратились заграничные командировки, уменьшилась зарплата и уехал сын. Он чувствует себя неоцененным и брошенным, тоскует по сыну и внучке. Ничего не может с собой поделать… Плачет, клянется, искренне сожалеет, но справиться не может…

Вера испытывала двойственное чувство: ругала себя, что не послушалась собственной интуиции и все-таки зашла, а теперь так хотела уйти, но не могла оставить пожилую женщину одну. Владимир Васильевич еще пару раз позвал жену, а потом они лишь слышали его короткие всхлипывания и восклицания:

– Как я мог? Я же хотел гнездо разрушить!

– У сына в семье проблемы, – объяснила Ирина Михайловна, – он встретил другую женщину, собрался разводиться и поначалу муж поддерживал его. Теперь винит себя, а зря. Сын все равно поступит так, как сочтет нужным, он давно взрослый и самостоятельный человек, – устало заметила женщина.

– Я хотел гнездо разрушить! Подлец я старый – вот я кто!

Скоро он заснул, и Верочка поняла, что и Ирине Михайловне стоит отдохнуть. Она поднялась из-за стола, так и не осмелившись спросить про следующий том. На этот раз ее не удерживали.

– Ну вот, Верочка, теперь вы все знаете. И откуда ссадины на его лице, и почему мы некоторое время никого не принимаем.

– Я думала, Владимир Васильевич упал со стремянки, – Вера удивленно вскинула брови, совершенно потрясенная услышанным. В ее представлении падают и дерутся на улице люди совершенно иного толка.

– Ну, эта версия для непосвященных, их становится все меньше, – на лице пожилой женщины появилось жалкое подобие улыбки.

Вера приобняла Ирину Михайловну и попросила звонить в любое время в случае особой нужды или если просто нужна будет ее помощь. Дама кивнула головой, и было ясно, что она не позвонит. Давно справляется сама. И вдруг женщина неожиданно встрепенулась, появился знакомый огонек в ее усталых глазах, будто это была прежняя Ирина Михайловна, рассуждающая вместе с любимым мужем об искусстве, не знающая иных проблем, как добиться идеальной кофейной пенки и соорудить необыкновенную прическу на голове.

– Верочка, а что это вы так платок повязали? Вы не должны быть, как все. У вас прекрасный вкус, вы – особенная! Идите-ка ближе! – и она начала колдовать руками, делать узлы, наматывать платок на голову, снимать и перевязывать его снова. И когда наконец успокоилась, довольная полученным результатом, Верочка ахнула, увидев себя в зеркале. Расцеловав Ирину Михайловну в обе щеки, она полетела домой, стараясь донести шедевр до родных. Скоро она пожалела, что принесла свой восторг домой и порадовалась, решив не говорить о том, что видела, маме. Не хотела видеть ее торжества, ее радости от того, что и у них все не гладко, и небожители плачут. Не все вам радоваться жизни и рассуждать о высоком.

Мама с Максимом ужинали. Вера по дороге, передумав разное и искренне жалея Ирину Михайловну, немного успокоилась и решила сохранить все в тайне, хотя так бы хотелось поделиться тем, что ее волновало. Вместо этого, она влетела на кухню и сразу спросила, поддерживая рукой сооружение на голове.

– Ну, как я вам?

– Мама красивая! – сказал Максим, уткнувшись лицом в ее колени.

– Где это ты была? О своей Ирины Михайловны? – спросила мама с раздражением, нехотя отрывая глаза от экрана телевизора. Этот тон не предвещал ничего хорошего.

– Ну как? Правда, здорово? – все еще с восторгом спросила Вера.

– Что здесь особенного? Обычная чалма! Сделала из тебя цыганку!

И Верочкина радость вмиг улетучилась, испарилась, исчезла, будто ее и не было. Она казалась себе глупой восторженной девчонкой, на которой никогда не будет так красиво сидеть то, что носит Ирина Михайловна. Нечего было притворяться – такой ей не стать! Никогда она не будет так счастлива, как они (сегодняшний эпизод никак не мог испортить ее нежного отношения к супружеской паре), никогда у нее не будет шелковой ширмы, красивых подставок, ручной кофемолки, и никто не будет звать ее так ласково и с такой любовью. Она всего лишь Верка, примеривающая к себе чужую жизнь, мечтающая об искусстве, рисующая в своем воображении десятки картин. Что подумают родители, если она вдруг купит себе мольберт и начнет писать? Отец напомнит, что она теперь мать, и в этом ее главное предназначение, мама скажет что-то больное и обидное о тех, кто вскружил ей голову глупыми затеями…

