Текст книги "Как Петербург научился себя изучать"

В фельетонах и очерках рассказчик чаще всего выступает в роли нашего доверенного лица, а не в качестве гида или компаньона. Обладающий свободным временем и, потенциально, особыми навыками, проницательностью, связями и знаниями, он посещает места и сообщает о сферах, во многих случаях далеких от нашего опыта. Не предполагается, что мы обладаем способностью или хотим повторить эти приключения. Рассказчик во многих случаях, кажется, блуждает почти бесцельно, следуя личной прихоти, преходящим стимулам и гоняясь за текущими новостями, в отличие от движения по тщательно продуманному и разработанному маршруту. Путешествия рассказчика приводят к открытиям о людях и местах, которыми он любезно соглашается поделиться, тем самым освобождая нас от обязанности самим исследовать эту же территорию. Часто очерк функционирует как своего рода журналистское расследование: он раскрывает завуалированные или неприятные аспекты местной жизни. В отличие от путеводителей, авторы очерков и фельетонов необязательно оценивают или рекламируют регионы, которые они описывают, как потенциальные места для экскурсий и прогулок.

Очерки и фельетоны обрели значительную популярность в России в 1830-х и 1840-х годах, как раз тогда, когда образ Санкт-Петербурга в поэзии и художественной литературе начал тускнеть. Полупублицистический характер обоих жанров сделал их идеальными формами для размышлений о современной российской жизни и социальных проблемах. Подхваченные талантливыми писателями и критиками, связанными с различными литературными и философскими лагерями, они быстро превратились в ключевые форумы для партизанских вылазок и дискуссий. Грандиозный спор, разразившийся в этот период между западниками и славянофилами, например, частично разыгрывался на страницах очерков. Особенно примечательно, что в 1845 году группа писателей, связанных с «Отечественными записками», главным издательским органом западников и прибежищем радикального критика В. Г. Белинского, выпустила чрезвычайно влиятельную антологию очерков под названием «Физиология Петербурга». Изобилующий остротами в адрес конкурирующего славянофильского лагеря в Москве сборник сыграл важную роль в популяризации физиологического очерка – поджанра, появившегося в России в начале десятилетия и основанного на французских моделях. Авторы физиологических очерков, как правило, стремились изучить и классифицировать человека с научных позиций, создавая подробные портреты типичных представителей тех или иных профессий, социальных слоев и национальностей. Они также проявили интерес к функциональному анализу географического пространства. В некоторых случаях, явно приравнивая города к живым организмам, они разбивали их на составные части и пытались понять механизмы, поддерживающие их существование. Они смотрели на реки, улицы и связующий их транспорт как на систему кровообращения, на рынки и магазины, которые их кормили, как на пищеварительный тракт, на органы массовой коммуникации и учреждения культуры, формировавшие вкус и одновременно выражавшие характер местных жителей, как на личность/разум/дух/душу. Многие физиологические очерки были посвящены низшим слоям общества и, казалось, должны были привести к прогрессивным политическим последствиям, соответствующим взглядам ведущих западников. Писатели так ярко изображали плачевные условия, в которых жили бедняки, что эти тексты воспринимались как призыв к социальным изменениям.

Во введении, написанном для «Физиологии Петербурга», Белинский призвал русских писателей взять сборник в качестве примера и уделить больше внимания описанию территории России. Он отметил, что, несмотря на разрозненные усилия в 1830-х годах, российское общество продолжает страдать от недостатка хороших произведений.

При этой качественной бедности в числительном богатстве у нас совсем нет беллетристических произведений, которые бы в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний знакомили с различными частями беспредельной и разнообразной России, которая заключает в себе столько климатов, столько народов и племен, столько вер и обычаев и которой коренное русское народонаселение представляется такою огромною массою, с таким множеством самых противоположных и разнообразных пластов и слоев, пестреющих бесчисленными оттенками [Белинский 1991а: 7].

Хотя Белинский в своем введении, несомненно, стремился в первую очередь продвигать как жанр физиологический очерк, его замечания также подразумевают поддержку других видов описательной литературы, включая тексты, которые сегодня часто условно классифицируются как путеводители. Рассматривая в дальнейшем прежние попытки описать территорию России, Белинский особо хвалит «Панораму» Башуцкого [Белинский 1991а: 12].

