Текст книги "«Андалузская шаль» и другие рассказы"

Андреа два или три раза сглотнул и произнес раздраженное, вызывающее и решительное «нет».

– Нет? Ты что, правда говоришь мне «нет»?

– Я не хочу идти с тобой, и все! – воскликнул Андреа с крайним раздражением.

– А, так я все правильно расслышала! Ты отказываешься идти со мной! И что, думаешь, ты станешь от этого святее? Это не святость, а неблагодарность и низость! Ты еще раскаешься, Бог тебя накажет за такую подлость!

Андреа пожал плечами и посмотрел не на мать, а в сторону – с выражением злобной насмешки, словно хотел сказать, что уж насчет Бога синьоре Кампезе лучше бы помолчать.

– Да, Бог тебя накажет, еще как накажет, еще как! И почему ты не хочешь идти со мной? Ты же ходишь с этими твоими длиннорясыми из семинарии (отличные прогулки, ходите все строем, как овцы на бойню). А как со мной, так нет! Хочешь знать правду, какова она? Так я тебе скажу. Никогда не говорила, а сейчас скажу. Это они тебя против меня настроили, все эти ханжи, вот тебе правда. Тебе сказали, что твоя мать – продажная девка и что вместе с ней ты пойдешь в ад! Так вот, можешь передать своим господам учителям, что дорогу в рай я знаю получше них! И что в тот день, когда я встречусь с твоим бедным отцом, я обниму его, не пряча глаз, и скажу: «Вот твоя жена. Какой ты ее оставил, такой и встречаешь». Даже работая в театре, можно оставаться честной женщиной, так и скажи своим благочестивым отцам! И награда за такую честность еще больше! И знай, Джудитта Кампезе – порядочная женщина, она была, есть и всегда будет порядочной женщиной! Она артистка, потому что любит Искусство, а что касается порядочности, то даже святая Елизавета не была порядочней ее!

Андреа был бледен и взволнован, однако крикнул злобно:

– Да никого ты тут не интересуешь! Я не говорил о тебе никому!

– Вот интересно, тогда почему же ты отказываешься идти со мной? Что это за новая блажь? Вот деда с бабкой ты почему-то любишь, этих тупых сицилийцев. Когда ты родился, я была так рада, что у меня сын, – скажи мне кто тогда, что я сама сотворила себе лютого врага, так я бы ни за что не поверила! Признайся, в конце концов, ты меня стыдишься? Причина в этом? Тебе стыдно гулять со мной!

Джудитта горько плакала. Андреа весь дрожал, и его побелевшие губы тряслись – но, похоже, скорее от гнева, чем от жалости. Он сжал кулаки и закричал срывающимся голосом:

– Да что ты ко мне привязалась! Хватит уже сюда ездить!

И стремглав выбежал из приемной.

В оцепенении, с заплаканными, распахнутыми от изумления глазами, Джудитта открыла было рот, чтобы окликнуть его, но Андреа уже исчез. В этот момент по коридору проходил священник, и тогда Джудитта наклонила голову, чтобы скрыть слезы, и постаралась придать лицу достойное выражение. Она опустила на лицо вуаль, надела перчатки и плавной походкой, как женщина, которая осталась довольна встречей с сыном, направилась к выходу. Пакет с переводными картинками, который во время этой бурной беседы она забыла отдать Андреа, по-прежнему висел у нее на руке.

Пару месяцев спустя она снова навестила Андреа и ни словом не обмолвилась с ним о том. что случилось в прошлый ее приезд. И никогда больше она не осмеливалась просить его погулять с ней. Вела она себя кротко и избегала любых разговоров, которые могли быть неприятны сыну. Андреа, как обычно, был сдержан, однако теперь к его сдержанности примешивалась какая-то детская робость. Он часто краснел, без причины теребил свои маленькие белые руки и постоянно, чтобы выглядеть солиднее, приглаживал волосы пальцами. Если ему случалось улыбнуться или засмеяться, он опускал глаза и отворачивался с неопределенным выражением – то ли сердился, то ли смущался.

