Текст книги "«Андалузская шаль» и другие рассказы"

Грехопадение

Девушка спала, как обычно, на сене, в хлеву, забывшись сном без сновидений. Выгоревшие на солнце кудрявые, огненно-рыжие волосы разметались, под мышками и на лбу выступил пот. Сквозь зарешеченное окно в хлев струилось лунное небо, которое распростерлось над опаленным зноем лугом, точно озеро, и светлыми квадратами ложилось на пол. Волшебство, скользя по лунным лучам в их тихом сиянии, проникало в предметы, но девушка этого не чувствовала. Лениво замычали коровы, очнувшись на миг от дремы, бурая ослица тряхнула ушами. С ржанием пронеслись по лугу дикие лошади, почуяв таинственные токи; проснулись птицы, вытаращив свои круглые глаза, и громко захлопали крыльями.

Среди ночи девушка ощутила лишь острую боль, будто кто-то укусил ее в губу. А утром стало ясно, что колдуньи украли у нее душу. Мать, растрепанная, с криком и плачем выбежала из дома, причитая: «Это колдуньи! Это ведьмы!» И люди бегали вокруг рыжей девушки и крестились. Та. казалось, никого и ничего не замечала. Она шла. рассеянная и отрешенная, словно лунатик, руки свисали, как плети, взгляд был мутным и неподвижным. На нижней губе, на ранке, запеклась кровь от укуса; тесьма на корсаже развязалась, открыв белую с голубыми прожилками грудь, но девушка не обращала ни на что внимания. Она брела по дороге, босые ноги в пыли, и встречные в испуге отшатывались от нее. Словно отраженными в черной глубине колодца представлялись ей искривленные фигуры людей; их лица набегали друг на друга, сморщенные, безжизненные, уродливые, с отвисшими губами. Она уселась в тени на груду кирпичей и принялась заплетать и расплетать косы. Куры, суетившиеся вокруг, начали клевать подол ее заштопанного платья. С глазами, полными слез, и побелевшими губами, стиснув зубы, к ней подошла мать:

– Сегодня же ночью пойдешь к ним! Пойдешь и попросишь вернуть твою душу! Сегодня ночью, там, у стены, заберешь у них душу назад! – И зарыдала; девушка с растерянной улыбкой, ни произнося ни слова, лишь качала головой.

Летний день клонился к закату, на поля пролился теплый дождь, и наступила ночь. Девушка вышла из дома. В затянутом облаками небе поблескивали озерца рассеянного света, на которые набегали тяжелые, мрачные тучи. То и дело в просветах показывалась луна, и в ее серебристом сиянии были видны вьющиеся ужами ручейки. Глухое, гортанное кваканье лягушек не смолкало, пока девушка шла от дома до высокой стены на околице. Крона дерева, что росло у самой стены, показалась ей черной птицей, прикорнувшей на ветке.

Все семейство колдунов было уже в сборе; большие, высокие, они сидели на стене, и, когда из-за туч выходила луна, их огромные, как дома, тени расползались по земле. У старухи на голове, под редкими седыми волосами, спадавшими на плечи, тускло мерцала корона, наверное, оловянная. Круглое желтое лицо, похожее на сморщенное яблоко, было все в багровых прожилках, глаза прикрыты, веки без ресниц, нижняя губа, бледная, бескровная, безобразно отвисла. На свое огромное, грузное тело колдунья накинула зеленоватую тунику и спрятала в ее широких рукавах сложенные на животе руки. Она казалась глухой и немой.

Морщинистое лицо старика, чем-то напоминавшее собачью морду, наоборот, сияло от радости. Он щеголял в белой рубашке, желтых штанах, на голову нахлобучил круглую шляпу с широкими полями, а ноги его торчали из огромных рваных башмаков, в которых хлюпала вода. На боку у старика висела тряпичная сумка, расшитая красными узорами, а в руке он держал, торжественно, словно то был тирс,[4]4
  Тирс – жезл, увитый плющом и виноградными листьями, сделанный из стебля гигантского фенхеля и увенчанный шишкой пинии, – атрибут древнегреческого бога рождающих сил природы и вина Диониса, а также его свиты – сатиров и менад. Непременный атрибут дионисийских мистерий, символ мужского созидающего начала.


[Закрыть] палку с привязанным к ней пучком травы. Увидев девушку, старик расплылся в улыбке и теперь походил не на собаку, а скорее на жабу или громадную лягушку, высунувшуюся из болота.

Третий колдун был худой, как жердь, кучерявый, с большими оттопыренными ушами, длинными ресницами, а его босые ноги, казалось, вылеплены из глины. Когда он улыбался, узкие губы растягивались едва не до ушей, а в глазах вспыхивали огоньки. Его зрачки окружали золотистые сверкающие ободки. Колдун был одет в лохмотья – сшитые как попало лоскуты, куски парчи, козлиные шкуры. Он тоже просиял, завидев девушку.

От страха у нее подгибались колени и дрожали губы.

– Верните мне душу, – прошептала она с мольбой, – верните мне ее!

В этот самый момент из-за тучи выплыла луна, и три огромные тени потянулись к ногам девушки, она хотела попятиться, но позади нее из земли выросли две темные руки, не дав ей сдвинуться с места. По жилам ее пронесся шквал ветра.

– Она хочет получить назад свою душу! – рявкнул старик.

Старуха затрясла головой. В ночной тишине заржали лошади. Тощий кучерявый колдун спрыгнул со стены и пристально посмотрел на девушку.

– Я ее задушу, твою душу, – сказал он. – Срублю ее топором, как меченое дерево.

Девушка упала на колени перед ним и заплакала, скривив губы. Она плакала, дрожа и обливаясь потом. Внезапно луна скрылась за тучами и наступившая темнота стерла колдовские тени. А когда луна снова вышла, из трех теней осталась только одна – третьего колдуна, самого младшего. Он приблизился к девушке, схватил ее за плечи и потащил к подножью стены. Где-то вдалеке громко хохотал старик.

Днем, когда девушка вернулась домой, с растрепанными волосами, в которых застряли травинки, мать не узнала дочь.

– Пошла прочь, бесстыжая, проклятая! – крикнула она и захлопнула перед ее носом деревянную калитку.

Девушка шла по склону утеса, на котором блестели зеркала дождевой воды. Посмотревшись в одно из них, она не узнала своего отражения – настолько красиво было ее лицо, лицо ведьмы. Белая грудь налилась тяжестью и туго натягивала ткань платья. Рыжие волосы, обрамлявшие лицо, казались алыми лепестками вокруг сердцевины цветка. Девушка продолжала спускаться с утеса, не оборачиваясь, только иногда наклонялась, чтобы сорвать маки и украсить ими волосы и пояс. Больше ее никто никогда не видел.

Некрасивая жена

Один красивый мужчина женился на некрасивой женщине. Явно не по любви, а из-за ее происхождения, наследства или чего там еще, не знаю точно. Перед алтарем маленькая некрасивая женщина сказала «да» и выслушала наставления священника, который поучал ее:

– Всюду следуй за своим мужем, куда бы он ни пожелал отправиться и где бы ни решил поставить свой дом, и будь ему послушна.

С самого детства бедняжка знала, что растет некрасивой; перед свадьбой мать и сестры предостерегали ее:

– Смотри в оба, с твоим-то лицом найти мужа – неслыханное везение. А он вдобавок молод, красив, у него кровь играет, так что не претендуй на многое. Хватит и того, что он тебя уважает и добр с тобой. Требовать от него любви было бы ошибкой, и еще большей ошибкой – пытаться ограничить его свободу.

Девушка запомнила эти слова, навсегда усвоив урок, преподнесенный матерью и сестрой. На следующий день после свадьбы она спрятала в сундук пышное белое платье, единственное, в котором выглядела привлекательной, и больше ни разу его не надела. С этого дня она стала для мужа не столько женой, сколько матерью, а то и служанкой. Никто бы не подумал, что она моложе него, – когда они поженились, невеста была почти девочкой. Однако с ее огромными глазами на слишком худом лице, слишком длинным носом и слишком тонкими губами она выглядела почти старухой.

Муж проводил свободное время в кафе, куда захаживали красивые женщины, на светских приемах, в танцзалах и часто возвращался за полночь, но жена никогда не роптала. Она находила естественным, что муж стыдится ее и никуда с собой не берет, такую нескладную и безобразную. Она одевалась в серые кофты, не носила украшений и не делала причесок – вовсе не потому, что ей так нравилось, просто женщина понимала, что все это бессмысленно и смешно. Ей было достаточно того, что муж не подтрунивает над ней и не презирает ее; она даже не осмеливалась проявлять свою любовь. Всякий раз, когда муж выходил из дома, поигрывая тростью, она стояла у окна и провожала его обожающим взглядом. А если соседи говорили: «Синьора, какой у вас красивый муж!». она краснела точно маковый цвет – от радости за него.

Муж привык к присутствию в доме этого скромного, ненавязчивого, заботливого существа и по-своему даже любил его. Порой, следует признаться, он просто забывал о жене и удивлялся, когда вдруг обнаруживал ее рядом, покорную и преданную, с забранными в пучок волосами и в стоптанных туфлях. Иногда это умиляло его, и он улыбался жене.

Кто знает, что на него нашло и по какой причуде он совершил подобное безумство, но однажды, возвратившись из путешествия, муж привез ей прелестный подарок. Первый и единственный, полученный ею от него. Когда крошечный сверток очутился у женщины в руках, ее пальцы предательски задрожали. В коробочке лежали серьги в форме цветка, лепестки из бирюзы, а пестик – рубиновый. Покраснев и смущенно улыбаясь, она убежала в комнату, но не осмелилась примерить эти драгоценные цветки, считая свое лицо недостойным их. Долго рассматривала, как серьги сверкают у нее на ладони, потом заплакала и, Господи Боже мой, расцеловала их. После чего заперла в шкатулке, обитой изнутри мягкой тканью.

Первое время муж спрашивал ее:

– Почему ты не носишь свои серьги из бирюзы?

В ответ жена с загадочным видом молча покачивала головой. Боясь, что, надев столь великолепное украшение, она покажется мужу еще более некрасивой, она предпочитала не надевать серег. Хотя по нескольку раз в день доставала их из шкатулки и всматривалась в эти маленькие, призрачные знаки любви, и сердце ее билось сильнее, и слезы радости застилали глаза.

Вскоре муж забыл о серьгах и перестал о них заговаривать, однако она по-прежнему каждый день любовалась своим сокровищем.

Родилась дочь, которая походила не на нее, а на мужа и оттого была чудо как хороша. Жена была на седьмом небе от счастья и не могла поверить, что это не сон, да и жизнь мужа изменилась. Дитя росло, превратившись сначала в девочку, а затем в девушку, и муж стал проводить все меньше времени в светских кругах, чтобы иметь возможность чаще гулять с дорогой дочкой, в лице которой, словно в зеркале, отражалась красота отца, только более нежная, более юная и невинная. Те, кому доводилось встречать их вместе, говорили: «Ну просто вылитые брат и сестра!» А те улыбались друг другу и шли дальше, счастливые. Мать наряжала дочь, укладывала ее волосы очаровательными локонами, чтобы каждый, кто видел девочку во время прогулок с отцом, замирал от восхищения; сама же она ждала их возвращения дома.

Теперь она бегала по лавкам в поисках лучших тканей, лент и кружев и, чего никогда не делала для себя, изучала нюансы переменчивой моды, чтобы сделать дочь еще неотразимее. О существовании бирюзовых серег она никогда ей не говорила.

А потом руки красавицы дочери попросил достойный молодой человек, и вскоре наступил день свадьбы. Гордый, взволнованный отец демонстрировал друзьям подарки, которые он приготовил для юных супругов, но те дары казались ему ничтожными, ведь его дочурка заслуживала большего, он готов был сорвать звезды с неба, чтобы украсить ими ее прелестную белую шейку. И тут, спохватившись, он сказал жене:

– А почему бы тебе не подарить Патриции те замечательные бирюзовые серьги, которые я привез тебе много лет назад и которые ты ни разу не надела?

Прошептав «да-да», жена побежала в свою комнату и, вернувшись, протянула дочери два бирюзовых цветка – так ребенок по просьбе матери послушно отдает любимую игрушку. Заливаясь краской, она отошла в сторону, но тут же краска сошла с ее щек, женщина побледнела, и из глаз у нее полились слезы. Гости подумали, что это слезы радости; но она оплакивала свои драгоценности, серьги из бирюзы.

Воспоминание о юноше, плохо приспособленном к жизни

К тому времени я давно закончил учиться и успел повзрослеть. О судьбе большинства своих товарищей по школе я ничего не знаю. Разве что о самых удачливых случается иногда прочесть в газетах. Кое о ком порой доходят известия: этот женился, тот поступил на службу. Так же случайно я узнал, что Филиппо Морони умер совсем молодым, едва ли не через пару лет после окончания школы. И сейчас, воскрешая в памяти моего товарища, я почти уверен, что смерть в расцвете лет была для него благом.

Филиппо был хрупкий, серьезный мальчуган, единственный сын мелкого чиновника и сирота по матери. Его отец, суетливый, тщедушный, здороваясь, снимал шляпу даже перед нами, школярами. Было заметно, что отца и сына связывали взаимное доверие и забота друг о друге. Филиппо не блистал умом, но считался самым прилежным в классе; все понимали, что он так усердно занимается из чувства благодарности отцу, который оплачивает учебу, и чтобы, получив аттестат, скорее начать зарабатывать и помогать ему. Робкий и нелюдимый, Филиппо служил объектом постоянных насмешек – мальчишки издевались над его физической слабостью и дразнили зубрилой. По правде говоря, он был на редкость робким и умудрялся казаться совсем незаметным, так что его быстро оставляли в покое. А он и не рвался в нашу компанию, прежде всего, думаю, потому, что мы все были из довольно обеспеченных семей, и Филиппо считал себя хуже нас. В его облике, во взгляде близоруких глаз, в застенчивой и одновременно искренней улыбке было что-то столь чистое, наивное и простодушное, что язвительные насмешки замирали у нас на губах.

И хотя относились к нему, в общем, неплохо, мы не могли удержаться от колкостей в его адрес, поскольку в жизни Филиппо напрочь отсутствовали любовные приключения, – а как над этим не пошутить? Все ученики нашего класса, мальчики от шестнадцати до восемнадцати лет, могли уже похвастаться кое-каким опытом в сердечных делах. А Филиппо, казалось, был – это в наш-то век! – воплощением образа одного из тех легендарных рыцарей, для которых дама являлась созданием, подобным божеству, почти недоступным. Если какая-то девчушка из женского класса ненароком обращалась к нему с вопросом, он густо краснел и лепетал в ответ что-то невразумительное. После чего отходил в сторону (ошалевший, точно повстречался с ангелом), а мы заливисто хохотали: угловатый и неуклюжий, он брел по школьному коридору, и тяжелая связка стянутых ремнем книг болталась в его худенькой детской руке.

Близилась пора экзаменов, и родители, усомнившись в моем усердии, уговорили меня заниматься вместе с Филиппо Морони, о прилежании и добросовестности которого знали родители всех наших одноклассников. И после обеда я стал ходить к Филиппо, в его скромный домишко. Отец его пропадал в конторе, он появлялся ровно в ту минуту, когда я уже собирался уходить, – и вежливо раскланивался со мной. А когда я приходил, дверь мне открывала служанка, девушка чуть моложе нас с Филиппо.

Она была высока, крепко сложена и немного медлительна. Ее темно-русые волосы были собраны в тяжелый узел на затылке, а лицо напоминало лик Святой Девы на старинных фресках, особенно глаза, пронзительно-голубые, пристальные и огромные, во всю ширину лба.

Она говорила плавно и чуть нараспев, а голос был еще детским; а самого начала меня поразила ее манера держаться. Она вела себя с Филиппо так, будто она хозяйка, а он – слуга. Филиппо даже не осмеливался давать ей распоряжения, она же. напротив, властным тоном звала его на кухню, требуя подсобить, к примеру, передвинуть шкаф или высыпать уголь из мешка. Из соседней комнаты я слышал, как девушка корит моего товарища за нерасторопность, подтрунивая над его низким ростом и худосочностью. «Ну же, давай поживее, очкарик», – говорила она Филиппо, намекая на его близорукость. Или: «Ну и ручонки – слабенькие, как у паука». Иногда она в издевку величала его профессором. Когда Филиппо случайно опрокинул чернильницу, она обожгла его таким злым взглядом, что он покраснел от стыда, и от огорчения у него задрожали губы. Поспешно заверив девчонку, что сам уберет за собой, он принялся вытирать чернила газетами и тряпками, словно был прислугой у нее в подчинении.

Наконец я не выдержал и, возмущенный его бесхарактерностью, устроил ему выволочку.

– Ты что, не можешь поставить ее на место? – спросил я. – Нельзя ходить на поводу у служанки, у распоясавшейся судомойки!

– Она не распоясавшаяся, – возразил Филиппо, вспыхнув, и по обиде, прозвучавшей в его голосе, я понял, что он влюблен в ту девушку.

Вскоре я получил подтверждение своей догадке. Девушка появилась в комнате с брильянтовыми серьгами в ушах, явно старинной работы.

– О, как изысканно! – воскликнул я.

Она, довольная, потупила свои чудесные глаза, ничего не ответив. Послышался звук поворачиваемого в дверном замке ключа, это, вероятно, возвращался отец Филиппо, и служанка, проворно сорвав серьги, быстро сунула их в карман передника.

– Почему ты их сняла? – спросил я с удивлением.

Она улыбнулась, а Филиппо умоляющим взглядом подал мне знак молчать.

– Потом… я все тебе объясню потом… – прошептал он.

Я догадался, что он решил довериться мне, и действительно, как только мы остались одни, Филиппо рассказал, что эти серьги – единственное, что осталось от его матери, и он без ведома отца, который пока ничего не заметил, достал их из ящика комода и подарил девушке. Потому что любил ее! Делая мне это признание, он дрожал, как в лихорадке. Он даже дал обет взойти босым, на коленях по Святой Лестнице, чтобы испросить у Господа милости понравиться ей… Говоря о своей любви и надеждах, Филиппо был словно в дурмане, он ликовал. При всей свойственной ему робости он с горячностью потребовал, чтобы я поклялся хранить все сказанное в тайне. Помню, как Филиппо с пылом истинного южанина воскликнул:

– Поклянись, брат мой!

В последующие дни я раньше других стал замечать, что Филиппо сам на себя не похож. Он все больше бледнел и худел, и я понимал, что дело не только в чрезмерной старательности и усидчивости. Он был настолько встревожен, что часто при самом обычном разговоре у него начинали дрожать губы, будто он вот-вот заплачет. Он ходил настолько погруженным в свои мысли, что порой, если к нему обращались, он вместо ответа растерянно смотрел на собеседника, как человек, который только что проснулся и не может взять в толк, где он находится.

Тем не менее он продолжал заниматься рьяно и усердно, со слепым отчаянием и стойкостью изможденного солдата, который, не имея возможности прилечь в тени и отдохнуть, вынужден шагать по бесконечной дороге, под палящим солнцем.

Я видел, что любовь причиняет ему страдания, и прямо заговорил с ним об этом. Но вместо того чтобы излить передо мной душу, как в прошлый раз, Филиппо ушел от разговора и даже словом не обмолвился о своем горе. Чуть позже я сам обо всем узнал.

Как-то раз, подойдя к дому Филиппо, я наткнулся на служанку, которая прощалась на крыльце со здоровенным парнем, похожим на рабочего, с сильными руками и бычьей шеей. Вид у него был серьезный, но лицо еще совсем детское – очевидно, этому мальчишке не больше восемнадцати. Кожа смуглая, наверное, от солнца, а глаза небесно-голубого цвета, волосы густые и светлые. Девушка поднялась на цыпочки и, слегка притянув к себе голову парня, играючи намотала прядь его волос на палец и с улыбкой поцеловала локон.

Я постучал в дверь. Филиппо выглянул и увидел нас троих. Девушка, не пряча своих лучистых глаз, вошла в чужой дом, как в свой.

Филиппо залился густым румянцем. Сперва он ничего мне не сказал, но, когда мы сели за стол и открыли учебники, не выдержал. Изменившись в лице, заикаясь, он поведал о том, о чем я уже и сам догадался. Оставалось услышать подробности. Итак, вот что он сообщил мне: он решил избавиться от этого молодого рабочего, взявшего за привычку каждый вечер провожать девушку домой. В один прекрасный день Филиппо, прикинувшись любезным, пригласит соперника в дом и предложит ему бокал вина, в который украдкой насыплет смертельный яд. И здесь Филиппо спросил меня как своего единственного друга, не мог бы я стать его сообщником и посоветовать подходящий яд, а может, и добыть его. По всей вероятности, он не первый день вынашивал этот план; я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Ты хочешь отравить его? – спросил я. – Ты что, с ума сошел? Чего ты добьешься? Тебя же упекут за решетку на всю жизнь. Думаешь, она тебя за это полюбит? Хорошенькое дело – убивать другого исподтишка! Если уж ты считаешь себя мужчиной, найди его и подерись с ним, – порекомендовал я ему не без ехидства. – А девушка пусть достанется победителю. Вот как настоящие мужчины завоевывают женщин.

Филиппо поверил мне и, более того, воодушевился.

– Я знаю верфь, где он работает, – сказал Филиппо.

– Вот и сходи туда, – подлил я масла в огонь. И предложил проводить его до самых ворот верфи.

Я заметил, что, когда он слушал меня, его уши и ноздри слегка подрагивали, как у кролика, если к клетке подходят слишком близко. Потом он гневно заявил:

– Я пойду туда.

И он пошел, неуверенной походкой, словно утлая лодчонка в штормовом море, а я остался ждать у ворот верфи, злорадствуя. «Тот детина поколотит его, – думал я, – а может, и нет. Ярость порой творит чудеса даже с такими воробышками, как Филиппо».

Наконец он вернулся. «Очки по-прежнему на нем, – отметил я, – значит, драки не было». Действительно, никаких следов борьбы, ни ран, ни порванной одежды, ни синяков. Филиппо с извиняющейся улыбкой подошел ко мне.

– Ну как? – спросил я. – Ты его видел?

– Видел, – ответил он с неохотой.

– Значит, вы не подрались.

– Нет, – сказал он.

– Но ты хоть с ним поговорил?

– Нет.

И Филиппо заплакал. Вот уже много лет я не видел, как плачут мои друзья, – с самого детства, пожалуй. И не знал, чем успокоить его. Я догадался, что причиной плача была вовсе не любовь, и не боль, и не ненависть, а только унижение. И теперь, вспоминая взгляд, каким он посмотрел на меня прежде чем разрыдаться, я думаю, что, вероятно, Филиппо и вправду следовало умереть молодым.