Текст книги "Верочкино счастье"

Ольга, например, была легка и отзывчива на мужскую любовь. Это никак не сказывалось на ее работе в отделе технической помощи. В течение рабочего дня мужчины не видели ее больших глаз, меняющих цвет в зависимости от настроения хозяйки, не любовались ее безупречной белой кожей, красиво уложенными светлыми волосами, а главное – статной фигурой, потому что большая часть ее работы заключалась в общении с клиентами по телефону. Это, надо признаться, было очень удачное решение, особенно для репутации банка.

Моду на анорексичных особ она презирала. Разве это женщины, заплетающиеся в собственных ногах и едва волочащие спички по подиуму? Себя, крупную и крепко сбитую, она любила и поэтому ее любили все остальные – как мужчины, так и женщины. Легкий нрав и смешливость делали ее в глазах многих идеальной женщиной. Очень редко, чаще весной, нападало на Ольгу Ивановну странное желание – сесть на диету, но все это продолжалось, к счастью, так недолго, что никто не принимал ее затею всерьез. Задумавшись о приближении пляжного сезона, она, разглядывая себя перед зеркалом, не могла не признать, что сбросить несколько килограмм ей бы не помешало, но это решение требовало такой силы воли, такой высокой организации, что уже через пару дней Оля рассказывала о своих сбоях с юмором, веселя весь честной народ во время обеденного перерыва. Страдая от голода, она, едва дождавшись, когда все домочадцы уснут, устраивала пиршество перед открытым холодильником и, как правило, набирала еще несколько ненужных килограммов. И к чему же все это, скажите мне, если никакие комплексы и неуверенность в себе Олю никогда не мучали? Мужчины обожали ее внушительную грудь, сочные губы, округлый животик, мощные бедра, длинные уверенные ноги и, конечно, искусно подкрашенные красивые глаза. У мужа, всегда смотрящего на жену с восхищением, был настоящий пунктик, невроз на почве ее груди. Он, как и все мужчины, шоппинг не уважал, но всегда сопровождал жену в отдел женского белья и давал дельные советы. На пляже Олюшке, поначалу кутающейся в парео и длинный сарафан, муж всегда говорил: «Выброси ты эти тряпки, Оль! Никого здесь нет красивее тебя!». Он, и правда, не видел ни стройных женщин, оголенных до неприличия, ни их спортивных фигур, ни искусственных поп. Кто же будет заглядываться на сухой пряник, если рядом роскошный шоколадный торт с розочками и глазурью, и все ингредиенты в нем натуральные?!?

В прошлом месяце Оля купила себе абонемент в солярий, решив не дожидаться лета. В тренажерный зал по соседству так и ни разу не заглянула, и теперь вот рассказывала, что скоро, очень скоро она обретет загар своей мечты, убив им вторую половину мужского населения города.

В браке она была вот уже двенадцать лет. Ольга – не из тех, кто считает, что из-за печати в паспорте она должна отказывать себе в любви. Возможно, руководствуясь собственной теорией, она и изменяет мужу. Все для того, чтобы убедиться: Сашок ее – лучше всех. Ольга – не из тех замужних женщин, кто заблудился между жаркой кухней и домашними заданиями сына. Все она улаживала как-то само собой. Весело напевая себе что-то под нос, она могла помочь сыну с уроками или уговорить его оставить ее сегодня в покое. Сославшись на плохое самочувствие, Ольга могла устроить себе выходной, выпроводив домашних по делам. Муж и сын пребывали в уверенности, что она потом пошла на работу и не надеялись на вкусный ужин. Между тем она проводит чудесный день дома: могла завалиться на диван с новым детективом, из тех, что можно проглотить за 24 часа, или заняться автозагаром и совершенно свободно от чужого взгляда разгуливать по квартире обнаженной, и ждать, пока загар сделает свое дело. Разве у взрослых не может быть незапланированных каникул?

Однажды она заметила, что любопытный мужчина из соседнего дома, расположенного аккурат напротив ее пятиэтажки, не может оторвать взгляда от ее обнаженной фигуры. Вы думаете, она покраснела от стыда и задернула занавески? Значит, вы совсем не знаете Ольгу! Эта роковая женщина мило улыбнулась, помахала наблюдателю рукой и только потом задернула полупрозрачные занавески. Зачем же лишать человека радости? Пусть хотя бы на расстоянии приобщается к прекрасному.

