Текст книги "Королевский дуб"

Что-то подсказывало мне, что я падаю в третий раз. Я уверена, что это что-то была оберегающая дочку частица моего существа, хотя и была убеждена, что никакой опасности с его стороны для Хилари не было. Тем не менее, когда я увидела по телевизору документальный фильм о проектируемых в деловой части города убежищах для женщин, с которыми плохо обращаются мужья, я записала фамилию молодого местного психиатра, который жертвовал свое время, чтобы помочь этим несчастным, и разыскала его в телефонной книжке.

Я записалась на прием к этому врачу и с радостью обнаружила, что могу по крайней мере обсуждать с ним то, что происходит между мной и Крисом. Но почему-то не могла начать действовать. Доктор утверждал, что никакого улучшения не будет до тех пор, пока я не уйду от мужа, а я в течение полугода тратила свое и его время, пытаясь отыскать способы остаться и изменить самое себя и Криса. Но этого времени я не должна была терять. По мере разговоров с доктором я начала прислушиваться к его советам, и, кто знает, может быть, он подвел бы меня к пониманию необходимости ухода от мужа. Доктор почти достиг своего в тот день, когда мы обсуждали поведение моей матери и возможность вреда для Хилари со стороны Кристофера. Но я все еще не могла решиться.

– Хилари даже не знает, что между родителями что-то происходит, – сказала я, – внешне ничего не изменилось. Она обожает своего отца.

– Поверьте мне, она все знает, – уверял меня психиатр, – она просто не разрешает себе видеть это.

А потом однажды апрельским вечером, к концу пятилетнего кошмара в доме в Бакхеде, Крис ворвался на своем „мерседесе" на подъездную дорогу нашего дома и резко затормозил, потому что Стинкер лежал посреди дороги, барахтаясь в гальке, как он всегда делал, чтобы почесать себе спину.

Крис просигналил, постучал по крылу автомобиля и во весь голос закричал на собаку. А когда Стинкер не сдвинулся с места, он просто-напросто переехал его. Машина рванулась вперед, Кристофер задавил собаку дочери спокойно и беззаботно, будто совершил мелкое дорожное нарушение.

Он понимал, что он сделал, знал, что я все видела, и – ужасно, чудовищно – знал, что дочка тоже все видит. Мы сидели на крыльце, пили кока-колу – она и я – и наблюдали за гнездом иволги на небольшой иве у ручья; мы видели, как он посмотрел на собаку, затем на нас и – переехал Стинкера. Раздался глухой удар, который я буду слышать, пока смерть не запечатает мне уши, и после этого – высокий, страдальческий, бесконечный визг Хилари. И потом – тишина. Ни хрипа раздавленного щенка, ни звука открывающейся дверцы машины – ничего.

Хилари перестала визжать и сидела как замороженная, ее пальцы, держащие бинокль, стали белыми, как снег, она уставилась на отца, сидящего в автомобиле. Я не могла отвести от нее глаз. Я видела, как краска сходит с детского личика, словно кто-то перерезал аорту. Мне казалось, что дочь перестала дышать.

Мы не произнесли ни звука, когда Крис вышел из машины, обошел ее и приблизился к крыльцу.

– Ну что ж, Хилари. Посмотри, что ты вынудила меня сделать. Может, теперь ты научишься не пускать своих зверей на проезжую дорогу, – произнес он.

Он сказал это спокойно, даже с сожалением, но глаза его превратились в черные точки, и два знакомых красных пятна загорелись на скулах. Я почувствовала неприятный запах из высушенного амфитаминами и алкоголем рта.

Хилари взбежала по лестнице в свою комнату прежде, чем я смогла пошевелиться. Было слышно, как захлопнулась ее дверь. Я как будто окаменела.

– Ну, собираетесь ли вы пригласить меня в дом, мадам? – Крис приподнял воображаемую шляпу и улыбнулся.

Я слышала свои слова, но не понимала, кто их произносит.