Учитывая полемические выпады, содержащиеся в томе, неприязнь славянофилов к «Физиологии Петербурга» была предсказуема. К. С. Аксаков написал для периодического издания «Москвитянин» язвительную рецензию на антологию, в которой высмеял отдельные отрывки во введении Белинского как нелогичные и обвинил автора в том, что сборнику в целом не хватает оригинальности. Аксаков заявил, что это не более чем слепое подражание иностранному литературному течению [Аксаков 1981]. Но он не возражал против мнения Белинского о потребности в увеличении количества литературы, описывающей территорию России3333
  На самом деле последний абзац рецензии Аксакова, хотя и негативный в его оценке роли Санкт-Петербурга в русской культуре, может быть истолкован как поощрение изображения различных регионов России: «С того времени, как в русской литературе появилась мысль о народности, отдельные области огромной России начали выказывать свои особенности и в литературе. Покорный общему движению, и Петербург выразился в литературной деятельности и придал ей свой особенный характер; сосредоточивая в себе богатства России, он усилил книжную торговлю и этот торговый характер придал и литературе» [Аксаков 1981: 166].


[Закрыть]. В годы, последовавшие за публикацией «Физиологии Петербурга», как славянофилы, так и западники поддерживали стремление к изучению и созданию словесных портретов Российской империи и ее народа. Писатели, сочувствовавшие взглядам обеих групп, а в некоторых случаях и сами ведущие идеологи, разрабатывали проекты, в которых рассматривались те или иные города и территориальные единицы, освещались общественные явления и тенденции, казавшиеся особенно актуальными для национального развития. Для многих авторов привычки, взгляды и поведение различных слоев населения, условия жизни в городских и сельских районах, текущее состояние сельского хозяйства, промышленности, журналистики и ремесленного производства, даже особенности местного ландшафта и климатические условия представляли собой свидетельства, полезные для получения исчерпывающих ответов на важные вопросы дня. Помогли ли реформы начала XVIII века России частично преодолеть свою отсталость и приблизиться к западному уровню развития, или они представляли собой катастрофическую ошибку? Нужно ли стране искать собственные решения своих проблем, или ей следует продолжать идти по стопам Запада? Как лучше всего определить русскость? С какими чертами характера она наиболее тесно связана? Поскольку Москва и Санкт-Петербург в контексте дебатов славянофилов и западников имели особое значение, они, как правило, привлекали к себе непропорционально большое внимание. Многие авторы пытались определить характер одной или обеих столиц России. Писатели часто затрагивали проблему кажущейся чужеродности Петербурга; они спрашивали себя, является ли столица западного облика, которую Петр I так поспешно возвел в качестве центрального элемента своей кампании реформ, величайшей надеждой и достижением современной России или предательством истинной природы страны [Белинский 1991б: 14; Герцен 1984].

Поскольку русские писатели стали тратить все больше времени на создание беллетристических описаний географического пространства и значение, которое литературный мир придавал очеркам, фельетонам и другим коротким описательным формам, резко возросло, можно было бы ожидать, что путеводители также ожидает процветание. Однако на самом деле их выпуск резко уменьшился в конце 1840-х годов и оставался на низком уровне до конца 1860-х. Центральный статистический комитет Министерства внутренних дел и другие административные учреждения за этот период выпустили несколько важных сборников статистической информации о Санкт-Петербурге, но эти коллективные усилия мало что дают в плане повествования и, следовательно, полезны исключительно в качестве практических справочников [Карнович 1860; Санкт-Петербург 1868–1870].

В середине XIX века возникло несколько факторов, которые, вероятно, отбили у писателей охоту выпускать путеводители по Санкт-Петербургу. Во-первых, как я уже заметила, поток художественных произведений, очерков и фельетонов о Санкт-Петербурге, напечатанных в конце 1830-х и начале 1840-х годов, постепенно изменил общественное восприятие города. Северная Пальмира потеряла большую часть своего блеска, она стала казаться более темной и фантасмагоричной, местом громадного социального бедствия, где пороку и преступности было позволено бушевать безудержно. Грандиозные классические архитектурные ансамбли, доминировавшие в центре города, вышли из моды. Постепенно многие россияне стали рассматривать ряды однообразных желтых фасадов, выстроившихся вдоль улиц и площадей, как некий символ жестких и тиранических привычек династии Романовых, любви режима к военному порядку и упорного отказа от осуществления реальных демократических реформ. В результате все меньше и меньше людей воспринимало Петербург как место архитектурных чудес и примечательных мест, осмотр которых обязательно приведет к развитию художественного вкуса и личной пользе. Важная составляющая потребности в путеводителях, посвященных историческим и культурным достопримечательностям (в отличие от простых справочников и сборников географических фактов), в некоторой степени отпала.