Выходные, которые она иногда устраивала себе среди недели, Ольга могла провести и более интересно: купить новое платье, проболтать с подружкой полдня и даже успеть на свидание к новому кавалеру. К приходу мужа и сына купленные в соседнем магазине пельмени были приготовлены заботливой материнской рукой. Легкий салатик и свежий кофе тоже стояли в центре стола, а счастливая и довольная жизнью Олечка с восхищением смотрела на мужа. Кто, скажите мне, был от этого несчастен?

Верочка ужасалась, выслушивая подробности, которых никто не просил. В этот момент она шарила в больной памяти, вспоминала свой недолгий брак, закончившийся таким нелепым образом, и чувствовала себя безнадежно устаревшей со своими консервативными устоями и несовременными ориентирами. Пока она раз и навсегда закрывала в незалеченной душе болезненную тему и опасалась новых отношений, Ольга Ивановна совершала прыжки с парашютом почти ежедневно, не опасаясь, что однажды он может не раскрыться. А может быть, любовь им с Пашей была выдана не по возрасту, а люди, усмиренные и побитые жизнью, справились бы со всеми проблемами по-другому? Пережили бы, переболели и дали друг другу еще один шанс? Одно Верочка знала точно: так, как Оля, она жить бы не смогла.

Не только Вера Анатольевна, но и многие другие, деликатно опускали глаза, слушая Одиссею Ольги Ивановны, но она, похоже, ничего не стыдилась, говорила о себе с иронией и доверяла женскому коллективу всю свою жизнь с такими подробностями, которые знать никто не хотел, даже близкие подруги.

Двенадцать лет назад никто ее в здание, где регистрируются браки, насильно не тащил. Сама и по доброй воле, в белом платье, в длинной фате, с учащенным сердцебиением и со слезами на глазах вошла юная невеста в новую фазу своей жизни. Загс, в котором исполнялась чья-то мечта, был небольшой, но очень многолюдный. Засматриваясь на красавицу Ольгу, многие женихи забывали про своих невест. Сашок, высокий и сутулый, выглядел при ней неуместным довеском, омрачавшем всю величественную картину. Уж очень манкой она была, даже в целомудренном платье невесты. За двенадцать лет брака мужа своего она не разлюбила, только частенько ей не хватало воздуха, когда они сидели с ним вдвоем на тесном диванчике. Иногда хотелось просто убить экономного Сашка за монотонные замечания о том, что продукты в магазине нужно выбирать тщательно, не забывая о сроках хранения и о выгодных ценах. Дверь лучше закрывать на два замка, перекрывать на ночь воду, выключать свет, если выходишь из комнаты. Сказывалась деревенская бережливость, впитанная с молоком матери. Ольга терпеливо слушала и не протестовала, надеясь, что он изменится, потому что сын должен жить обязательно в полной семье – так же, как у ее родителей. Хотя, если честно, Олюшка в изменения эти не очень-то и верит. Любит мужа потому, что он любит ее.

Впрочем, есть многое, что их объединяет. Им обоим все равно, что живут они в крошечной «двушке» со смежными комнатами, что Сашок получает очень скромную зарплату, а Оля вообще не любит перерабатывать, что старый холодильник и батарейки как-то решили перекрасить в красный цвет и бросили эту трезвую затею на полпути. Любовь у них все еще активная, не реже двух раз в неделю, но Ольга хочет романтических и непредсказуемых отношений, а какой уж тут романтизм, если подарки дарятся только по праздникам, а цветов Сашок не приносит вовсе? Зато Ольга знает, что вряд ли найдет кого-то лучше и надежнее, Сашок – он проверенный, а недостатки его она вполне может перетерпеть, да и сын у них общий… Чего же еще хотеть?

Изменам ее нет числа, потому что отказаться от свежих эмоций, от опьянения страстью и одновременно от покоя, который дает постоянный союз, она не может. Муж ее ничего об этом не знает – так она, по крайней мере, думает. А может быть и знает, но терпит, потому что любит ее и надеется, что когда-нибудь она прекратит это безумие.