– Убери собаку и похорони ее где-нибудь, сделай все сейчас же. А затем отправляйся в больницу или какой-нибудь офис, потому что, если ты придешь сюда опять, тебя будет ожидать полиция. Можешь возвратиться через два дня – к этому времени нас здесь уже не будет. Если ты попытаешься связаться с нами, то я засажу тебя в тюрьму до конца жизни. И, если ты думаешь, что я не смогу или не захочу этого сделать, – попробуй. Мне бы очень хотелось, чтобы ты попробовал.

Он поднял было кулак, но тут же опустил его. Я даже не шевельнулась. Я знала, что ему помешала мысль о Хилари – дочери, которую он так любил и которой теперь нанес неизлечимую рану.

Крис вошел в гараж, вернулся оттуда с лопатой и пластиковым мешком для мусора и направился к изуродованному телу, которого я, к счастью, не видела. Если бы он приблизился ко мне, я убила бы его.

Но он не подошел. Он остановился, посмотрел на меня и сказал:

– Передай Хилари, что я прошу прощения. Я куплю ей другую собаку.

– Нет, – произнесла я, чувствуя, что мне тяжело дышать, – ты не можешь сожалеть о Стинкере, и ты не купишь ей другого щенка. Понятно?

Я ушла в дом, чтобы не видеть, как Крис убирает останки дорогого для Хилари пса, и закрыла за собой дверь на ключ. Потом заперла все остальные двери и окна и села у телефона, готовая набрать номер 911.[9]9
  911 – телефон полиции.


[Закрыть] Так я сидела до тех пор, пока не услышала, как отъехала машина. После этого я отправилась наверх, чтобы хоть как-то помочь дочери и подготовить ее оставить этот дом и отца.

Мы провели неделю в меблированных комнатах в Бакхеде, после чего я сняла квартирку в маленьком, неудачно построенном доме на безлесом участке у реки Чаттахучи. Когда у Хилари закончился учебный год, я не стала, как делала обычно, устраивать ее в летний лагерь или нанимать учителей. Мы проводили дни, плескаясь вдвоем в бассейне нашего дома, а по вечерам смотрели фильмы по телевизору.

О Крисе ничего не было слышно, он не закрыл наш общий счет в банке и не аннулировал ни одну из моих кредитных карточек. Поэтому мы жили довольно комфортабельно, но тем не менее прекрасно понимали, что все это временно; ни Хилари, ни я не строили планов на будущее. Но где-то на подсознательном уровне я чувствовала, что все же есть проблемы, которые необходимо будет решить: школа, работа, постоянное жилье, развод, вопрос о будущем Хилари. А я никак не могла сосредоточиться. Лето было жарким, сухим и, казалось, ничем не примечательным и бесконечным. У нас с дочкой было ощущение, что какие бы перемены ни предстояли в будущем, они будут где-то в другом месте и в другом времени.

– Да, осенью будет достаточно времени, – заверила я мать, находившуюся в смятении и считавшую меня виновной во всем случившемся. Так же я ответила и Сэлли Колхаун во время нашего единственного телефонного разговора, когда она поинтересовалась, не сошла ли я с ума и каковы мои планы на будущее, и еще некоторым женщинам из той, другой жизни, с которыми я сталкивалась в бакалейной лавке.

– Когда станет прохладнее, – обещала я психиатру, пытавшемуся заставить меня начать действовать и привести к нему Хилари. – С ней все в порядке, она достаточно спокойна и не хочет разлучаться со мной слишком часто. Чего же вы хотели после такой встряски? Она вела себя очень хорошо. Ни разу не заплакала, насколько я знаю.

– И вам не кажется это по меньшей мере необычным? – спросил врач. – Отец умышленно убивает ее собаку у нее на глазах, и она не плачет? Она вырвана в одну ночь из единственного дома, который она когда-либо знала, а ее отец буквально выпадает из ее жизни, а девочка остается спокойной? Я полагаю, вам известно понятие „детская депрессия"? Что еще, как вы думаете, превращает счастливого, живого, активного ребенка в безмолвную скалу?

– Раньше я пыталась привести ее к вам. – Мне приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы говорить. – Она сказала, что придет, когда начнутся занятия в школе и все встанет на свои места. И я ей обещала, что мы подождем.