Во-вторых, к середине 1840-х годов российские читатели столкнулись с избытком текстов о Санкт-Петербурге: физиологических очерков, рассказов и романов, написанных писателями натуральной школы, а также фельетонов и художественных произведений в новом реалистическом стиле. По мере распространения новых форм и способов описания путеводители неизбежно должны были выглядеть все более старомодными и неуместными. Публицистическая функция, которую они когда-то помогали выполнять, теперь считалась более чем адекватно выполняемой многочисленными авторами городских очерков. В эпоху, когда большая часть образованного российского общества стремилась обсудить современные социальные проблемы – крепостное право, бедность, необходимость реформ, – панегирический способ изложения, с которым у многих ассоциировались путеводители, должен был казаться неуместным. Интерес к письменным руководствам резко упал3434
  Стоит отметить, что в Москве традиция путеводителей во второй половине XIX века процветала. Два фактора, вероятно, объясняют ее продолжающееся развитие: образ Москвы в этот период не был столь проблематизирован, как образ Санкт-Петербурга, южная столица занимала менее заметное место в произведениях русской литературы, чем ее северный аналог, поэтому авторы путеводителей сталкивались с несколько меньшей конкуренцией. Обзор путеводителей по Москве второй половины XIX века см. в [Александров 1986: 27–32].


[Закрыть].

Новые путеводители начали появляться в большом количестве только ближе к концу ХІХ столетия, но отчасти благодаря другой культурной тенденции. В конце 1850-х и начале 1860-х годов, после смерти царя Николая I, архивы, которые долгое время были почти полностью закрыты для исследователей, стали постепенно открываться. Цензура также значительно ослабла. Официальная директива, изданная в 1860 году, предоставила российским историкам право свободно сообщать обо всех событиях, произошедших до смерти Петра I в 1725 году. Если они хотели писать о более поздней истории, то им все же приходилось следовать установленным цензурным процедурам, но им больше не запрещалось автоматически пытаться описывать личности и частную жизнь членов императорской фамилии. М. И. Семевский, писавший главным образом для журнала «Русская старина», оглядываясь назад на этот период либерализации, в течение которого он впервые начал заниматься историей, вспоминал:

Шестнадцать лет прошло после появления моих первых исторических очерков, и с некоторой точки зрения нахожу их <…> весьма слабыми. Я никогда не скажу, чтобы труды эти были бы для нашей публики того времени бесполезны. <…> Что касается до читающего общества, то, повторяю, они были весьма полезны, и вот почему. Я уже выше сказал, что эта масса, сквозь устряловщину глядя на отечественную историю, была в полнейшем невежестве по отношению к родной старине. И вот являются в литературных журналах монографии в весьма живой форме и, совершенно не обвинуясь скажу, трактующие о всех исторических лицах, и в особенности о представителях власти в России XVIII века, в самых простых образах, низводя их с ходулей, на которых они до сих пор высились. В этих монографиях эти лица были оживляемы пред умственным взором читателя, со всеми их малыми и крупными недостатками, со всеми их человеческими слабостями, со всеми последствиями в их характерах и их действиях влияния той среды, в которой взросли и действовали эти герои и героини, эти монархи и монархини [Семевский 1997: 586–587].

Изменение режима цензуры и доступ к более широкому кругу архивных документов привели к коренным изменениям в русской исторической литературе. В конце 1850-х и начале 1860-х годов в толстых столичных журналах стали намного чаще появляться заслуживающие внимания статьи. Более того, интерес, вызываемый этими материалами, был настолько велик, что вскоре стало возможно открывать популярные журналы, посвященные исключительно публикациям исторических исследований. Периодическое издание «Русская старина», основанное в 1870 году, было самым известным и успешным из этих журналов. Оно работало в течение двадцати двух лет и, как правило, имело от пяти до шести тысяч подписчиков [Семевский 1997: 591–592].