Сашу всегда восхищала Олина легкость, умение не заморачиваться по поводу бытовых проблем. Это она определенно унаследовала от своей матери. Хорошо, если только это. В семье Ольги между родителями и детьми всегда были легкие отношения. Не страх и не почтение, а именно легкость, а с отцом, пожалуй, и дружба. Все проблемы Ольга Ивановна решала с удивительной простотой. Ну получил сын двойку – и ладно. Завтра получит пятерку. Не хочется Олюшке печь блины на Масленицу, а для чего соседнее кафе? Что мы отнесем на школьную ярмарку, мама? Нужно что-то, что мы сделаем своими руками. Купим, сынок, в пекарне через дорогу самые неказистые кексики. И все поверят, что они – домашние.

Свое неумение помочь сыну с домашним заданием, Ольга скрывала элегантно: сиди, сынок, и думай сам, я свое уже отучилась, тем более что мама занята. С Сашиной мамой, женщиной простой и грубоватой, отношения складывались не всегда гладко, но Олюшке было совершенно не обидно слышать замечания свекрови в свой адрес по части ведения домашнего хозяйства. И об этом она рассказывала подружкам с юмором, даже не беспокоясь, как это ее характеризует. И про то, как свекровь наведывается с инспекцией, и как шкафы проверяет, и на отсутствие обеда указывает. Как-то раз отвезла бабушка внука на бассейн, так теперь все мамашки знают подробности их семейной жизни. Так это же хорошо: Оля стала еще заметнее! Вы только представьте, девочки, вхожу я такая в новых джинсах, а мамашки, скучные и местами беременные, сквозь зубы улыбаются. Бабушка, говорят, ваша такая разговорчивая, такая общительная! Ольга Ивановна знает: ничего хорошего та рассказать не могла, сыночку своего, небось, жалела, возмущалась Олиной расточительностью – ну и пусть, жаль ее! Своей жизни нет – за чужой подглядывает. Шарит по шкафам, одежду трогает, примиряет, наверное. После ее наездов невестка чувствует на своей одежде запах свекрови, брезгливо бросает все на пол, а потом несет в стиральную машину. Сашок любимой жене ни в чем, кроме бесполезных цветов и очень дорогих вещей, не отказывает, так какое же ее дело?!?

В прошлом месяце, почти у самого дома, Сашок, как на беду, проколол колесо. Машина еле доплелась до автосервиса, и стал он ждать своей очереди. Мужики между делом разговорились, вышли из машины размять ноги. Двое (очевидно, друзья) обсуждали личную жизнь третьего. Вот повезло мужику! Баба попалась – кровь с молоком. Красивая, горячая, как огонь, и главное – замужняя. Никаких серьезных отношений и обязательств. Вон у того дома живет, в банке работает. Повезло так повезло. Сашок, изменившись в лице (слишком много совпадений!), потянулся за следующей сигаретой. Так и выкурил всю пачку, пока колесо меняли. И решил Сашок, что это не может быть его Олюшка. Ничего он об этом не знает и знать не хочет. Любит он ее до сих пор по ночам и нежно держит за руку, и совсем это не привычка. Может быть, та крупная и красивая блондинка в отчаянии и печали и потому ищет приключений. А они живут счастливо, в гармонии и радости. Это неслыханная редкость в нашем современном мире, где бродят так много одиноких людей в поисках своих половинок. Они просиживают жизнь на сайтах знакомств в поисках доступных удовольствий, покупают новые гаджеты, помогающие им скоротать вечера в одиночестве. Они покупают полуфабрикаты и делают хорошую выручку заведениям, специализирующимся на людях, не желающих готовить дома для себя. А у них с Олечкой прекрасная уютная квартирка, много любимых фильмов, хороших друзей, и он до сих пор наблюдает за тем, как по утрам сладко она спит. Надо будет купить жене новый детектив и эклеры к чаю, уж очень она их любит! На выходные отвезет их с сыном в лес за грибами – пусть порадуются!