– Гм… А когда, вы думаете, все встанет на места? И что вообще, Энди, вы считаете „своим местом"?

И снова я с отчаянием поняла, что никогда не знала, что это такое. Мне казалось, что я не могу заставить себя и своего ребенка сдвинуться с мертвой точки.

В середине августа произошли два события. Пришло письмо на бланке самой крупной и самой старой юридической фирмы города от неизвестного мне адвоката, в котором говорилось, что Крис подал заявление на развод и поднял вопрос о том, чтобы Хилари осталась на его попечении.

Дочка нашла это письмо на моем столе, прочла, а потом проглотила целую упаковку таблеток детского тиленола. После того как я привезла ее из больницы, бледную, молчаливую и безразличную ко всему, я тут же обратилась к секретарю нашего друга, поверенного Билла Кимбрафа, и записалась к нему на следующий день на прием.

Второе событие было более приятное. Перед приемом у Кимбрафа я зашла в кафе на первом этаже „Хили Билдинг", здания, где располагалась контора юриста, и неожиданно столкнулась с Тиш Колтер.

Она вытянула из меня все в течение пятнадцати минут. Тиш, в мятом платье, с заботливым, добрым лицом, освободила подвалы моей боли, которые, как я думала, не могли уже никому открыться последние несколько лет.

Она отложила деловую встречу с брокером, ради которой и проехала двести миль из Пэмбертона, и отправилась со мной на прием к Биллу Кимбрафу. За следующие шестьдесят минут она вынудила юриста дать заверение, что это дело никогда не попадет в суд и что Крису очень повезет, если я не захочу засадить его за решетку за оскорбление действием и душевную жестокость.

Тиш пригласила меня на ланч, а потом заехала ко мне домой. Увидев Хилари, моя подруга заверила девочку, что теперь все будет хорошо, потому что тетя Тиш, да поможет ей Бог, постарается, чтобы так оно и было. И мой страдающий, потускневший ребенок смог улыбнуться и тихо произнес: „Спасибо…"

Позже, когда я отвезла Тиш в аэропорт, она взяла с меня слово, что на следующей неделе я приеду по крайней мере „посмотреть" Пэмбертон. И мы действительно отправились туда, прогостили три дня и занимались только тем, что ели и спали.

После этого мы уехали, я – получив работу в департаменте общественных связей колледжа Пэмбертона, с головной болью и сердцем, охваченным беспокойством от чистой, волнующей красоты этого нетипичного маленького южного городка; а Хилари – с таким светом в ее голубых глазах, какого я не видела с предыдущей весны: кроме необыкновенной красоты, в Пэмбертоне было множество лошадей. И я думаю, что именно этот свет в глазах дочки заставил меня решиться.

В полдень в четверг перед Днем Труда[10]10
  День Труда – первый понедельник сентября.


[Закрыть] мы отправились в Пэмбертон, штат Джорджия, в подержанном желтом автофургоне „тойота-селика", явившемся последней покупкой моей прошлой жизни и первой – новой. За два дня до этого я отдала за него „БМВ" и довольно большую сумму наличными, не желая, чтобы что-то от Атланты, Бакхеда и той привилегированной и ужасной жизни вызывало рябь на гладкой матовой поверхности, лежащей теперь передо мной.

В одной из упакованных вместе с другими вещами папок находилось постановление суда, которое получил для меня Билл Кимбраф, запрещающее Крису общаться с Хилари и со мной до тех пор, пока не будет совершен развод и пока он не пройдет полугодовой курс психотерапии. Там же лежал чек на двадцать тысяч долларов от Сэлли Колхаун. К чеку не было приложено никакой записки, и я знала, что никогда больше не получу известий от родителей Кристофера.

При въезде в Пэмбертон нас встретили неизбежные торговые ряды, рынок автомобилей и палатки „Бугер Кингз", которые выстраиваются в каждом городе на Новом Юге. В прошлом здесь находились Торговая палата, клубы „Киванис" и „Ротари" и летняя гостиница.