Встречи их становились все более короткими. Пару раз, когда Джудитта не могла найти предмета или повода для беседы, эти визиты, ради которых она проделала долгий путь на поезде, длились всего несколько минут. Казалось, Джудитте и Андреа больше нечего друг другу сказать, порой по нескольку минут оба пребывали в молчании, сидя друг против друга в высоких черных креслах приемной. Тщетно пытаясь нащупать хотя бы пару тем, которые могли заинтересовать и развлечь Андреа, мать пристально вглядывалась в него. Она смотрела на эти щеки, которые спереди казались похудевшими, но в профиль еще сохраняли следы детской округлости, и на этот лоб (с морщинами размышлений и суровости), наполовину скрытый челкой, которую его нервная рука никак не могла оставить в покое, на эти красивые глаза, избегающие ее взгляда. Джудитту охватывало тоскливое желание обнять своего маленького священника, но она не позволяла себе даже намека на подобное движение, такую робость он ей внушал. И в конце концов она – подавленная, смущенная, как человек, который изнывает от скуки или, наоборот, боится нагнать скуку, – в спешке удалялась.

Джудитта навещала Андреа три-четыре раза в год. В промежутках между ее приездами Андреа получал от матери цветные открытки и (довольно редко) письма, всегда из разных городов, где он никогда не бывал и названий которых зачастую не знал. Джудитта не писала о себе ничего, ни о своей нынешней жизни, ни о планах на будущее. Тут надо добавить, что с начальной школы Джудитта не блистала при написании сочинений. С тех пор ее стиль не изменился и был сумбурным и настолько нелепым, что последнего ученика школьного класса Андреа можно было бы счесть профессором литературы по сравнению с ней. Но почерк у нее был величественный: крупный, угловатый, богатый всяческими завитками, с гигантскими заглавными буквами.

Андреа исправно отвечал ей, отправляя свои письма, согласно их уговору, всегда на адрес римского почтамта – то были ответы, лишенные всякого чувства, но пунктуальные и старательные.

Примерно на четвертом году пребывания Андреа в семинарии Джудитта не показывалась у него больше восьми месяцев. От нее не было вестей, лишь каждый триместр, как и раньше, приходили деньги, направляемые администрации колледжа, да несколько раз сын получал открытки – пару из Австрии и одну из французской Африки. В открытках было только короткое приветствие, и Андреа решил, что бродячая артистка больше не забирает его писем с почтамта. В последние два месяца не приходили даже открытки.

Однажды Андреа, возвращаясь с прогулки, переходил в строю своих товарищей улицу и вдруг увидел на театральной афише, приклеенной к стене, свою мать. Его охватило столь сильное волнение, что кровь прилила к лицу. Разумеется, ни сопровождавшему учеников монаху, ни самим ученикам это лицо не было знакомо, да никто из них и не выказал интереса к афише: и действительно, не пристало глазам, посвященным Богу, задерживаться на такого рода изображениях. Андреа остановился и, сделав вид, что завязывает шнурок на ботинке, украдкой посмотрел снизу вверх на афишу. Он прочел:

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ЗАЛ ГЛОРИЯ

Сегодня вечером, в 21:30

ФЕБЕЯ

Всемирно известная дива.

Недавний триумф в Вене!

КЛАССИЧЕСКИЕ ТАНЦЫ:

арабские, персидские и испанские

Под этими словами был рисунок: в окружении других лиц – лицо Джудитты, на ней была корона, увенчанная странного вида звездой с извивающимися лучами, глаза подведены черной краской, на лбу подвеска с драгоценными камнями. Ниже – еще одна надпись:

Представление предваряет, как обычно, развлекательная программа:

Пьерро Премьер – Принц парижских кабаре

Джо Румба со своим ансамблем

и проч.

Сердце Андреа колотилось. Он помчался догонять своих товарищей. Фебея! Не было никаких сомнений, что под этим именем скрывается танцовщица Джудитта Кампезе.

В восемь вечера ученики разошлись по своим спальням, и в девять вся семинария уже спала. В половине одиннадцатого на улицах маленького провинциального городка воцарилась пустынность и тишина глубокой ночи.