В тот вечер их пальцы сплетались особенно жадно и нетерпеливо. Сашок так и не задал своей Олюшке мучавший его вопрос, да и был ли в этом смысл, если он все равно не верил досужим сплетням, потому что знал: его жена – самая лучшая на свете!

Глава 10

Двенадцать лет назад молодая семья родилась неожиданно. Сашок из родной деревни приехал в город учиться и снял квартиру по объявлению. Мама его поначалу обрадовалась и одобрила выбор сына: жить будет в семье, никаких тебе пьянок и гулянок, плохих компаний и поздних возвращений домой. Студенту выделили отдельную комнату, согласились кормить с хозяйского стола за скромную доплату. Сашок, всегда серьезный и по-деревенски основательный, планировал многого добиться в жизни. Несколько лет назад он неожиданно для всей семьи пошел в рост: выпятились уши, нескладный нос, худощавые руки и длинные ноги. Он этого очень стыдился и не знал, как ему жить с изменившимся телом. Сутулость пришла как спасательный круг: так он казался себе ниже и незаметнее. Родители поохали, покопались в фамильном древе и не нашли никого, кто был бы так же высок, худощав и лопоух, как бедный Сашка. Оказавшись в городе, нескладный паренек еще сильнее ощутил свое несовершенство. Хоть и небольшой, но все же город был полон богатых людей, красивых машин и прекрасно одетых женщин. Город светился от рекламы, зазывающей на развлечения разного рода, на которые у паренька не было денег. Трудно жить, зная, что никто, ни за каким окном, не ждет тебя дома. В родном селе все друг друга знали и отзывались на любое приветствие. Здесь же одиночество ощущалось особенно сильно, и Саша старался не выходить из комнаты без надобности. Институт и библиотека – вот, пожалуй, и все его маршруты. Единственные брюки он сушил по ночам на батарейке, пробовал подрабатывать уже на первом курсе – денег из дома, конечно, не хватало – но безуспешно. Приходил с учебы и замертво падал на свой диван. Большое количество людей и расстояния изматывали деревенского парня. Вечерами его было не дозваться к хозяйскому столу. Чаще всего в комнату к квартиранту отправляли пятнадцатилетнюю Олю. Так она, однажды присмотревшись, решила, что ей он очень даже подходит по стати и росту. Олюшка всегда была крупной, и многие из ее одноклассников едва доросли ей до плеча. А мясо к костям прирастет, любила приговаривать ее бабушка. Когда уж меж собой договорились – не знал никто, но было такое мнение, что инициативу проявила расторопная горожанка. Если даже в ее семье существовали такие догадки, то родня жениха даже не сомневалась: Сашку совратила «хозяйская вертихвостка» с серо-зелеными ведьмиными глазами и копной рыжеватых волос.

Свадьбу сыграли, когда Олюшке исполнилось восемнадцать. Больше всего к этому оказалась неготовой ее мама, в тридцать восемь лет не спешившая стать бабушкой. Мама Галюня никуда по жизни не спешила; так и шла, никуда не торопясь и никогда не опаздывая. Приданое внучке покупала бабушка. Она же и готовила, пекла, убирала на всю семью и никогда этим не тяготилась. Разве тяжело это делать для родных людей? Внучку удивило, что шестидесятилетняя бабушка советовала ей выбирать нижнее белье «покрасивше», «с кружавками», пеньюар – понаряднее – все для того, чтобы порадовать молодого неискушенного мужа. По лукавым, все еще молодым глазам бабушки Оля понимала: она догадывается, что внучка давно опередила официальное событие и уже утолила голод деревенского паренька.