А потом нам открылся сам Пэмбертон, зеленый, дремлющий и немного таинственный, с его широкими, спокойными улицами, цветущими парками, где кроны деревьев сплетались, образуя арки, с его дорогами, вдоль которых расположились громадные, по-старинному вычурные дома невообразимо богатых „зимних жителей", прибывших сюда в конце прошлого века вместе с. детьми, слугами и лошадьми для отдыха и игр.

Именно эта красота, почти совершенная, нетронутая здесь, в центре исторического района, вновь вызвала во мне чувство беспокойства. Мне казалось, что я просто не доросла до такого совершенства. И тогда захотелось обрести покой, который дает полная обыденность. А эта красота требовала эмоциональной отдачи от созерцающего. Нужно было стать достойным ее.

– Она как будто застыла, – раздраженно произнесла Хилари, разрумянившаяся, с растрепанными ветром волосами – кондиционер в „тойоте" работал с перебоями. Свет в глазах девочки погас. Она не говорила ни слова в течение почти двух часов.

У меня было тяжелое предчувствие. Этот бесшумный ребенок, это наследство Криса, в конце концов и был причиной „бегства в Египет". И было неприятно обнаружить те же сомнения, что мучили меня, в дорогом мне маленьком существе. А раньше она была покорена этим городком…

– Но это не так, – сказала я решительно, – тетя Тиш говорит, что люди здесь невероятно дружелюбны. Ты заведешь в городе много новых друзей.

– Я не хочу никаких друзей, – заявила Хилари, ведь лучший ее друг уже погиб от руки обожаемого отца. Она повернула голову, чтобы прочитать вывеску, а потом посмотрела на меня. – Объявление, которое мы сейчас проехали, говорит, что через неделю начинается охотничий сезон. Это значит, что люди смогут убивать животных?

Я вздохнула. Охотничий сезон был тем, что я не могла отвратить от дочери. Это была реальная опасность в центре новой и совершенной красоты.

– Я думаю, что люди могут убивать некоторых животных.

– Я ненавижу это место, – произнесла Хилари, и до конца дня она не сказала больше ни слова.

Глава 2

На рассвете нашего первого дня в Пэмбертоне Хилари, плача и спотыкаясь, прибежала в мою спальню. И лишь через десять минут, после того как я взяла ее к себе в постель, обняла, как маленькую, и погладила по шелковистой головке, она смогла рассказать мне, что ее напугало.

– Я слышала, как приближались кошмары, – повторяла она, рыдая. – Я слышала их прямо под окном. Они пришли за мной. Их было много. Я слышала, мама! Ты знаешь, они и фыркали, как лошади, а их шаги звучали… не так, как должны звучать…

– Миленькая, это был страшный сон, он и называется кошмаром,[11]11
  Возможно, Хилари буквально поняла слово „nightmare" („кошмар", „ночной демон") – „ночная кобылица"


[Закрыть] – успокаивала я, не находя необычным то, что она проснулась от пугающих снов в этом новом месте после того, что с ней случилось. Но капризное коверканье слов и нервная вспышка обеспокоили меня. Было что-то необъяснимо ужасное в словах: „Я слышала, как приближались кошмары".

– Это не был сон, я их слышала минуту назад, – уверяла Хилари.

– Пойдем посмотрим, – предложила я, пользуясь тактикой времен ее младенчества, всегда помогавшей разогнать ночные страхи. Но дочка отказалась покинуть постель. Я прошла через небольшой холл в комнату, где она спала, кляня себя за то, что уступила желанию дочери спать одной в „сказочной комнате".

Комната была похожа на другие в этом маленьком домике для гостей, расположенном за большим домом Тиш. Причудливое жилище с глубокими дверными проемами, множеством ромбовидных переплетов в окнах, потолочными балками, кроватями под балдахинами и нарядными креслами. В комнате, которую выбрала Хилари, у окна стоял диван, заваленный подушками. Я знала, что это так очаровало ее, что победило робость, вызванную незнакомым местом. Но мне все же следовало настоять на том, чтобы в эту первую ночь дочка спала со мной: слабо затянувшиеся раны Хилари всегда раскрывались ночью.