Теперь она уже может беречь сокровенное и не выкладывать это перед всеми, боясь, что затопчут, не поймут, не оценят, уничтожат то, что ей по-настоящему дорого, а раньше не могла. Понадобились годы. Почему она сегодня вспомнила про Ирину Михайловну? На Патриарших промелькнул силуэт женщины, чем-то напомнившей ей старую подругу, которую она не видела много лет. Та дама была в шляпке и ничем внешне не походила на Ирину Михайловну, но ее элегантность, стать, плывущая походка, взгляд, брошенный из-под фетровой шляпы, так напомнили ей пожилую даму, что она хотела подбежать и обнять ее, рассказать, как прожила она все эти годы, расспросить про Владимира Васильевича. Но она сдержалась, понимая, что это совершенно другая женщина. Владимира Васильевича уже давно нет в живых, а супруга после его кончины много лет назад переехала на постоянное место жительства к сыну, в Израиль. Первоначально она писала регулярно, с восторгом отзываясь о взрослеющей внучке, о новой жизни, а потом письма приходить перестали. Верочка не сдавалась: писала на прежний адрес, обращаясь к Илье, сыну Ирины Михайловны, умоляя рассказать хоть что-то, но ответа так и не было. Эта боль время от времени бередила сердечные раны, но Верочка по-прежнему вспоминала о супругах с благодарностью за все те уроки, что они ей дали. Она надеялась, что ее наставница в здравии, все такая же активная и элегантная, но время шло, и оно играло против. Покупая чашки на блошиных рынках, зажигая свечи и подавая кофе, она всегда делала это вместе с Ириной Михайловной, ради нее и благодаря ей. Сегодня жизнь подарила ей такую прекрасную встречу, и она была благодарна Господу за это. Дорогие нам люди всегда живы, пока мы о них помним.

Глава 18

Утром Верочка проснулась счастливая, будто в ее жизни началась новая, прекрасная пора. Посмотрев на часы, она удивилась, что проспала так долго. Нет ни пробежки в парке, ни торопливого завтрака перед рабочим днем. Совершенно свободна! Бледный солнечный луч пробивался сквозь занавески и медленно полз по комнате. Хотелось распахнуть окна и увидеть утреннюю столицу, побродить по Замоскворечью, но она знала: не будет тихих улиц, окрестных холмов и рыжих лужаек. Город уже давно проснулся и живет по своим законам: шумит транспорт, тормозит под окном мотороллер, замерли в пробках тысячи автомобилей, слышны голоса людей, чувствующих себя частью огромного муравейника, живущие по своим законам. «И все-таки как же мне повезло», – подумала Верочка, вспомнив о своих планах на ближайшие дни, – все, что я хочу увидеть – совсем рядом!». И вдруг, на какую-то минуту, когда она подумала о сегодняшнем вечере, ей взгрустнулось. Так не хотелось нарушать свое уединение встречей с малознакомыми людьми, с которыми ее ничто не связывает, кроме далекого детства. Фальшивых восклицаний, поцелуев, шумной компании, вполне предсказуемых разговоров ни о чем она не хотела больше всего. Но потом Вера успокоила себя тем, что уже приехала и поселилась у тетки Марина, обещали быть Олег и Леша. Живут в Подмосковье – а значит, прилетят, примчатся Дима с Наташей тоже. Разве они ей чужие? Ну, посидят за столом друзья детства, вспомнят беззаботную школьную жизнь и, может быть, больше никогда и не увидятся в таком составе. Успокоившись этим, Верочка поднялась с кровати, раскрыла шкаф с плетеными дверцами, подумала о вечернем наряде, отложила эту мысль, снова закрыла шкаф и, приняв душ, что-то напевая, спустилась к завтраку.

В холле все еще сидел за деревянным столом, на этот раз оформляя новых гостей, Петр. Приветливо поздоровавшись, Вера прошла в бар, столкнулась с улыбчивым официантом в длинном оливковом фартуке. Он нес в руках фаянсовый кофейник и пару чашек, направляясь к гостям, сидящим у окна. Играла приятная инструментальная музыка. Где-то в двух шагах отсюда уже шумела улица, но для всех, сидящих здесь, не было, казалось, ничего важнее, чем вкусный завтрак со свежими булочками и кофе, который разливался по темно-синим в коричневую крошку домашним глиняным чашкам.