Что же касается мамы Гали, то никто из детей не помнил, работала ли она хоть когда-то в своей жизни. Муж двадцать лет назад предложил ей посидеть с детьми дома, пока те были маленькие. Галя от такого щедрого предложения не отказалась. И даже тогда, когда сын и дочка повзрослели и выпорхнули из родительского гнезда, дом все еще казался их матери самым лучшим и надежным местом во всей вселенной. Там было сосредоточено все, что являлось для нее нужным. Горы пожелтевших газет, кипы старых журналов, коробки, заполненные детективами и любовными романами, бесчисленное количество дисков с самыми разнообразными фильмами. Была в Галюне некая всеядность, которая настораживала: выходит, ей совершенно безразлично, что читать и смотреть. Ведением хозяйства после смерти тещи стал заниматься Иван Петрович. Галюня назначила его добытчиком и ответственным за связь с внешним миром еще в самом начале их семейной жизни. Иван Петрович и не знал, что может быть иначе. Потом, правда, понял, что ему просто «повезло»: у других жены пекли пироги, зазывали гостей, нянчили внуков, делали домашние заготовки. Годам к пятидесяти, когда дети уже разъехались и супруги остались вдвоем, тишина накрыла их квартиру невидимым куполом. Иван Петрович с горя ненадолго запил, жена еще сильнее погрузилась в свою непонятную жизнь. Она могла неделями не выходить из дома, не видеть умирающие цветы и переполненный кошачий лоток, не вытирать скопившуюся на подоконниках пыль и главное – не готовить. Иван Петрович по привычке приносил продукты и надеялся на горячий ужин, но с каждым днем надежда его таяла.

– Галюнь, сосиски в холодильнике, кажется, пропали, – в поисках еды подмечал пришедший с работы муж.

– Да? Ну и ладно… А там еще что-то есть?

– Да. Тебе яичницу сделать?

– Пожалуйста. Я сейчас дочитаю книгу и сварю нам кофе.

После ужина супруги, как правило, расходились по своим комнатам. Жена застревала на кухне, обещав вымыть посуду. Иван Петрович звонил детям, узнавал новости и приходил рассказать Галюне, как у них обстоят дела. Она отрывала взгляд от журнала, на который наткнулась на балконе, убирая кошачий лоток, выслушивала, кивала головой, по привычке говорила «ну и слава Богу». До мытья посуды дело обычно доходило не скоро. Кот, так и не отыскав свой туалет, взбирался на супружескую кровать или хозяйкин диван. Та охала и сердилась, уносила грязное покрывало в ванную и усаживалась на стул с тем же журналом в руках.

Иногда Иван Петрович задавал себе вопрос: заметила бы супруга его отсутствие и как бы она жила, не вернись он однажды домой. От таких мыслей его спасал алкоголь, но злоупотреблять им не следовало, иначе можно потерять работу. Галочка часто по несколько дней не звонила детям: ей казалось, что они общались вчера. Квартира, при бабушке сиявшая чистотой, постепенно приходила в запустение. Иван Петрович не мог следить за этим сам, а больше было некому. Теща умерла, Олюшка уехала, даже младший сын Мишка женился и наведывался домой очень редко.

Как-то раз Мишке с женой пришлось по делам приехать на несколько дней к родителям. Они ждали консультации врача в областной больнице, и жена Наташка стонала и ругалась, не пренебрегая крепким словцом, пытаясь навести порядок, потому что негоже малышу, который только начинает ползать, жить в «такой антисанитарии». Мишка мать в обиду не давал, объяснял ее упадок нынешним нездоровьем. Наташа, женщина крепкая и работящая, дом за неделю привела в более или менее божеский вид. Галюня, позабавившись с внуком, в первый же вечер крепко закрыла дверь своей комнаты, повязала платок на больную голову – уж очень шумным и энергичным оказался малыш.

Своих детей в таком возрасте она не то, что не помнила: всем занималась покойная мама. Она, когда-то давно решив, что у Галюни впереди большое и светлое будущее, не позволяла ей отвлекаться на мелочи жизни. Бытом и внуками заведовала она, а потом это почетное знамя перешло в надежные руки Ивана. Галечка в детстве немного рисовала, недолго играла на скрипочке, и мама, женщина из простой семьи, верила, что жизнь у такой талантливой дочери будет интересной, если не сказать необыкновенной. Ничего не понимая ни в музыке, ни в искусстве, они умилялась дочкиным успехам и с удовольствием слушала ее скрипичное пиликанье, подносила обед и завтрак точно в срок, прямо на рабочий стол Галочки. Убирать никогда не просила, бельишко дочкино стирала всегда отдельно от всего остального и до замужества, и после. Внучат бабушка обожала, души в них не чаяла и умерла, дождавшись правнуков, как праведница во сне. Никого не побеспокоив, с улыбкой на лице, с чистым и светлым взором.