За окном ее комнаты не было ничего, кроме клумбы буйно цветущей циннии и части старой чудесной кирпичной стены, которой были огорожены дом и сад Тиш. Другие дома в городе тоже имели такую ограду. Я подумала о Томасе Джефферсоне и Университете штата Виргиния в Шарлотс-вилле. Стена была прочной и слишком высокой, чтобы что-то разглядеть поверх нее, и здесь не было места для того, чтобы разыграться кошмарам. Я вернулась к Хилари и сна-зала об этом. Она лишь взглянула на меня и погрузилась в молчание, которым одарила Пэмбертон со вчерашнего дня.

– Прошлой ночью Хилари видела кошмар особого свойства, – рассказывала я Тиш, когда мы засиделись за кофе в солярии рядом с ее большой, залитой солнцем кухней. Снаружи голубые утренние тени лежали на ровном изумрудном газоне, цветущих клумбах и птичьей ванночке рядом с садовой скамейкой из тика, примостившейся в извилине стены. Лучи раннего солнца касались верхушек кизила, пеканов[12]12
  Дерево семейства ореховых.


[Закрыть] и дубов. Птичье пение вливалось, как струйки воды, в обтянутые сеткой окна.

Дом и сад были изумительным укрытием, самим совершенством. Казалось, что кошмары так же невозможны здесь, в солнечной тиши, как и движение в четыре ряда по узким улочкам города.

Я заглянула в кабинет, расположенный рядом. Там сидела Хилари. Она смотрела мультики и жевала тост с джемом, очевидно, забыв о своем сне.

Тиш рассмеялась, когда я рассказала ей о случившемся.

– Да это был не кошмар, а живой Маккой. Она действительно слышала лошадей. Мы находимся в квартале от тренировочного трека и конюшен. А многие люди, живущие вокруг, ранним утром ездят верхом по улице, проходящей за стеной вашего домика. Улица не замощена, поэтому и звук копыт показался странным. Господи! Бедная Хилари! Могу поспорить, она испугалась до смерти. Это напугает кого угодно, если он не ожидает на рассвете услышать лошадиный храп у своего окна. Я должна была вас предупредить.

– Меня это успокоило, думаю, успокоит и ее. А что, ваши соседи не имеют средств, чтобы замостить дороги? – спросила я.

– Напротив, они так богаты, что мостить что-либо им просто незачем. В Пэмбертоне жить на одной из грунтовых улиц является основным показателем положения в обществе. Видишь ли, это полезно для лошадиных ног, а что хорошо для лошадей, хорошо для всего города. Таких улиц не так уж много, и люди готовы отравить своих соседей, лишь бы заполучить дом на одной из них.

– А если у тебя нет лошади? – поинтересовалась я.

– Тогда ты втайне клянешь грязь и пыль, застревающие автомобили и грязные ковры, а потом идешь и травишь своего соседа. И приобретаешь лошадь как можно скорее, – рассмеялась Тиш.

– Кого же вам пришлось отравить? – спросила я, невольно заинтересовавшись городом, где царили кони. – У вас же нет лошади.

– Чарли принимал роды у внучки женщины, которой принадлежит большой дом на этом участке. А наш нынешний дом был конюшней. Разве я тебе не рассказывала? Поэтому дом такой вытянутый. Она, бабушка, была из семьи Дюпон, а здесь, с тех пор как в прошлом вене была основана „зимняя колония", всегда был какой-нибудь Дюпон. Роды были трудными, мать и младенец могли умереть, но Чарли сделал все, чтобы спасти их. Прямо Иисус Христос! Когда пожилая дама переехала в дом для престарелых в Бона Ратон, она предоставила нам право первого выбора на покупку собственности. Но так как нам никогда не был по средствам пятидесятипятикомнатный особняк, мы купили конюшню и переделали ее. Домин для гостей и бассейн прилагались к покупке. Старушка практически подарила нам это владение. Если бы не она, мы жили бы на замощенной улице, как и большинство горожан, за исключением „зимних жителей", и, конечно, мне пришлось бы кого-нибудь отравить. Я часто благословляю маленькую богатую идиотку и ее младенца. Я действительно люблю свой дом. Не думаю, что смогла бы вынести жизнь в Пэмбертоне, не владея частью какой-нибудь большой старой усадьбы. А кроме того, у Чарли есть лошадь. Пони для игры в поло. Он держит его в одной из конюшен, мы завтра отвезем вас туда и все покажем. Там и вправду есть на что посмотреть.