Длинный и узкий спальный корпус едва освещался голубоватым светом ночной лампадки, горевшей над входом, рядом с постом дежурного наставника. Видны были белые пятна кроватей, черные распятия на беленых стенах и на рисунке в эбеновой рамке святой основатель ордена. Андреа два часа лежал, не шелохнувшись, притворяясь, что спит, хотя на самом деле он не просто не спал, но готов был сойти с ума от нетерпения. Едва услышав, как пробило десять, он сполз с кровати и, производя не больше шума, чем комар, оделся (обуваться он пока не стал, но, связав шнурки вместе, перекинул ботинки через руку) и вышел из спального корпуса.

Пытаться выйти через главный вход или через служебную дверь было затеей бессмысленной: двери были забраны решетками с крепкими болтами, как ворота замка, да еще и охранялись привратником, но Андреа знал окошко сбоку трапезной, закрытое только деревянным ставнем, которое выходило на земляной вал на высоте не больше трех метров. Продвигаясь на ощупь по коридорам и вниз по темному пролету каменной лестницы, он без происшествий нашел это окошко, через которое мог легко выбраться наружу. Оказавшись на земле, он поднял полы сутаны до колен, не теряя времени надел ботинки и, сверкая короткими хлопковыми чулками, понесся к забору.

Старое здание семинарии находилось возле крепостных стен, где уличные фонари заканчивались, обозначая границу города. Луна зашла уже часа два назад, но летнее небо (это были первые числа июня) рассеивало почти лунной силы сияние по этой великолепной ночи. В какой-то момент Андреа обернулся и посмотрел на семинарию. Только редкие окошки горели: это были окна наставников, которые каждую ночь по очереди возносили молитвы в своих кельях. В том крыле здания, где была церковь, цветные витражи были слабо освещены масляными лампадами, горевшими в капелле ночью и днем. А возле городской стены, над зарешеченной аркой виднелся белеющий на фоне ясного неба герб ордена.

Андреа повернул к подошве холма, где кусок городской стены семнадцатого века, рухнувший из-за оползня, был заменен простой железной сеткой. И быстро – несмотря на то что ему мешала сутана – преодолев забор, побежал вниз, к полям.

Там, менее чем в километре от семинарии, в доме крестьян-арендаторов жил его друг, на пару лет старше Андреа. Звали его Анаклето, он был старшим сыном арендатора, а познакомился с ним Андреа во время одной из сельских прогулок своего класса. Андреа знал, что с недавних пор Анаклето ночует на конюшне, на подстилке из кукурузных листьев, потому что он без ума от своего жеребенка, который родился два месяца назад у отцовской кобылы. В конюшне было низкое окошко, закрытое только решеткой, через которое Андреа мог позвать друга так, чтобы никто больше не услышал.

Однако тут беглеца ждало разочарование: он обнаружил, что окно конюшни, вопреки его ожиданиям, было освещено, и оттуда доносилось пение двух голосов под аккомпанемент гитары. Один голос, более зрелый, ведущий свою партию приглушенно, был ему незнаком. В другом, еще неспелом, который пел более звонко, он узнал голос своего друга. Значит, Анаклето был не один, и это делало всю затею рискованной и сомнительной. Не зная, что предпринять, Андреа еще несколько минут прятался за стеной дома. И даже в этих драматических обстоятельствах слух его наслаждался песней о любви, на два голоса и под гитару. Наконец, решившись попытать удачу, он подошел к окошку.

Керосиновая лампа, висевшая на балке над яслями, бросала довольно яркий свет. Наклонив голову к яслям, кобыла жевала зерно, а рядом резвился жеребенок. Эта сцена, полная домашнего счастья, вызвала у Андреа укол зависти. В шаге от лошади с жеребенком, на рыжем покрывале, постланном на утоптанной земле, сидел Анаклето в компании молодого солдата с круглой бритой головой, который и играл на гитаре. Кроме них, в конюшне никого не было, и Андреа почувствовал облегчение.