Пришедшего с работы Ивана Петровича, если гостил сын с женой, снаряжали на прогулку с внуком. В чистом доме снова, будто при теще, пахло блинами и борщом. Наташкина мать была родом с Украины, и борщ являлся их коронным блюдом. Его подавали с чесночком, сметанкой и с бородинским хлебом. Дед Иван с радостью нагуливал аппетит, радуясь, что по возвращению домой его будет ждать вкусный ужин, детский смех и оживший дом.

Мишка после ужина звонил сеструхе:

– Прикинь, Оль, мама совсем того. На отца все взвалила. Дом как помойная яма. В моей комнате лежат вещи, будто я вчера вышел из дома, а не два года назад.

– Что делать, братишка? Пока жива была бабушка, все держалось на ней.

– Слушай, а что она делает весь день, пока отец на работе?

– Не знаю, Мишунь. Читает, наверное, телевизор смотрит. Она, когда трубку берет, вроде адекватная.

– Какой там! Натаха просила ее во дворе с мелким погулять, пока она генералила. Так мать – ни в какую. Боюсь, говорит, потеряюсь.

– Слушай, Миш, ей же шестидесяти нет, а ведет себя как старуха. Бабушка в восемьдесят еще пироги пекла.

– Может, к врачу ее надо? Ты бы приезжала к ним почаще.

– Я стараюсь, но три часа езды в один конец. Сам понимаешь, особо не наездишься. У меня работа, у сына школа.

– Да понимаю я все! Отца жалко…

– Ладно, Мишунь, что ты так волнуешься? Они так живут не один год. Уже привыкли, я думаю. Может быть, даже счастливы. Никто никому не мешает. Отец – в своем мире, мать – в своем. Иллюзия счастья.

Галюня и правда была счастлива. Откроет шкаф с книгами пыль протереть – и замрет на полу до самого вечера. Схватит случайный, потрепанный жизнью том – и остановиться уже не может. Утро сменялось днем, а день – вечером, а она все сидела на полу, в обнимку с котом и с книгой, забыв о текущем времени. И вот уже на пороге муж, а она на кухню не заходила с раннего утра. В середине своей жизни супруга Ивана Петровича пристрастилась к курению, и единственное, в чем одержал победу муж – это уговорил ее курить исключительно на балконе. В теплую погоду она делала это с радостью. Принесет медную джезву, любимую кофейную чашку и пепельницу, наполненную окурками, положит сладости на крошечный столик, отодвинет ногой пакеты с вещами, которые никогда не понадобятся повзрослевшим детям, и уйдет в другое измерение на несколько часов, не видя неприглядности своего жилья и глядя куда-то поверх домов и кроны деревьев. Телефон, оставленный в комнате, мог разрываться от звонков обеспокоенной родни – ей не было до этого никакого дела. Зимой все обстояло сложнее, и острый нюх Ивана Петровича сразу мог определить, курила супруга в комнате или нет.

Как в дорогом сундучке, Галюня хранила все, от чего избавлялись другие люди. Нотные тетради, старые, изъеденные молью вещи, скрипка, давно поселившаяся на антресолях, проигрыватель с пластинками, живущий на балконе – все казалось ей нужным. Укутавшись в шаль, разорванную котом и много раз зашитую покойной мамой, Галина Николаевна могла открыть шкаф для одежды в поисках нужной вещи и нырнуть в него, как в Нарнию. Сколько интересного там хранилось! И почему только Олюшка и Наташа отказываются брать эти прекрасные вещи для своих детей? Они же почти новые! Дети вырастают быстро, а одежда не успевает износиться, так зачем же тратиться на новое? Как в чертогах старинного замка с вековыми традициями, жила Галюня в окружении старых вещей, не зная, как много изменилось во внешнем мире.