Я чуть не задохнулась от смеха и удивления.

– Чарли играет в поло? На лошади? В одной из этих рубашек, в галифе и с клюшкой в руках?! – пролепетала я.

Тиш улыбнулась, и, как показалось, не так широко, как обычно.

– В данный момент он на поле. Для активно практикующего доктора мой муж довольно хороший игрок. Энди, ведь он вырос в Пэмбертоне. Чарли – из пятого поколения семьи, родившейся здесь. Его предки были среди тех, кто основал город. И Чарли занимается лошадьми с тех пор, как научился ходить.

– Просто я никогда не слышала от него о лошадях, – задумчиво произнесла я.

Я уверена, что мой смех не обидел ее. В старые времена для нас с Тиш не было запретных тем для разговоров.

– А он в других местах и не говорит о них, только здесь, – пожала плечами она. – Почему-то местные жители и приезжающие сюда на зиму не говорят о лошадях. Пэмбертон – один из наиболее хранимых секретов Юга. Я думаю, это потому, что очень богатые люди не нуждаются ни в чем, кроме уединения. А в Пэмбертоне скопилось ужасающее количество денег, несмотря на грунтовые дороги. Между прочим, зря ты их ругаешь. Ваш новый дом находится на одной из них. Я арендовала для вас коттедж для гостей в поместье Пайпдрим в старой усадьбе Бельведеров. Он находится на Вимси-роуд. Это дедушка всех грунтовых дорог Пэмбертона. Numéro uno. Загвоздка в том, что на Вимси-роуд лошадей в пять раз больше, чем людей.

– Тиш, я не в состоянии позволить себе подобную жизнь. И я не хочу окунать Хилари в такую среду… – В висках у меня забилась тревога.

– Успокойся, этот коттедж давно не принадлежит Бельведерам. Теперь им владеет один тренер с семьей, они скучнейшие в мире люди и бывают здесь лишь с осени до весны. Коттедж даже не виден из большого дома, он в стороне, в лесу за беговой дорожкой. У вас будет своя частная дорога. И, если хотите, вы можете жить там в суровой бедности. Энди, домик чудесен! Красные полы и отделка, камины, веранда вокруг всего дома, окна в мелких переплетах, как у меня, и колодец, где можно загадывать желания. И все это стоит дешево – здесь тебе не Бакхед. Я уверена, с тебя довольно и одного кондоминиума, из которого ты только что выехала.

– Думаю, что да, – засомневалась я, – все это звучит великолепно. Я и не хотела возражать тебе, упаси Господи, Хилари понравится. Только… Ведь Пэмбертон не обычный город?

– Да. И никогда им не был. – Тиш пристально посмотрела на меня сквозь дым уже второй за сегодняшнее утро сигареты. – Ты ведь не чувствуешь себя несчастной по этому поводу?

Я молчала некоторое время. Как я могла объяснить ей то, что сама лишь смутно представляла? Ведь еще до встречи с Крисом, тогда, когда мы были беззаботными, смелыми на язык, вечно смеющимися девушками в Эмори, за моим лукавым, ловким подшучиванием над собой скрывалось почти патологическое стремление к безопасности и благопристойности. Детство, проведенное с отцом, лишь способствовало появлению этого стремления. А последние годы с Крисом оставили во мне только отвращение ко всякого рода чувственности.

Я приехала в Пэмбертон, рассудив, что небольшой городок – самое обыкновенное и безопасное место на свете для меня и моего ребенка, где можно одержать победу в схватке с жизнью.

До того, как я увидела его, Пэмбертон означал для меня безопасность. Чем обыденнее он казался, тем лучше. Уравновешенность, порядок, умеренность, даже скука – это все, к чему я стремилась.

И вдруг обнаружить, что город скрывает в себе нечто другое: он был, как сказал бы Шекспир, „богатым и странным".