– Анаклето! – позвал он тихо, но энергично. – Выйди на минуту, надо поговорить!

Изумленный таким его появлением, точно перед ним предстал призрак, Анаклето вскочил и выбежал наружу, а солдат, не проявив ни малейшего любопытства, остался сидеть и сосредоточенно подбирать какую-то мелодию на своем инструменте, словно сейчас это было для него самым важным делом в мире.

Отведя друга в сторону к стене дома, Андреа рассказал ему что ушел из семинарии тайком, потому что ему совершенно необходимо пробраться в город, чтобы кое с кем встретиться. Эта встреча ему дороже жизни, но он не может показаться в городе в поповской одежде. Не одолжит ли Анаклето ему свою одежду? Не позже полуночи, на обратном пути в семинарию, Андреа вернет вещи и переоденется в свою сутану.

– А если в семинарии тем временем заметят, что тебя нет?

– Тогда мне придется уйти оттуда навсегда. Но будь уверен, твоего имени из моего рта никто не услышит, даже под средневековыми пытками!

Вообразив, что речь идет о любовном приключении, Анаклето согласился помочь другу. Однако на нем были только штаны, рубашку он оставил в доме, и было бы глупо идти за ней, рискуя разбудить всю семью, особенно сестру (весьма любопытную). Решили посоветоваться с солдатом-гитаристом, который был старым другом Анаклето и пришел провести с ним последние часы своего отпуска, который кончался на рассвете. Имя этого парня, чье великодушие было не меньше его же тактичности, было Арканджело Джовина, хотя все его звали Петух – из-за рыжих вихров, которые сбивались надо лбом в залихватский хохол, похожий на гребешок. Но, как сказано выше, теперь он брил голову, чтобы за жаркое лето волосы выросли заново, еще более прекрасными.

Вблизи, при свете керосиновой лампы, было видно, что его круглая голова с детскими чертами уже покрыта рыжим пушком. Неизвестно почему, это расположило Андреа к нему, он проникся к солдату доверием. Узнав об их трудностях, Петух сам предложил дать Андреа свою форменную рубашку американского покроя, из колониальной ткани, какие тогда носили в нашей армии. Хотя Андреа за последнее время вытянулся, а с другой стороны, ни Петух, ни Анаклето не были гигантами, все-таки штаны Анаклето и особенно армейская рубашка оказались ему великоваты. Кроме того, штаны были деревенские, из такой грубой ткани, что могли бы, как говорится, стоять на полу. Но в нынешних обстоятельствах со стороны Андреа было бы неблагодарностью обращать внимание на такие пустяки.

Решили, что Андреа оставит свою сутану в соломенном шалаше, что стоял метрах в двухстах от дома, и по возвращении снова ее наденет, сняв одолженные ему вещи. Рубашку и штаны он, проходя мимо конюшни, забросит им через решетчатое окно, чтобы не будить Петуха и Анаклето, которым надо вставать в четыре.

Со времени его побега прошло, наверное, лишь три четверти часа, а Андреа, переодевшись, уже шел по слабо освещенным улочкам города. Изредка ему встречались прохожие, и у тех из них, кто подобрее на вид, Андреа спрашивал дорогу. Било одиннадцать, когда он оказался перед входом в театр.

И вот наконец те роковые двери, которые по его же решению были для него неприступными всю его жизнь, вплоть до сегодняшнего дня! Хотя Андреа и питал к ним ненависть, их тайны были властны над ним все его детство. Собственная фантазия заставляла его повсюду угадывать необыкновенные миражи, которые, хотя он и прогонял их от себя с отвращением тысячу раз, всегда заново загорались при слове «театр». Украшенный по стенам многофигурными сценами и сияющий, как восточный храм; переполненный народом, как площадь во время праздника Богоявления; величественный, как замок; и при этом ни для кого не дом – точно океан! Ах, бедный Андреа Кампезе! Настолько вооруженным и непобедимым казался тебе театр, что сердце твое, получив вызов на великую битву от такого противника, предпочло укрыться в крепости Рая!