– Еще кофе? – спросил проходящий мимо официант.

Вера кивнула и с благодарностью выпила еще одну чашку и только сейчас заметила, что за соседним столиком сидит прекрасная Александра, что-то читает в ноутбуке и завтракает. Вчерашняя семья с маленьким сыном тоже была здесь. Они уговаривали малыша съесть еще один бутерброд, он капризничал и не соглашался. Ей послышалась английская речь и, оглядевшись по сторонам, она увидела двух седовласых старушек, с фигурами девочек-подростков и с белоснежными кукольными личиками. Они были удивительно похожи друг на друга, очень старомодно-элегантны в своих узких брючках и плотных жакетах с объемными лацканами. На носах у обеих дам – лет им было не менее восьмидесяти – держались тонкие золотистые оправы. Они что-то оживленно обсуждали, мучая расспросами девушку-официантку. Очевидно было, что она давно исчерпала все запасы своего скромного английского, так и не поняв до конца старушек, и теперь с надеждой оглядывалась по сторонам в поисках помощи.

Еще одной неосуществленной мечтой Веры был иностранный язык, и она очень жалела, что в ее детстве к этому не относились так серьезно, как сейчас. Максим говорил на английском достаточно свободно и время от времени возвращался домой с интересными находками: ему попадались пожилые пары, молодые студенты, которым он помогал сориентироваться в городе и даже рассказывал что-то интересное. Вера слушала сына с восхищением: она не обладала такой свободой, ее природная скромность мешала ей вступить в разговор, даже если это было ей под силу. Сын называл свою свободу обыкновенной наглостью и уверял мать, что допускает гораздо больше ошибок, чем она может себе представить. Просто он этого не стыдится, общение увлекает его гораздо больше, чем страх выглядеть смешным и непонятным. И ей следует попробовать сделать все, о чем она так долго мечтала. Она знала: говоря об этом, сын имел в виду не только изучение языков. Уже давно пора писать, мам, ты сможешь!

В номере она сделала то, что давно себе не позволяла: сбросила кроссовки и упала на кровать. Ну еще чуть-чуть, совсем немного! Полежала, прислушиваясь к уличной жизни и разглядывая потолок, и ощутила в себе не физическую усталость после насыщенного событиями вчерашнего дня, а счастливое нетерпение. Совсем такое, что испытывают дети накануне посещения парка аттракционов. План на сегодняшний день был готов. Доедет до Кропоткинской, прогуляется до музея и, если хватит сил, обязательно сходит в Храм Христа Спасителя, хотя для этого посещения она выделила отдельный день. Никогда не любила заходить в храм, торопясь, мельком, пробегая мимо или с кем-то за компанию. Это то, что не терпит суеты. В Пушкинском музее она надеялась увидеть экспозицию «Пикассо и Хохлова», своеобразный ремейк выставки, успешно прошедшей в Париже. Страстный испанец и русская балерина; любовь, изначально обреченная на разрыв; невротические слезы влюбленной женщины, мечтавшей о полном обладании и поглощенный творчеством художник. И о такой любви, изматывающей душу, Вера никогда не мечтала.

Пока она одевалась, погода за окном заметно улучшилась. Исчезла вчерашняя морось, из-за свинцовых туч выглянуло солнце, но пока как-то робко, неуверенно, будто не зная, что ему делать дальше. Верочка достала из шкафа новый брючный костюм-смокинг, черное платье до колен и тонкое серое шерстяное пальто, которое не грело только с виду. Так костюм или платье? Свой выбор она еще не сделала, тем более что многое зависело от укладки. Подумает и обязательно решит ближе к вечеру. Она поговорила с сыном, прочла все сообщения и узнала от Маринки, что к ним еще присоединятся ребята с параллельного класса. Услышав о предстоящей встрече, откликнулись и они. Верочка внутренне сжалась: компания обещает быть еще больше, чем она предполагала. Но Марина, будто услышав ее страдания, в следующем сообщении уточнила: ресторан все тот же, собираемся к шести, народу соберется человек двадцать-двадцать пять. «Отличная штука этот интернет! Избавляет от ненужных разговоров», – подумала Вера и с улыбкой, подхватив сумку, вышла из номера. В коридоре уже сновали горничные: они убирали соседний номер, и Вера обрадовалась, что выпорхнула вовремя, избежав суеты и ненужных объяснений.