Во время своего затянувшегося молчания я увидела, как внутри меня вновь оживает тяга к чрезмерному, к физической и духовной безудержности. Но именно от этого я и бежала сюда! Не от Криса, не от большого города, не от матери. Нет, не от них вовсе. А от моего собственного стремления к запредельному.

– Тиш, дело не в том, что мне не нравится Пэмбертон, – медленно произнесла я. – Он мне очень нравится. Он замечателен. Это сказочный городок. Ному бы он мог не понравиться? Просто он очень… сложен. И для меня, по крайней мере… очень экзотичен. И, Господи, он так богат! Он мне не кажется… я не знаю, как сказать… нормальным, что ли. Не думаю, что он мне подходит. Вернее, я не подхожу ему. Я вообще не знаю, чему я подхожу. Я всегда думала, что я воспитатель и смотритель: так долго – вначале с отцом, а потом с Крисом – я старалась быть нормальной и „на уровне". Я усердно пыталась создать устроенную, обыденную жизнь… Любая другая женщина на моем месте просто бросила бы этих мужиков, не задумываясь. Как моя мама и сделала. Но не так поступила маленькая Святая Энди. До меня только теперь доходит, что я была ненормальной. Я зависела от них: мне нужны были их безобразия, они питали мою собственную тягу к возмутительным выходкам. Понимаешь? Маленькая „Мисс Нормальность" на самом деле была приверженицей какого-то тайного порока. И поэтому, когда я приехала сюда в поисках равновесия и порядка, которых мне так недоставало, и столкнулась с богатством и совершенством этого города, плещущим через край, то…

– Это так напугало тебя, что ты наложила в штаны, – закончила за меня Тиш и улыбнулась. – О, Энди, ты прожила страшные годы…

– Да, страшные годы рабочей аристократии. Мне, бедной крошке, пришлось под конец даже продать свою тачку!

Тиш усмехнулась, но сразу вновь посерьезнела:

– Может быть, в конечном счете было бы легче переспать с кем-нибудь без разбору?

– Тиш, ты никогда не поймешь, как я теперь ненавижу секс. Сейчас это для меня грязные простыни, ноги выше ушей и после – подбитый глаз.

– Жаль, – отозвалась подруга. – Твоя фигура словно создана для секса. Ты сведешь наших бродячих спортсменов с ума. Или с того, что у них называется мозгами.

Наверно, я побледнела, потому что Тиш наклонилась ко мне, пожала руку и сказала:

– Я просто поддразнивала тебя, малыш. Здесь нечего бояться. Пэмбертон очень богат, но и очень стар, а его богатство очень укромно. Очень непритязательно. Здесь невозможно определить, кто богат, а кто – нет. Самый роскошный наряд, который кто-либо носит, – эскот[13]13
  Широкий, как шарф, галстук.


[Закрыть] с фланелевой сорочкой, резиновые туфли и двадцатилетнее лилли.[14]14
  Фасон платья.


[Закрыть] За исключением недельных Пэмбертонских классических конных соревнований в апреле, когда нельзя даже по нужде сходить без белого галстука. Многие из нас уезжают на это время. Все так регламентировано, что становится почти скучно. В этой части города не бывает ничего кричащего, раздражающего или, Боже упаси, нового.

– Или безобразного, – продолжила я. – Что означает „в этой части города"? Что такое „эта часть"?

– Это значит исторический район, – ответила Тиш, – та часть, где находимся мы. Где находятся все большие старые коттеджи, тренировочные беговые дорожки, конюшни. Она очень тщательно сохраняется множеством уставов, правил и подобной чепухи. Много чудесных старинных зданий, клубов, школ, церквей. Все они занесены в Национальный реестр. Хочешь поехать посмотреть? Ты не сможешь переехать в новый дом до понедельника. Ливингстоны делают мелкий ремонт, а мебель должна прибыть только в середине недели. Поехали, Энди! Забирай Хилари, и мы устроим чудесное путешествие. Я провезу вас около поля для игры в поло – для осмотра трека уже слишком поздно, но завтра мы поедем к конюшням. После поездки будет ланч в Гостинице, и мы закажем по паре „Кровавых Мэри". А может, и по три. Ты должна увидеть нашу Гостиницу. Она – одно из сохранившихся в хорошем состоянии старинных зданий в стране. Получила даже какой-то приз. И кормят там по-настоящему хорошо.