Светящаяся вывеска над дверью, слегка, впрочем, поломанная, гласила: «ТЕАТР ГЛОРИЯ». По обеим сторонам от входа висели фотографии актеров, среди которых беглый семинарист узнал Фебею, и его сердце вновь бешено забилось. На стене было два ее снимка: один – в полный рост, с оголенной до бедра ногой, украшенной на лодыжке сияющими браслетами, второй – портрет крупным планом: улыбка, цветок за ухом, на волосах черные кружева.

Театральный вестибюль, освещенный пыльной электрической лампой и украшенный только парой ярких афиш на стенах, в глубине был разделен деревянными перилами. За ними, рядом с маленькой двустворчатой дверью, стояла изящная девушка лет восемнадцати, на голове которой было что-то вроде армейского берета с золотой надписью: «Театр Глория». Из-под берета почти до плеч спускались вьющиеся каштановые волосы, а ее голые ноги, хотя и развитые и крепкие, были нежно-розового цвета, как у детей. Затянутая в платье вишневого цвета из искусственного шелка – казалось, оно ей немного мало, – она имела вид воинственный и презрительный, как у привратника в Королевском дворце. Время от времени она, отодвинув краешек портьеры, с любопытством заглядывала в зал (из которого даже на улицу доносились пение, стук каблуков и звуки разных инструментов). Затем принималась ходить туда-сюда за деревянной балюстрадой и откровенно зевала, как это делают кошки.

Кроме девушки, в вестибюле не было никого. Окошко кассы было закрыто, а касса пуста. На стекле окошка висел листок с ценами, и только тут, увидев этот листок, Андреа вспомнил, что для входа в театр нужно покупать билет, а у него с собой нет ни лиры.

Он твердым шагом подошел к девушке, но, несмотря на всю решимость, чувствовал себя, как на приеме у Папы.

– Вход в театр здесь? – спросил Андреа так надменно, что его можно было принять за хозяина этого театра, а заодно и всех лучших театров континента.

– Чтобы войти, нужен билет, – ответила девушка из-за балюстрады. – Билет у тебя есть?

Андреа покраснел до корней волос и нахмурил брови.

– Нет? Тогда ничего не поделаешь. Касса закрыта! – объявила девушка. Затем, заметив на его лице замешательство, но вместе с тем и упрямство, добавила тоном снисходительного покровительства: – Да и зачем тебе покупать билет в такое время? Через сорок минут представление все равно заканчивается!

Ее тон оскорбил Андреа.

– Мне не важно, что оно заканчивается через сорок минут, – ответил он злобно. – Я не из публики. Если бы я захотел, мог бы войти без билета к самому началу представления!

– И кто ты такой, чтобы заходить без билета? Полицейский? Ты кто? Главный инспектор?

– Тебя-то с чего это волнует?

– Меня? Нет, вы послушайте этот цирк! С чего это меня волнует! С того, что я же вам объясняю: чтобы войти сюда, нужен билет. А если у вас нет билета, пожалуйте мне деньги, сто пятьдесят лир! Сейчас посмотрим. Ах да, господин забыл дома бумажник, а заодно и свою чековую книжку.

– Я знаю одну артистку, госпожу Фебею!

– Вы ее знаете? А артистка вас знает? Она вас знает, по-вашему?

– Меня она знает наизусть, сто лет уже! Давайте, скажите ей, что я здесь, и увидите – она тут же велит провести меня на первый ряд!

– Ой, да ну конечно, я вам верю! Тут с первого взгляда понятно, что вы из ухажеров. Наверное, она сейчас как раз о вас думает, ваша певица! Послушайте-ка мой совет. Почему бы вам не пойти туда, к актерским гримеркам? А если ваша дама вас отправит обратно, возвращайтесь сюда за утешением, я вам дам посмотреть «Приключения Микки-Мауса».

– Она назначила мне встречу!