Олечка, по натуре легкая и жизнерадостная, принимала жизнь родителей как естественный порядок вещей. У кого в семье нет проблем? Таких семей не бывает! Бабушка (Царство ей Небесное), конечно, хранила и оберегала всех домочадцев. Сашку приняла как родного. За это ей тоже огромное спасибо. Мама – совсем другая, да и не относилась к ней Оля как к матери. Взрослый и заблудившийся ребенок – вот кем была Галюня. И если младший сын Мишка тревожился и названивал отцу ежедневно (мамин телефон, охрипнув и разрядившись, мог исчезнуть и провалиться в небытие), то Оля относилась ко всему с юмором. Жизнь-то продолжается. Ее, молодая жизнь, в полном расцвете, и что же ей делать? Стать нянькой для матери и забыть о себе она не собиралась.

От бабушки досталась ей привычка ходить в церковь по праздникам и детский молитвенник. Она его хранила как сувенир в железной расписной коробочке из-под вкусных печеньев вместе с ленточкой выпускницы и прочей девичьей ерундой. Если бабушка молилась истово, опускаясь на колени в храме и дома, перед иконами, то Олюшка скорее сопровождала бабу Тоню, чем верила в Бога по-настоящему. Бабушка обращалась к Господу много раз за день, сама того не замечая. Крестилась, проходя мимо икон, проезжая мимо храма. Ежечасно приговаривала: «Спаси и сохрани, Господи!», «Прости меня, грешницу, за все, что ведаю и не ведаю». Не выпускала никого из дома, не перекрестив на дорожку. Маленькая Олюшка бабу Тоню часто спрашивала:

– Баба, неужели и ты грешна? В чем ты каешься?

– Конечно, внученька. Грешна во многом, и об этом Господь знает. Надеюсь, успею вымолить прощение прежде, чем уйду.

Не верила лупоглазая и щекастая красавица, что и бабушка могла в своей жизни быть неправой, совершить что-то дурное, обмануть или украсть (других грехов Оля не знала), а баба Тоня гнула свое: знаю, о чем прошу Бога. Знаю, за что каюсь. Только однажды по-настоящему огорчила внучка бабушку, отказавшись от венчания. На то был приготовлен у нее свой ответ:

– Не готова я, бабуль, к этому. Потом, как-нибудь обязательно.

– Да как же так, внуча? Жизнь свою семейную начинать готова, а честное обещание перед Богом и людьми дать не можешь? – баба Тоня долго молилась Господу, чтобы помог он ей образумить глупых новобрачных, но Олюшка на венчание так и не решилась.

Дело было не только в удивительной простоте, с которой Оля решала свои проблемы и находила оправдание всем своим поступкам. Она, так и не примкнув ни к одному берегу, плыла по жизни, не видя ни границ, ни предупредительных знаков, ни ограничивающих скорость символов. Один безудержный поток эгоизма. Жила она легко, не напрягаясь. Меняла цвет волос, имела тайную жизнь, не считала постыдным измену, веселилась, воспитывала сына, любила мужа, плакала и молилась только тогда, когда ей что-то было нужно от Бога. И, когда никто от нее ничего не ждал, вдруг могла искренне откликнуться на чужую боль, помочь нуждающимся, щедро одарить добротой и вздохнуть «О, Господи!», но как-то бессознательно и очень редко.

И как это в ней все умещалось? Верочка не понимала. Когда слышала рассказы Оли о маме, удивлялась созвучию. Уж очень напоминали ей Галюнины «исчезновения» ее собственное убежище под кроватью. Верочкин тонкий слух, чуткость и художественное воображение способствовали развитию ее творческих способностей, в детстве так и не сумевших, к сожалению, воплотиться во что-то существенное. Галюниным талантам тоже не суждено было раскрыться. В чем-то их желания, наверное, совпадали, но Верочка благодарила Господа за то, что он дал ей другую мать, крепко стоящую на ногах. Будь Надежда Ивановна похожа на Галюню, они бы вдвоем, окунувшись в мир Нарнии, так и не вернулись бы обратно. Обстоятельства заставили Веру посвятить себя воспитанию сына и заботиться о хлебе насущном, тогда как Олина мать, так привыкшая жить на всем готовом, была избалована материнской, а затем и мужниной опекой.