– Мне бы очень хотелось поехать, – сказала я, вставая и потягиваясь. – Но предупреждаю: я постараюсь найти хоть что-то оскорбляющее глаз в этой красоте. Просто чтобы ты оставалась честной.

– Я очень сожалею, – заверила Тиш, – но сегодня ты не увидишь ничего подобного.

И я действительно не нашла изъяна. С самого начала, как только Тиш вывела свой забрызганный грязью „блейзер" из спрятанного за домом садика на улицы Пэмбертона, я была убаюкана очарованием. Даже в страшной, расслабляющей и усыпляющей жаре позднего августа Юга Пэмбертон дремал в колодце из густой зелени, прохладной, как море. Прекрасные старые дубы, некоторые из которых были укутаны в шарфы из серого мха, образовали своды над спокойными тихими улицами, окаймляли длинные подъездные аллеи и укрывали многокомнатные причуды первых „зимних жителей". Цветы и декоративные кустарники лежали, подобно молитвенным коврикам, у домиков поменьше. Такие дома имели достойный вид и были изящны, но все же не могли тягаться с огромными особняками из неотесанного камня, построенными „зимними жителями", хотя и гнездились среди них. Я отметила это различие, и Тиш кивнула в ответ.

– На первый взгляд между нами и „зимними жителями" нет никакой разницы. Но она существует, и она огромна. Мы – обычные господа, каких ты встретишь в любом городке на Юге, они же – господа и в Лонг-Айленде, и в округе Бакс, и в Палм-Бич, и в Бока, и в Бар-Харбор. По крайней мере, те из них, кто создал эту колонию, были таковыми. Существовала поговорка, что землетрясение в Пэмбертоне во время светского сезона опустошит министерства от Бангора до Вифлеема. Одна из наших местных красавиц еще в девятисотых годах вышла замуж за игрока в поло из Лонг-Айленда, владевшего сталелитейными заводами в нескольких штатах. Он приехал сюда, чтобы познакомиться с ее родственниками, и обнаружил, что здешний климат хорош для его пони и что здесь, можете себе вообразить, – манерно протянула Тиш, подражая лонгайлендцу, – он мог бы заниматься круглый год тем, что может делать только шесть месяцев у себя на родине. Ну а остальное, как говорят, целая история. Он возвратился домой и рассказал об этом своим дружкам. И за пять лет они спустились на нас, как рой саранчи, построив здесь маленький Ньюпорт. Они привезли с собой столько лошадей, охотничьих собак, слуг и детей – по значимости именно в этой последовательности, – что их было бы достаточно, чтобы заселить весь запад Англии. Здесь очень соблюдают обычаи мелкопоместных дворян. И за все время – более сотни лет – они ни разу не обратили на нас внимания. Первое время местные жители ненавидели даже землю, по которой те ступали, главным образом потому, что когда-то это была их собственная земля. „Зимние жители" скупали землю так, как будто завтрашний день никогда не наступит. Но они платили самые высокие цены, и когда некоторые горожане нажили на них небольшие капиталы, то и остальные пэмбертонцы поняли, что к чему, и начали наниматься садовниками, конюхами, грумами, барменами и механиками, открыли лавки и предприятия обслуживания, и очень скоро многие из них смогли построить причудливые домики прямо посреди колонии. Эти две группы до сих пор не особенно смешиваются между собой, хотя теперь все понемногу меняется. Некоторые из нас, молодых, стали членами их клубов, играют с ними в гольф и тому подобное. Но все же до сих пор Старый Пэмбертон против „зимних жителей". Это неплохой порядок. Мы получили выгоду от их денег: первоклассные частные школы, медицинское оборудование, библиотеки и музеи. А они получили наши лучшие земли и полное уединение. Но, конечно, верховой ездой и охотой мы занимаемся вместе. Лошади здесь являются великим уравнителем. И все же бывает очень приятно, когда летом „зимние жители" уезжают.