– А! В таком случае не заставляйте ее вздыхать понапрасну. Смотрите, вам не здесь нужно заходить, а через вход для артистов, первая дверь налево, из переулка. Там швейцар, он раньше работал надсмотрщиком в тюрьме. Он их сразу различает – господ, у которых все складывается с артистками. Он вас даже на порог не пустит!

– У меня назначена встреча! – еще раз соврал надменно-протестующим тоном Андреа, не признающий лжи.

– Он все свое твердит! У него назначена встреча! С госпожой Фебеей! Значит, вы ради этого так элегантно нарядились сегодня? Да вы в театре всю публику распугаете! Вы что, когда на свидание собирались, сперли штаны у своего отца, а рубашку у какого-то американца?

По ехидным насмешкам девушки можно было предположить, что она догадалась, что Андреа беглец, и, возможно, собиралась уже донести на него. Ничего другого не оставалось, кроме как уйти, уйти как можно скорее!

Андреа бросил на девушку последний презрительный и бесстрашный взгляд, но она догадалась, что в этот момент коленки у него тряслись. Тут ее охватило что-то вроде раскаяния, но было уже слишком поздно. Этот бахвал-полуночник развернулся к ней спиной и молча исчез.

Решив найти Фебею во что бы то ни стало. Андреа повернул от главного входа театра налево, в плохо вымощенный переулок без фонарей, и тут же нашел указанную девушкой дверь. Она одна была открыта в это ночное время; через нее можно было видеть в глубине арки старую едва освещенную лестницу. С правой стороны арки – дверца с выбитыми стеклами, на место которых была вставлена газетная бумага, за этой дверцей, в каморке, сидел швейцар, он прибивал подошву к башмаку, освещенный лампой, которая свисала с потолка почти до самого его столика. Физиономия этого человека показалась Андреа ужасной.

Чтобы швейцар не заметил его, Андреа прижался к стене дома. У него не хватало духу показаться на глаза этому старому каторжному надзирателю. И что теперь делать? Затаившись тут, в переулке, ждать выхода актеров? Но Андреа не доверял словам той девицы в берете: вполне вероятно, что она его обманула и указала ему эту дверь, чтобы посмеяться над ним и заодно избавиться от него, а может быть, даже заманить его в ловушку.

Из переулка видна была мостовая близлежащей площади, на которую светящаяся вывеска театра бросала бледно-голубой свет. Из глубины театра слабое эхо доносило музыку и пение, и Андреа, со сжавшимся от ревности сердцем, сравнивал праздник, который кипел внутри этих стен, с угрожающей темнотой переулка. Там бродила лишь большая пастушья собака, вероятно потерявшая свое стадо, которое ходило по полям где-то за городской стеной. Собака сразу поняла, без всяких объяснений, что Андреа хочет оставаться незамеченным. Стараясь не лаять и не производить шума, она покрутилась вокруг него с заботливым видом, как бы предлагая ему защиту. А потом села перед ним и принялась молча, позаговорщицки смотреть на него, весело виляя хвостом. Андреа подумал: «Наверное, собака хотела бы, чтобы я был ее хозяином, да и я был бы рад взять ее к себе. Мы могли бы быть счастливы вместе! Но это невозможно. Мы ничего не знаем друг о друге и скоро снова разлучимся, каждый снова пойдет своей дорогой, и мы никогда больше не встретимся!» Он почти беззвучно щелкнул пальцами, и собака, поняв этот знак, тут же подошла к Андреа и нагнула большую белую голову, чтобы он ее погладил. А потом быстро лизнула руку Андреа – так, по-видимому, она прощалась – и спустя мгновение, спеша по каким-то своим делам, растворилась в ночи.