Верочка не понимала только одного: Олиного метания. Она молчала, когда роскошная красотка, не прячась, рассказывала о новом увлечении, потому что сказать ей было нечего. Как-то раз, выслушав очередную историю Олиной страстной «любви», Вера спросила:

– А говорить с ним о чем? Ты же говоришь, что он неумен?

– Логика твоя, Верунь, меня удивляет! Шатается она, твоя логика, честное слово! Неужели к неумному человеку нельзя испытывать чувства? Томиться от любовного наваждения? – Ольга искренне возмутилась. Вероятно, можно было, но не в Верочкином случае. Для нее общение и духовное единство играли одну из главных, если не самую главную роль. Тот случай, когда прелюдия, начинающаяся гораздо раньше, чем кто-либо мог подумать, была гораздо важнее. Такого увлечения она не переживала давно.

Глава 11

Великолепный пейзаж, раскинувшийся перед глазами, нужно было смаковать не спеша, как хорошее вино, потому что лучшее не увидишь и не почувствуешь залпом, с одного глотка. Для Веры природа всегда была источником вдохновения: уходящие в небо горы, темнеющие и пылающие ярко-красным огнем деревья, все еще зеленеющие сосны и ели. За несколько дней короткая и теплая пора первоначальной осени сменилась на слякоть и настоящее ненастье. Утром еще верилось, что день может быть теплым и солнечным. Сквозь серые облака проглядывались робкие солнечные лучи, ярко светящийся ободок. Небо розовело, потом становилось золотистым. Ах, как красива была эта полоска золота в сером обрамлении, что хотелось взяться за кисть! Но днем мрак и осенняя сырость побеждали, и становилось ясно, что ничего хорошего сегодня ждать от природы не стоит. Бабье лето и так продержалось очень долго, и в октябре, несмотря на ночную прохладу, дневная температура поднималась до пятнадцати, а то и двадцати градусов тепла.

Люди, обрадовавшись этому, решили, что природа запуталась в календаре, но теперь все признались: пришла настоящая осень. Но и эта пора не вызывала никакого отчаяния или депрессивного состояния в душе у Веры. Она шутила, что поздний октябрь обязательно покажет, кто в самом деле оптимист, а кто безнадежный пессимист. Она видела сырые листья под ногами, вдыхала лучший на свете запах мокрой земли и листвы, любовалась осиротевшими деревьями и, остановившись на утренней пробежке, поднимала голову и засматривалась, как причудливо переплетались обнаженные ветки на фоне гладкого, как серое полотно, неба, образуя нежный, почти паутинчатый свод. Природа, как всегда потрудилась на славу, лучше любого художника. Ветер склонял ветки из стороны в сторону и рассказывал удивительные истории о своих странствованиях. Деревья вторили ему, скрипели и разговаривали, тесно переплетаясь друг с другом ветвями и корнями. Вскользь улыбнувшись на прощание, осень расплескивала дневное тепло, подхватывала убегающие листья, отяжелевшие от ночного дождя. Женщина, застывшая на парковой дорожке, смотрела вслед улетающим птицам, плывущим причудливой змейкой над старым парком. Потом она села передохнуть на скамью, усыпанную кленовыми листьями. В такие минуты она безумно хотела взять в руки краски и запечатлеть плачущее небо, увядшую листву на влажной темной скамье и одинокий фонарь, берегущий, как верный страж, пустынную аллейку. Она боялась, что все забыла, что упущенное время лишило ее прежних способностей и глупо это, в конце концов, экспериментировать с собственной жизнью на пятом десятке. Шурша увядшей листвой, она встала и побежала дальше. Ей вспомнилось, как пахли ее краски, как она выбирала кисти в специальном магазине (белочку или пони), как носила с собой самодельный мольберт и могла часами просиживать у интересного здания, наблюдая за меняющимся небом, склоняющимися деревьями и тянущимися к солнцу цветами. Наполнявшие ее в ту пору ощущения делали ее совершенно равнодушной к превратностям жизни. Сильный и живой свет, такой яркий и плотный, шел изнутри. Она не могла этому противиться, этим управлять – это была Божья благодать, дарованный ей свыше талант, который она так глупо растеряла.