История успешных изданий, подобных «Русской старине», показывает, что русские были заинтересованы в том, чтобы больше узнать о своей недавней национальной истории. Это, в свою очередь, привело к появлению нового вида путеводителя: изданий, которые, бесспорно, выглядели менее публицистичными и больше фокусировались на прошлом города, чем на его текущей жизни. В них авторы редко предлагали информацию о современных социальных нормах, административных процедурах и праздничных обычаях, а также, как правило, не уделяли много места хронике достижений нынешних царей и не писали в подробностях о важности последних строительных проектов и реформ. Вместо этого они предлагали отчеты о строительстве и реконструкции тех или иных памятников и районов, показывали, как выглядели важнейшие здания, улицы и площади в конце XVIII и начале XIX века, описывали забытые традиции, нормы поведения, правила. В какой-то степени, конечно, российские путеводители всегда включали в себя такие материалы. Однако в этот период прошлому стало уделяться больше внимания. Изображение этого прошлого, а не настоящего, стало главной целью многих писателей3535
  В этот период также появилось несколько новых путеводителей по современному Санкт-Петербургу. См., например, [Михневич 1874]. Также продолжали появляться очерки, посвященные текущей жизни, в том числе множество работ, изображавших столичное «подбрюшье» и низшие классы. Две из лучших подборок физиологических зарисовок конца XIX века: [Бахтиаров 1994; Животов 1894–1895].


[Закрыть].

В некоторых случаях в составлении этих новых исторических руководств, по-видимому, сыграла определенную роль сама династия Романовых. В конце 1860-х и 1870-х годах было опубликовано несколько путеводителей, в которых описывались императорские дворцово-парковые ансамбли в пригородах Санкт-Петербурга. Эти книги не могли появиться хотя бы без согласия, а то и активной поддержки Романовых. А. Ф. Гейрот, в свое время руководивший администрацией Петергофского дворца, в 1868 году выпустил книгу о Петергофе, которая содержала как разнообразную историческую информацию, так и довольно подробные описания различных украшений и сооружений в парках [Гейрот 1991]. Десять лет спустя в связи со столетием дворцового комплекса великий князь Константин Николаевич попросил Семевского составить значительно более масштабное описание Павловска. После того как том был закончен и напечатан, его копия была подарена царю Александру II. Ему очень понравилась книга, и он внес исправления на полях в тех местах, где, по его мнению, автор допустил незначительные ошибки в датах и другой фактической информации. Когда великий князь Константин Николаевич передал исправления Семевскому, тот предположил, что их можно было бы вставить в книгу в качестве сносок, если когда-нибудь выйдет новое издание [Семевский 1997: 595–596].

Отчасти, в основном потому, что они сосредоточены на идиллических пригородных дворцовых комплексах, а не на самом городе Санкт-Петербурге, путеводители, написанные Гейротом и Семевским, дают мало информации о низших классах России. Крестьяне, стражники и даже слуги предстают в них прежде всего как объекты романовской благотворительности и заботы [Гейрот 1991: 106; Семевский 1997: 56–57]. В этом отношении может возникнуть соблазн назвать данные руководства возвратом к более ранней эпохе. Однако стоит отметить, что по стилю они заметно отличаются от описаний таких авторов конца XVIII и начала XIX века, как Богданов, Георги и Свиньин. Они научны, используют обширный массив документов, частично хранящихся в дворцовых архивах. Они содержат намного более полные отчеты о строительных проектах и более подробные описания отдельных памятников архитектуры. Они также в целом дают более близкое представление о придворной жизни. Члены семьи Романовых показаны в них не только как представители правящей династии, публичные благотворители, внушающие благоговейный трепет и заслуживающие прославления, но и как любящие жены, матери и сыновья, как личности, способные пережить великую любовь и личную утрату [Гейрот 1891: 106–108; Семевский 1997: 115–117]. В результате эти произведения меньше похожи на торжественные хвалебные оды: хотя царей по-прежнему отделяет от их подданных пропасть, первые больше не похожи на богов – они приобрели человеческие черты.

В контексте того времени путеводители Гейрота и Семевского на самом деле кажутся консервативными хотя бы в одном ключевом отношении. Возможно, отчасти потому, что каждый автор в той или иной степени работал на благо императорской семьи, они не решились уделить много места слабостям и романтическим приключениям прошлых представителей династии Романовых. Их путеводители по Петергофу и Павловску кажутся особенно скучными по сравнению с журналом Семевского «Русская старина», в котором в 1870–1880-х годах было опубликовано много сенсационных материалов, в том числе копии переписки Потемкина, заметки о методах пыток XVIII века и легенды, окружавшие различных претендентов на императорскую власть. Исключение такого сенсационного материала, вероятно, оказало отрицательное влияние на продажи. Путеводитель Семевского по Павловску, во всяком случае, продавался плохо [Семевский 1997: 96].

Безусловно, самым популярным живописателем пейзажей и истории Санкт-Петербурга и его пригородов конца XIX века был М. И. Пыляев. Он начал свою карьеру в качестве журналиста, пишущего короткие статьи и очерки для столичных газет и журналов, в том числе для «Нового времени» и «Исторического вестника». Позже он переработал многие эссе, объединив их в сборники, которые затем выпустил в виде отдельных книг. Таким образом были составлены два выдающихся произведения о Санкт-Петербурге. «Старый Петербург» и «Забытое прошлое окрестностей Петербурга» – это, по сути, антологии материалов, которые были первоначально опубликованы в виде набросков. Книги разбиты на главы и организованы в соответствии с хронологическим и географическим принципами. Они имели бешеный успех и пережили множество изданий.

Читатели любили работы Пыляева не столько потому, что он предоставлял новый важный фактический материал – многие приводившиеся им факты он брал из старых источников и иногда опирался на документы или устных информаторов, которые были не вполне надежны, – но прежде всего потому, что они были такими занимательными. Пыляев умел рассказать анекдот. Из обилия на первый взгляд разрозненных деталей – описаний императорских приемов и балов, диковинных дамских мод, эксцентричного поведения пожилых генералов и личных слабостей царей, рассказов о диких ритуалах, связанных с употреблением алкоголя, о забытых народных развлечениях и таинственных смертях, заметок об уходе за слонами, которые когда-то содержались в Летнем саду, очерков о давно утраченных дворцах, дачах и парках – он создал романтизированную версию прошлого столицы, одновременно яркую и притягательную. Обильно украшенный и эротизированный, Санкт-Петербург Пыляева выглядит почти как фантазия востоковеда. Мы видим отношения хозяина и слуги (раба), интимность будуара и неожиданно пышную растительность (учитывая северное расположение столицы). Описывая повседневную жизнь императрицы середины XVIII века, Пыляев пишет: «Засыпая, Елисавета любила слушать рассказы старух и торговок, которых для нее нарочно брали с площадей. Под рассказы и сказки их кто-нибудь чесал Елисавете пятки, и она засыпала» [Пыляев 1990б: 78]. Рассказ Пыляева о большом бале, устроенном князем Потемкиным в Таврическом дворце в 1791 году, содержит следующий пассаж с восторженным описанием:

Из большой залы был выход в зимний сад; сад этот был чудом роскоши и искусства, и в шестъ раз больше эрмитажнаго; тут был зеленый дерновый скат, густо обсаженный цветущими померанцами, душистыми жасминами, розами; в кустарниках виднелись гнезды соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами были расставлены невидимые для гуляющих курильницы и бил фонтан из лавандовой воды [Пыляев 1990б: 312].

Как и в классической сказке, атмосфера волшебства может слишком быстро смениться гротеском или ужасом. Пыляев рассказывает о пьяной оргии, устроенной сборщиком налогов, которая в конечном итоге привела к четырем сотням смертей, об отвратительных пытках, применявшихся к арестованным в царствование Анны Иоанновны, об алебастровых статуях на участке набережной одного богатого эксцентрика, которые, выкрашенные в телесно-розовый цвет, напоминали обнаженных купальщиков [Пыляев 1990б: 73, 154, 443]. Работы Пыляева изобилуют такими словами, как «замечательный», «курьезный», «сказочный», «диковинки», «оригиналы», «чудаки», «непомерный» и «беспримерный». Автор постоянно ссылается на легенды, мифы и анекдоты, на сообщения различных неопознанных свидетелей, на то, что люди говорят или предполагают.

Наряду с популярными историческими журналами, такими как «Русская старина» Семевского, книги Пыляева способствовали появлению новой формы ностальгического национализма. Постоянно привлекая внимание к самым фантастическим и любопытным эпизодам российской истории, к самым удивительным чудакам империи, к ее самым странным культурным традициям, они побуждали россиян воспринимать себя жителями страны, в которой регулярно происходило нечто невероятное, по крайней мере до самого недавнего прошлого. В них знакомый и часто раздражающий западноевропейский стереотип, представление о России как об экзотическом чужом, стране сладострастных азиатских излишеств и неслыханных чудес, был эффективно преобразован в позитивную концепцию. Представленное в великолепных исторических деталях почти гоголевское видение русских пейзажей и русской жизни в конце концов превратилось в объект коллективной ностальгической тоски. Идеализированное видение прошлого России, представленное на страницах книг Пыляева, заметно отличалось от ностальгических мечтаний славянофилов 1840-х годов и их более поздних последователей и сочувствующих. Большая часть опубликованных работ Пыляева посвящена послепетровской эпохе и городским районам, а не крестьянской жизни и допетровским русским традициям. Как и авторы путеводителей, о которых я говорила ранее в этой главе, он рассматривает Петербург как неотъемлемую и характерную часть культурного ландшафта России, а не как иностранный город, глубоко чуждый стране, в которой он возник.

Рис. 2. Вид на Исаакиевский мост и на город от Адмиралтейства до Сенатской площади. Гравюра с рисунка Патерсена (1794) [Пыляев 1990б: 42]

Рис. 3. Процессия со слонами, подаренными русскому царю персидским шахом. Гравюра с акварели Воробьева [Пыляев 1990б: 44]

Пыляев играл очень заметную роль в популяризации термина «Старый Петербург», который в начале и середине XIX века лишь спорадически появлялся в печатных работах и на протяжении всего этого периода, скорее всего, казался многим русским интеллектуалам почти абсурдом3636
  См., например, [Бурьянов 1838, 1: 33, 43].


[Закрыть]. Как можно назвать старым что-либо связанное с Санкт-Петербургом? Столица все еще казалась такой новой, что в 1840-х годах Герцен лихо назвал ее «городом без истории» [Герцен 1984: 52]. Вместе с журналом Семевского «Русская старина» Пыляев научил россиян видеть в Санкт-Петербурге исторический город. Он превратил прошлое столицы во что-то, о чем можно мечтать, в место, которое можно исследовать в своем воображении с книгой в качестве путеводителя. Работы Пыляева вызвали интерес к истории имперской столицы. Они вдохновили подражателей и в определенном смысле, можно сказать, проложили путь к великому буму местных исследований, который произошел в Санкт-Петербурге в начале XX века. Наполненный новым смыслом в первые годы XX века, популяризированный Пыляевым термин «Старый Петербург» служил объединяющим призывом для движения по сохранению исторического наследия, одного из трех крупных культурных движений начала XX века в Санкт-Петербурге, которые в этой монографии связываются с развитием современного краеведения.

Рост интереса к деятельности по сохранению исторических памятников в России в начале XX века был тесно связан с деятельностью кружка «Мир искусства», свободного и постоянно развивающегося объединения художников и критиков, игравшего доминирующую роль в российской и, в значительной степени, европейской культурной жизни в тот период. Среди участников были С. П. Дягилев, антрепренер, который позже основал легендарные «Русские сезоны», А. Н. Бенуа, талантливый художник и, возможно, крупнейший русский искусствовед ХХ века, Д. В. Философов, критик и соучредитель Санкт-Петербургского религиозно-философского общества, известный художник и искусствовед И. Э. Грабарь, художники М. В. Добужинский, К. А. Сомов и Л. С. Бакст. Группа получила свое название от толстого журнала «Мир искусства», посвященного искусству, философии и литературе, который Дягилев начал издавать с помощью других участников в 1898 году. Это чрезвычайно авторитетное периодическое издание познакомило российскую публику с множеством новых стилей и направлений (символизм, кубизм, примитивизм, возрождение неоклассической архитектуры начала XX века) и опубликовало планы реформирования многих наиболее значительных культурных учреждений России. После того как журнал в 1904 году перестал издаваться, группа распалась, а ее участники стали работать над различными проектами.

Поскольку о «Мире искусства» уже имеется много хороших исследований, эта книга не включает в себя полного отчета об истории или культурном вкладе данной группы. Вместо этого в следующих двух главах предлагается целенаправленное рассмотрение тех аспектов идеологии и деятельности кружка, которые наиболее явно связаны с развитием современного краеведения. В них будет рассмотрено то, как участники объединения понимали и применяли термин «Старый Петербург», какие периодические издания использовали в качестве форумов для обсуждения работы по сохранению исторического наследия, а также учреждения, которые они основали для продвижения своих целей. Самое главное, в этих главах будет показано, как усилия людей по изучению и защите памятников столицы привели к созданию целого ряда новых путеводителей.