С ее уходом Андреа затосковал. Он думал о монахах, которые там, в семинарии, проводят ночи без сна за молитвой в своих кельях, думал о товарищах, среди которых двое или трое были ему дороже всех остальных (и которым тем не менее он тоже не сообщил, что замыслил побег), – и сравнивал эти легкие привязанности с привязанностью вечной – невероятной горечью, которая сейчас скрывалась под вымышленным именем: Фебея! Тяжелое чувство осужденного, как у нераскаявшегося разбойника, омрачало его мысли. В этот миг с колокольни послышался один удар: до половины двенадцатого оставалось пять минут. Через четверть часа представление заканчивалось, и Андреа испугался, что актеры могут выйти через другую дверь и он их не увидит. Он искоса посмотрел на освещенную комнатку привратника: швейцар-сапожник скрючился над столиком, пара гвоздей зажаты в стиснутых губах, сейчас будет прибивать подошву. Без дальнейших колебаний Андреа быстро скользнул в арку, добежал до лестницы и на мгновение замер, задержав дыхание. Никаких признаков жизни из комнаты швейцара – привратник его не заметил!

Надеясь отыскать дорогу к гримеркам артистов, Андреа бросился по лестнице. Уже на первой лестничной площадке он увидел сочившийся из приоткрытой двери свет. Толкнув дверь, он оказался в очень высокой, плохо освещенной комнате с полом в клетку. Там были: мотоцикл, прислоненный к стене; доски, сваленные в кучу, на вершине которой громоздился старый прожектор; что-то вроде громадной картонной ширмы с парой нарисованных драконов; квадратная деревянная башенка высотой метра три, у которой не хватало одной стенки, а на верхушке – маленький штандарт с какими-то восточными письменами.

Помещение выглядело безлюдным, но из-за перегородки слышалось, как стучал молотком невидимый рабочий. Эти очень своевременные удары скрыли шум шагов Андреа, который смог прокрасться до другого конца помещения. Здесь он очутился перед большой забранной решеткой дверью, за которой слышались голоса. А с левой стороны он увидел мостки из наклонных досок, подымавшиеся к антресолям. Пройдя мимо большой двери, Андреа поспешно забрался на антресоли, а оттуда через обитую пробкой дверцу, открывшуюся бесшумно, попал на узкую площадку между двумя деревянными лесенками – одна вверх, другая вниз. Он наудачу выбрал вторую, и с этого момента стал все явственней различать синкопированное женское пение, звуки инструментов и неясный гул.

Тогда его охватило волнение столь необычайное, что он почти лишился сил. Спускаясь, Андреа заметил две покрытые блестящей зеленой краской двери. Одна, видимо, была заперта изнутри, и на ней не было никакой таблички. На второй, двустворчатой, что была в конце лестницы, висела табличка, на которой было напечатано одно слово: «Тишина!»

Он протиснулся между створками и тут увидел, что прямо под ним, отделенный от него несколькими ворсистыми ступеньками, открылся огромный зрительный зал!

Первым его побуждением было броситься назад. Но никто его не замечал. Он быстро, опустив глаза, пробежал по ступенькам и, тут же отыскав пустое кресло рядом с проходом, вжался в него. Его сосед, крепкий мужчина в одной рубашке, без пиджака, едва бросил на него равнодушный взгляд.

Воздух в партере был душный, в нем висел плотный сигаретный дым. Огни в зале были потушены, но рампа отбрасывала свой свет на весь зал, вплоть до последних рядов кресел. Больше минуты Андреа не осмеливался поднять глаза на сцену. На этом освещенном месте какая-то женщина то пританцовывала, то принималась петь, и этот голос он узнал сразу, не по тембру или интонации – их он не улавливал, – а по тому тревожному волнению, которое возникло в его сердце, как только он услышал ее. Это было двойственное чувство, в котором предвкушение счастья соединялось с чем-то жестоким, – чувство, слишком известное ему с самых ранних лет, чтобы он мог ошибиться. В замешательстве Андреа спрашивал себя, что бы это могло значить, ведь мать его была балериной, а не певицей – она никогда не говорила ему, что в театре поет!

Наконец он решился поднять глаза на сцену, и больше у него не было сомнений. Тут Андреа почувствовал свою прежнюю горькую обиду, ревность, которую он, казалось, давно укротил! На сцене, одна, стояла его мать, Фебея – никогда так не любимая и никогда еще не бывшая настолько недоступной, как сейчас!

На ней изящное, восхитительное платье, какие не дано носить женщинам, ходящим по земле, даже самым богатым, а только фантастическим персонажам с картин или из стихов; и за каждым ее движением послушно следуют большие круги света, которые зажглись только для того, чтобы выделить ее одну и которые заставляли сиять ее глубокие глаза, казавшиеся огромными! Она – царица ночных празднеств, ее таинственное имя красуется на улицах и площадях. Какой артист мог бы выдержать сравнение с ней? Никто из других танцоров и певцов, чьи лица смотрели с театральных афиш, не интересовал Андреуччо. Хорошо еще, если он удостоил их беглым взглядом: они ведь всего лишь бледные спутники Фебеи, которая, как солнце, занимает центр афиши! Это ради нее пришли все эти мужчины и женщины, счастливые тем, что могут посмотреть на нее снизу, даже не надеясь, что она их узнает и поприветствует! И кто по сравнению с ними Андреа? Непрошеный гость, чужак, которого надо выставить из зала, потому что он не купил билета. Ему бы уж точно никто не поверил (его подняли бы на смех, как та девица в берете), скажи он, что еще несколько лет назад жил под одной крышей с Фебеей. А считанные месяцы назад она навещала его в семинарии и присылала открытки и письма! Ему самому это прошлое казалось уже чем-то мифическим. И эта чудесная артистка (он уже не осмеливался думать, что она его мать) забыла о нем, не отвечает на его письма и даже не попыталась встретиться с ним, приехав в тот самый город, где он живет! В конце концов, так гораздо лучше, пусть так и будет. Он ведь сам оттолкнул эту женщину, отказался идти с ней на прогулку, потому что хотел покончить с ней, с такой матерью! Ему ненавистно было как раз ее излишнее сияние, которое она выносила из дома, чтобы светить стольким людям, а ведь он хотел, чтобы только ему одному. Итак, все кончено. Отныне у Андреа Кампезе матери нет.

И как он мог бессовестно врать девушке в берете, что у него назначена встреча с Фебеей! Он ведь прекрасно знал, что встреча с Фебеей не просто не назначена, но и не могла быть назначена! Теперь ясно как день, что Фебея (судя по тому, что она совершенно не интересуется Андреа Кампезе), даже если бы ее умоляли, отказалась бы встречаться с ним. И если бы девушка в берете спросила ее подтверждения, артистка наверняка разоблачила бы его хвастовство, и, конечно, ей было бы досадно узнать про какого-то типа там, в театре, переодетого попика. Ну а если бы ей сообщили в гримерке: «Там внизу какой-то Андреа, хочет встретиться с тобой», она бы сказала: «Кто? Андреа? Не знаю такого. Скажите ему, что Я не принимаю, и пусть убирается».

Рассуждая так, Андреа окончательно решил уйти из театра, как только упадет занавес, не искать мать, не сообщать ей, что он здесь, и бежать одному по ночным улицам и полям прямо до семинарии. Если потом его бегство откроется и отцы прогонят его, то он поедет на Сицилию и явится к атаману разбойников, чтобы вступить в его банду.

Мне жаль, но именно такие жестокие мысли способен был думать там, в не по праву захваченном кресле театра «Глория» Андреа, который еще совсем недавно был уверен, что идет по пути святости!

Образы, захватившие его разум, приобрели такую жестокую ясность, что он начал всхлипывать. Поначалу он даже не заметил, что позволил себе такую слабость, и осознал это только спустя какое-то время, с величайшим стыдом. Почти в этот самый момент он услышал громкий смешок соседа и, естественно, решил, что тот потешается над ним с его дурацкими слезами. Но вот из других концов зала донесся такой же смех. Может быть, уже вся публика заметила его позор? На самом деле никто не обращал внимания на Андреа Кампезе. По залу катился нарастающий ропот, с галерки неслась брань, и скоро в этой буре голосов голос певицы едва можно было расслышать. Она тем не менее старательно делала вид, что все идет своим чередом, двигаясь и выводя свои рулады в ритме ансамбля, который ей аккомпанировал. Андреа, в свою очередь, никак не мог понять, что происходит. Громкий мужской голос закричал: