Текст книги "Королевский дуб"

Глава 4

Если я и хотела отыскать что-либо банальное в Пэмбертоне, то нашла это на моей работе в колледже.

Все в ней, начиная с комнатки с бетонными стенами, выкрашенными в бежевый цвет, потрепанной электрической пишущей машинки, тепловатой, в пластиковой упаковке пищи быстрого приготовления в кафе-закусочной и заканчивая редактированием информационного бюллетеня выпускников, было монотонным и усыпляющим.

Но это меня ничуть не заботило. Колледж представлял собой первую ступеньку к безопасности нашего с Хилари мира. Сама обыденность окружающего уже приносила успокоение.

Как бы я ни нервничала по поводу выполнения обязанностей на первой в моей жизни работе, я поняла с самого начала, что могу справиться с ней. Бюро по общественным связям в небольшом пригородном колледже на Юге, поросшем дикими злаками, частенько находит, что никаких связей-то и нет, так как нет самой общественности. Поэтому у меня было достаточно времени в ту осень, чтобы в течение долгого рабочего дня основательно познакомиться со всеми обитателями колледжа.

Моя начальница, угрожающих размеров, тяжело ступающая незамужняя дама на двадцать пять лет старше меня и с лицом, как сказала Тиш, похожим на перчатку бейсболиста, настаивала на том, чтобы я перезнакомилась со всеми в колледже.

– Связи с общественностью – это прежде всего связь с людьми, – часто повторяла мисс Дебора Фейн. – Если вы подружитесь с ними и станете понимать их проблемы, то вы никогда не будете испытывать недостатка в новостях. Первое правило для работников Бюро: надо хорошо относиться к вашим источникам информации и хранить их.

– У нее это звучит, как „Отдел городских новостей газеты „Вашингтон пост", – сказала я Тиш однажды после недели, проведенной в этой должности. – Все, от уборщицы до президента Симса, могут стать „источником информации".

– Мисс Дебора вела еженедельную рубрику в газете „Олбани геральд" в течение многих лет, – усмехнулась Тиш. – „Деббиз Дикси" называлась, если память мне не изменяет. Доморощенная мудрость и советы по разведению цветов. Пользовалась очень большим успехом в этом районе у дам определенного возраста, как говорят французы. Чарли называл ее столбец „Дебби готовит похлебку",[37]37
  Игра слов: Дебби – уменьшительное имя от Дебора, Дикси – общее название южных штатов; также котелок, кухонный котел.


[Закрыть] но при ней он так, конечно, не высказывался. Однако ты должна быть с Деборой осторожна. Она время от времени все еще делает рубрику для Бо Тернера в „Стандарте", и там часто звучат довольно мерзкие выпады против людей, которых мисс Фейн недолюбливает. Все, разумеется, написано сладким, как сахарин, стилем, полным праведного сожаления и так далее. По существу, мелочное маленькое злоупотребление такой же мелочной маленькой властью.

– Тиш, неужели ты думаешь, что что-то написанное обо мне мисс Деборой Фейн в газете небольшого городка сможет превысить боль, которую причинил мне Крис?

– А я думаю не о тебе!

И тогда я стала более осторожна в разговорах с мисс Фейн и старалась не жаловаться, когда она заставляла переписывать буквально каждую статью, подготовленную мной для бюллетеня, по два-три раза.

Кошмары Хилари ослабевали, и она в какой-то мере вновь впала в прежнее болезненное молчание. Я сделала бы что угодно, лишь бы уберечь дочку от новой боли.

Мисс Фейн настаивала, чтобы я познакомилась с профессорами, преподавателями и другими сотрудниками Пэмбертонского колледжа. Я выполнила ее требование и нашла, что в основном это были милые люди. Очень немногие из них смогли бы завоевать академическую крепость в „Айви лиг"[38]38
  Старейшие университеты Новой Англии.


[Закрыть] или даже в Эмори, но они были чрезвычайно приятны и без труда могли выражать свои мысли („И еще намного образованней, чем лошадники на той стороне Пэмбертона", – заметил Чарли).

Меня с готовностью, приветливо приняли в свою среду. Никто из нас, как я предполагаю, не питал особых иллюзий по поводу своей карьеры и способностей, и никто не зарабатывал большие деньги. Ланч в этой компании напоминал круиз по цене со скидкой: неплохо, если вы не жалеете о том, что не едете первым классом.

В течение долгого времени после того дня в „Королевском дубе" я не видела Тома Дэбни. Я очень старалась избегать встреч с ним.

За несколько недель до возвращения „зимних жителей" с их слугами и лошадьми Пэмбертон загудел, переполненный энергией и замыслами, как бы собирая силы для осеннего и зимнего сезонов. На нашей стороне города торговцы выкрасили заново витрины, установили новые тенты, отполировали бронзовые вывески и обновили измученные за лето цветочные ящики на окнах. В витринах антикварных лавок появились новые товары, а магазины на Пальметто-стрит выставили обувь Мод Фрайзон, сумочки и шарфы от Гермеса и различные сорта шоколада фирмы „Годива". Всевозможные виды шерстяных тканей и твида „Кларион" смотрелись как отважные знамена в изматывающей жаре сентября. Кожа, как свеженалитая черная патока, как старое виски в бочке, блестела за зеркальными стеклами. Фирмы, поставляющие провизию, и рестораны выставили в своих окнах сложные меню, а в маленьких магазинчиках изысканной пищи в дальнем конце Пальметто появились высушенные солнцем томаты и дары моря. Аругула[39]39
  Местное название однолетнего растения, выращиваемого для салатов.


[Закрыть] возвратилась на рынки продуктов.

Большие коттеджи и клубы кишели рабочими, которые красили, подстригали, высаживали и проветривали. Длинные нарядно окрашенные фургоны и трейлеры с грохотом въезжали каждый день на пыльные стоянки конюшен. Они были нагружены блестящим, толкающимся грузом, таким ценным, что фунт веса стоил фунт золота.

Золотая розга и Кружева Королевы Анны[40]40
  Золотарник и дикая морковь.


[Закрыть] одели поля и окантовали дороги, а в глубине лесов пеканы и клены начали посверкивать первыми языками пламени большого пожара, который был готов охватить их в полную силу лишь через несколько недель…

На улице Вимси пыль висела неподвижно в густом слоистом воздухе, как будто была растворена в янтаре. Солнце в полдень было не менее свирепым, чем в августе. Но в стороне, в лесу, где стоял наш маленький домин, по утрам и вечерам ощущалась прохлада, а воздух становился голубоватым, по-настоящему осенним, и однажды в туманный дождливый вечер я зажгла поленья, уложенные в камине Картером, и мы с дочкой мило поужинали, сидя подле огня. Это был чудный вечер, и, глядя в прыгающее пламя, я представляла себе ожидающие нас осенние и зимние вечера.

Тогда я была почти счастлива. В конце концов, очень хорошо, что мы переехали в Пэмбертон. Я смогу устроить мирную и обеспеченную жизнь для нас с Хилари.

Об этом я сообщила Тиш в середине месяца, когда мы втроем с Хилари поехали в пассаж „Фрэнч крик" на другой конец города, чтобы купить Хил школьные ботинки. Тиш не хотела ехать, заявив, что в пассаже слишком жарко, он переполнен по субботам и что я смогу купить ботинки получше в магазине „Детский час" на Пальметто. Но подруга прекратила спор, когда я сказала, что не собираюсь покупать модельные туфли ребенку, которому они станут малы через месяц, и вообще дети в школе у Хилари не носят никакой обуви, кроме кроссовок.

Мы поехали, и нас, как и предсказывала Тиш, теснили, толкали локтями, мы постоянно нарывались то на портативные приемники, то на одетых в брючные костюмы полных женщин, то на угрожающие стайки черных и белых подростков.

Тиш не возражала даже тогда, когда по дороге домой Хилари попросила остановиться у „Макдональдса", но войти в здание, чтобы поесть, отказалась наотрез. На этом ее терпение лопнуло.

Мы сидели в „блейзере" с кондиционером, ели жареный картофель, пили диетическую кока-колу, а когда Хил ушла в туалет, чтобы смыть с новой майки взбитые сливки с шоколадом, я, пользуясь уединением и появившимся во мне чувством нормальности, сказала Тиш, что, думаю, Хилари и я сможем устроить свою жизнь в Пэмбертоне.

– Ну что ж, хочется надеяться, что так и будет, – проговорила подруга. – Но я думаю, тебе придется делать это с учетом местных условий.

– Что ты хочешь сказать? Чем плохи мои условия? Я считала, что именно в этом и заключается смысл нашей новой большой попытки.

– Твои условия плохи тем, что ты ни на дюйм не делаешь уступки городу. Ты живешь в центре Старого Пэмбертона, и твои соседи – это самые старинные семьи, какие только у нас есть, включая некоторых „зимних жителей". А ты все еще ведешь себя так, будто бедна как церковная мышь.

Не носишь красивые платья, отдала Хилари в бесплатную школу, разрешаешь ей ездить в автобусе, хотя „Пэмбертон Дэй", закрытая частная школа, находится не дальше трех кварталов от твоей парадной двери. Наконец, ты не разрешаешь дочери брать уроки верховой езды, сама не проявляешь интереса к этому занятию и ведешь себя так, словно гольф-клуб и теннисные корты не для тебя. Даже ни с кем не знакомишься. Энди, это наш образ жизни, это то, чем мы занимаемся все свободное время. Это не… показное или преувеличенное. Это и есть мы. И ты живешь среди нас. Прости нам наши деньги и не суди нас слишком строго. Ты никогда не станешь частью Пэмбертона, если будешь продолжать притворяться, что он не существует. Ни ты, ни Хилари. Может быть, тебе безразлично, но наступит день, когда твоя дочка почувствует: что-то вокруг нее не так.

– Ты знаешь, что мне не по средствам „Пэмбертон Дэй", теннисный клуб и уроки верховой езды, – сказала я уязвленно: Тиш все это знала или должна была знать. – Тебе известно, сколько я зарабатываю и сколько плачу за аренду. Может быть, мы не бедны как церковные мыши, но мы, черт возьми, в самом деле бедны в понимании бедности „белыми воротничками". И я не собираюсь притворяться и делать вид, что это не так, только потому, что вокруг меня все богаты. Я не хочу притворной жизни ни для себя, ни для Хил. А у девочки все нормально.

– Чепуха! Ты была богатой всю замужнюю жизнь, – оборвала Тиш. – Весь твой мир последние пятнадцать лет был так же богат, как тот, что окружает тебя сейчас. Во всяком случае, почти так же. Господи, у тебя есть по крайней мере твоя одежда. И как раз притворством является то, что ты постоянно носишь одни и те же три бумажные юбки и блузки. У тебя прекрасная мебель и изящные драгоценности. И я хорошо, черт возьми, распрекрасно знаю, что Крис выплачивает тебе достаточно денег на содержание ребенка, чтобы поместить Хил в „Пэмбертон Дэй", брать для нее уроки любого вида спорта, какие только есть, включая боевые искусства! Может, ты и ублажаешь свою гордость, изображая сцену „бедная, но гордая", но твоему ребенку нужно уже сейчас познакомиться с теми людьми, рядом с которыми она будет расти и становиться на ноги.

– Хилари ни на что не жалуется, – пробурчала я угрюмо, – она ни слова не сказала о школе. Даже не упоминает об уроках верховой езды.

– Она вообще ни слова не сказала о многом с тех пор, как вы здесь, – произнесла Тиш, спокойно глядя на меня поверх солнечных очков. – У нее нет ни одной подруги ее возраста, насколько я знаю. Ни одной! Когда она не в школе, она с тобой или со мной. Ее друзья – это я, Чарли и Картер Деверо. Хил превращается в твою маленькую тень: всегда около мамы, бледная и тихая, как будто приклеилась к твоему бедру. Ты рассказывала мне, какой смышленой, любознательной и самостоятельной она была, но, Энди, я просто не могу представить ее такой! То, что ты делаешь для дочери, – это не защита, это высасывание жизни и независимости из девочки. Очень скоро никто не будет беспокоить тебя, чтобы попытаться познакомиться с Хил, потому что ты сделаешь так, что она будет бояться буквально всего. Ведь так жить скучно, Энди! Скучно всегда иметь на буксире молчаливого и робкого десятилетнего ребенка каждый раз, как мы куда-нибудь собираемся. Разве этого ты желаешь для Хилари?

Яркий, обжигающий гнев затопил меня и заглушил мой ответ. Страх зашипел во мне, как змея: „Что, если она права? Может быть, у Хил какие-нибудь отклонения? Как можно быть такой безвольной, а мне – слепой, чтобы не видеть подобного?! Может быть, она действительно больна, а я от страха за нее боюсь заметить очевидное? Есть ли что-то – Господи, даже само слово ужасно – что-то ненормальное в ней? Должна ли я пригласить к ней доктора, какого-нибудь психотерапевта?" Даже сама эта мысль бросила меня в дрожь, и я в ужасе отогнала ее.

К тому времени, когда я собрала разбежавшиеся мысли, Хилари вышла из ресторана, и я пристально посмотрела на нее. Казалось, промчались целые месяцы с тех пор, как я внимательно разглядывала свою дочь в последний раз.

Дочка стала значительно выше и тоньше, чем была в начале лета, черты лица становились все более изящными и красивыми, волосы лежали буйной копной черных кудрей, но ее прежде сияющие голубые глаза были тусклыми и слишком широко раскрытыми. Она отводила их ото всех, мимо кого проходила.

Хил резко отстранялась от прохожих, приближавшихся к ней слишком близко, а когда подошла к „блейзеру", стала искать глазами меня и рванулась к машине. Она держала руки перед собой, как маленькая собачка, которая что-то просит. Это был ее младенческий трюк, всегда очаровывавший нас. Но теперь подобное поведение выглядело неестественно и жалко. Хил дышала ртом, желая поскорее добраться до меня, и в какой-то ужасный миг я увидела то, о чем говорила Тиш. Хилари выглядела почти как умственно отсталый ребенок.

– О Боже милостивый! – прошептала я. – Посмотри на нее. Это я сделала ее такой!

– Нет, это не так. – Тиш пожала мне руку. – Просто ты сделала дочку излишне зависимой от себя. Энди, я вырастила двух девочек. В этом возрасте они усваивают все во много раз быстрее. Попробуй что-нибудь, что нравится ей. Для начала уроки верховой езды. Картер возьмется учить ее, если ты не хочешь прибегать к услугам Пэт. Ведь он прекрасно обращается с детьми.

Вот так Хилари начала брать уроки верховой езды, сначала на толстой старой кобыле Картера, которая принадлежала его умершей жене, а позже – по протекции этого милого человека – у самой Пэт Дэбни. Теперь даже я видела, что дочка просто рождена для того, чтобы стать наездницей. Мне была противна сама мысль, что Хил сможет довольствоваться только остатками ленивой небрежности Пэт, но моя девочка медленно, но верно начала меняться, и я смирилась.

Дочка все еще оставалась слишком спокойной и бледной, все еще липла но мне, но вскоре начала потихоньку сама ходить на конюшню „Ранэвей" и проводила часы в обществе небольшой чалой кобылы, которая была приятельницей по конюшне и сопровождающей крупного ирландского жеребчика, принадлежащего Пэт. Слабая искорка новой жизни в глазах дочки заставляла мое сердце вздрагивать от надежды и благодарности к Тиш.

– Что бы было, если бы ты не открыла мне глаза, – говорила я. – Мне кажется, Хил просто могла бы исчезнуть из этого мира. Дважды в этом году ты спасаешь нас, Тиш.

– Я ее еще не спасла. Хилари предстоит долгий путь. И не благодари меня. Кто угодно сделал бы то же самое. Картер, например. Он уже готов был поговорить с тобой.

– Это правда? – спросила я Картера два вечера спустя, когда мы сидели перед камином с бутылкой хорошего каберне и мисками оленины, приготовленной с перцем чили. Чарли заготовил мясо год назад и заморозил. В камине горел огонь, хотя все еще было слишком тепло. И, чтобы не было жарко, Картер включил кондиционер.

– Да, – признался он, – правда. И должен сказать, что сердце у меня уходило в пятки, как только я думал о том, как вам будет тяжело выслушать мои слова. Я боялся до смерти, что вы прогоните меня. И не думаю, что смог бы это перенести, Энди Панда.[41]41
  Созвучно с „independent" – независимая.


[Закрыть]

Он протянул руку и провел пальцем по моим губам. Я замерла и сидела, глядя вниз, на мясо с чили, чувствуя, как горит лицо, а старый кондиционер нещадно жужжал и жужжал…

– Не надо, Картер, – наконец прошептала я.

Не знаю, почему меня это удивило. С тех пор как мы познакомились во время ланча в Гостинице, нам часто приходилось бывать вместе. Встречался ли Картер с другими женщинами, я не знала, но была почти уверена, что нет. Я не сомневалась, что он находил меня привлекательной, хотя никогда не делал явных шагов для сближения. Тем не менее это читалось в повороте его головы, пристальности взгляда, тембре прекрасного голоса. Он покровительствовал нам, но ненавязчиво, и был нежным без надоедливости, всегда приятным и внимательным в том, что он делал и чего не делал. Картер казался искренним и бесконечно заинтересованным в моей дочери, а по отношению ко мне он часто переходил на шутки или делал комплименты.

Я чувствовала себя раскованной, согретой и успокоенной от самой уравновешенности Картера, от того, что он всегда был там, где нужно, и начинала ощущать свою привлекательность – ведь знала, что именно она лежит в основе наших отношений.

Неужели я начинаю думать о нем, как будто он стал для меня чем-то привычным? Несмелое выражение его чувств и откровенное мимолетное прикосновение глубоко взволновали, даже больше чем взволновали – испугали меня.

Я взглянула на Картера. Он пристально следил за мной. Загорелое приятное лицо сохраняло спокойствие, но голубые глаза были напряженно внимательными.

– Напугал, да? Простите, Энди. Меньше всего на свете я хотел бы сделать это. Не беспокойтесь. Я и не собираюсь давить на вас, пока вы сами не дадите зеленый свет. И никогда, если вы так захотите. Мне известно, через что вам с дочерью пришлось пройти… Тиш рассказывала. И я был бы жестоким дураком, если бы добивался вас после всего случившегося.

Мое лицо вспыхнуло:

– Тиш не имела права ничего рассказывать, – заявила я, гадая, что именно она сказала Картеру и как далеко она зашла. Конечно же, Тиш не могла поведать о том темном пятне, которое я прятала внутри…

– Нет, она имела самое большое право, какое только существует. Тиш очень любит вас, она не хочет допустить, чтобы вам снова причинили боль, и совершенно ясно дала мне понять, что, если я поврежу хоть самое малое, она убьет меня собственными руками.

– По крайней мере, она могла бы сказать мне о том, что сообщила вам. А теперь я чувствую себя раздетой – вы знаете обо мне все, а я о вас – ничего. Я даже не знаю, есть ли у вас дети. Даже не знаю, как… как вы…

– Детей нет. Это всегда было для меня настоящим горем. Я люблю ребятишек. Вы хотели спросить, как умерла моя жена?

– Да… Я даже спрашивала об этом Тиш, но она сказала, что это ваше дело – расскажете сами, когда будете готовы. Поэтому я и не задавала вопросов. Я думала, вам будет тяжело…

– Тяжело было вначале. А теперь – нет. Прошло почти шесть лет. Я не говорю много о прошлом просто потому, что роль опечаленного вдовца мне всегда казалась неловкой, и в конце концов я был рад до черта, что она, моя жена, ушла. До сих пор эта мысль приводит меня в ужас…

Я безмолвно смотрела на него, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сказать сейчас что-нибудь обидное. Любое слово могло причинить ему боль, а мне – дать груз особого интимного знания, неизбежно появляющегося, когда приоткрывается завеса над тайной. Подобную тяжесть мне уже никак нельзя было вынести.

– Это был рак. Ран яичников. – Глубокий голос Картера звучал так, словно он рассказывал анекдот в клубе „Киванис". – У нее всегда были неприятности по женской части. И, наверно, поэтому мы не могли иметь детей. Очень тяжелый вид рака. Он длится невероятно долго, и все время нестерпимая боль… по крайней мере у моей жены было именно тан. Где-то в середине болезни она кричала и просила меня убить ее, а в конце – большую часть времени, когда она не спала, то просто выла. На Джоан всегда чертовски слабо действовали лекарства, и мы не могли найти ничего, что убило бы эту боль. Ничего. А что-нибудь слишком сильное могло без труда убить саму Джоан. Но я готов был дать и такое лекарство, и она с радостью приняла бы его, но никто, никто не соглашался его выписать. Тем не менее я искал средство повсюду, ездил даже в Мексику, пытаясь найти хоть что-нибудь. Все бесполезно. Я уже собирался отправиться в Голландию, когда Джоан в конце концов ушла из жизни. Мне говорили, что она находилась в коме, но это было не тан.

– Даже страшно вообразить такое, – проговорила я сквозь слезы.

– А знаете, что было самым невыносимым? Джоан умерла в полном одиночестве… Потому что я к тому времени испытывал такой страх и отвращение, что не смог даже ухаживать за женой. Я был там, вернее, мое тело было там, но мозг оказался где-то далеко-далеко, за миллионы миль, прячась в яме, в песке. А мне оставалось только орать: „Замолчи! Замолчи!" Мне был отвратителен ее вид и нескончаемые требования, требования, которые я не мог выполнить. Я ненавидел этот бесконечный вой и то, как она выглядела и как от нее пахло. И больше всего я ненавидел самого себя. Когда люди приходили, или звонили, или присылали письма, я хотел закричать им: „Заберите ваши цветы, вино и деликатесы и отдайте их тем, кто этого заслуживает. А я – не скорблю! Я даже радуюсь! Я такой же мертвый, как она, Джоан устыдила меня настолько, что мне стало противно жить".

Я протянула руку и положила на его большую, теплую ладонь, на которой чувствовались мозоли от клюшки для поло. Я сжала его руку, и через мгновение он ответил мне тем же.

– И вот с тех пор самое главное для меня – спокойная жизнь, стремление делать ее настолько обыденной, приятной, небогатой событиями и лишенной волнений, насколько это возможно. И поменьше привлекать к себе внимания. Я смертельно устал от чрезмерности. И больше не хочу никаких крайностей. Мне безразлично, будет ли мне скучно всю оставшуюся жизнь. Рак – это безобразие и позор. Энди, я исчерпал всю свою терпимость в последний год жизни Джоан. Такая форма существования не вызывает восхищения. Нет. Но я должен быть честным с вами. Сил у меня не осталось никаких. Поэтому я так хорошо понимаю, что вы должны чувствовать. И поэтому я решил никогда не давить на вас. Со мной вы в безопасности. Конечно, я бы хотел достать вам луну с неба, но по крайней мере могу предложить спокойствие. Не волнуйтесь. Позвольте мне быть вашим добрым приятелем, удобным старым ботинком, всегда находящимся поблизости, или оставаться другом до тех пор, пока вы того хотите. И мы посмотрим, нуда это нас заведет. Если что-то и ждет нас впереди, то это что-то будет на ваших условиях. Я никогда не напугаю вас и не причиню боли. И, если не смогу быть мягким, уйду.

– Не могу себе представить, какая вам польза от всего этого? – недоумевала я. – Что до меня, то ваше предложение прекрасно. Но вы – деловой, преуспевающий человек в расцвете сил. Вы можете достичь чего угодно. Любая женщина будет гордиться, если вы разделите ее судьбу. И, конечно, вы заслуживаете большего, чем я смогу дать вам. Не могу понять, почему вы вообще тратите на меня время.

Он засмеялся и растрепал мне волосы. Я ненавидела, когда это делал Крис. Такой жест как-то принижал меня и делал похожей на ребенка. Но в руке Картера было столько нежности и радостного освобождения! Его прикосновение освободило меня от ответственности и тяжелого чувства.

– Чтобы избавиться от более низменных порывов, существует поло, – усмехнулся он. – А почему я трачу на вас время? Потому что вы умная, милая и такая привлекательная, как бурундук, вы очень усердно пытаетесь самостоятельно справиться со своими делами и не скулите. А еще мне нравится, что вы не носите сапоги, галифе, жакет для верховой езды и шляпу а-ля Индиана Джонс. И вы не любите лошадей, и не можете стрелять из ружья, и у вас нет собаки, и вы не богаче, чем я. И потому что я…

– Довольно, – прервала я хвалебную речь, тоже смеясь. – Этого вполне достаточно. Картина ясна. Когда, как говорит Тиш, я ассимилируюсь в Пэмбертоне, вы и не взглянете на меня.

– Во-первых, я буду всегда смотреть на вас, во-вторых, вы никогда не ассимилируетесь в Пэмбертоне. Во всяком случае, не до конца. И всегда будете самой собой, несмотря ни на что, Энди. Вот это и есть настоящая причина того, почему я трачу на вас время, как вы говорите. Я чувствую в вас что-то вроде… способности оправдывать взятые на себя обязательства. Для этого нужна очень большая сила. И здесь нельзя ошибиться, как нельзя ошибиться в том, что у нас под ногами земля. Я хочу быть рядом, когда вы пустите свою силу в ход. И мне бы очень хотелось думать, что я смогу оказаться именно тем человеком, по отношению к которому вы и возьмете обязательства. Ради этого стоило бы ждать.

Я была тронута этими речами, хотя и смеялась до последней минуты. И еще появилась тревога. Значит, Картер почувствовал темную силу, скрытую во мне, но истолковал ее значение совершенно неправильно.

– Действительно, во мне есть некая мощь, но я вовсе не уверена, что она касается обязательств, – проговорила я медленно. – Во мне существуют вещи, о которых вы не знаете. Это для вас может быть непонятно, Картер. Я не всегда такая, какой кажусь. Я не совсем такая хорошая или… простая, как вы считаете. Я не хочу вводить вас в заблуждение.

– Если вы имеете в виду вашу… замужнюю жизнь… Тиш рассказывала мне о ней, и то, что вы думаете об этом… – сказал Картер осторожно. – Как вы только можете думать, что случившееся – ваша вина? Наивная молодая девушка, еще даже не окончившая колледж, совершенно не знающая жизнь и даже свое собственное тело… и вдруг оскорбления, позже – избиения!.. Это его вина, Энди. Не ваша. Его и ничья больше. Его помешательство. Я даже не думаю об этом. Мне только хочется съездить в Атланту как-нибудь вечером и пристрелить сукина сына – вашего мужа. Я мог бы проделать вояж прямо на этой неделе и прибыл бы обратно точно к обеду.

На мгновение меня охватила вызывающая головокружение кровавая ненависть к Тиш и Картеру. Но затем я почувствовала восхитительную волну легкости и освобождения. Конечно, Тиш не должна была ему говорить о том, чем мы занимались с Крисом, и о моих тайных мыслях. Но она сделала это и сделала из-за любви ко мне. И теперь Картер все знал, но не придавал всему случившемуся особого значения и даже, казалось, ценил меня еще больше. Главный мост был взорван еще задолго до того, как предстояло перейти его. Этот мужчина никогда не напугает меня, не унизит моего достоинства. Он никогда не потребует оскорбительных действий или крайностей. Никогда даже не попросит о чем-либо неподобающем. Этот человек будет хранить меня.

– Спасибо, – проговорила я. – Спасибо за все. Спасибо за то, что вы принимаете во мне участие, за то, что поняли: именно это мне нужно было услышать. Я хотела бы дать вам нечто большее и надеюсь, что так и будет. Я подумаю… А пока просто… спасибо…

Я протянула руки, обняла его за шею и поцеловала в щеку. Он поцеловал меня в губы, но это был нежный, легкий и прохладный поцелуй. Его руки обхватили меня на мгновение, обхватили некрепко и через секунду выпустили из своих объятий.

– Подумайте, Энди… – проговорил Картер.

– Ну как у вас дела с Картером? – спросила Тиш по дороге в конюшню „Ранэвей". Мы поехали туда, чтобы забрать Хилари.

Моя дочка и Пэт Дэбни все еще работали на малом кругу. Мы сидели в „блейзере" с открытой дверцей, чтобы впустить предвечерний бриз. Тиш курила, а я сидела, наблюдая, как мой ребенок скачет на небольшой кобыле, словно пылинка в луче солнечного света.

– Просто прекрасно. Спасибо, но благодарить тебя не за что.

– Знаю, мне не следовало говорить ему, – начала Тиш. – Но я была уверена, что ты сама никогда этого не сделаешь и будешь предаваться размышлениям и нервничать до тех пор, пока не найдешь предлога, чтобы оставить Картера. И все это только для того, чтобы не дать ему возможность получше узнать тебя. Теперь все уже позади. И, признаться, вы такая подходящая пара, как набор чемоданов фирмы „Гуччи"!

– Да, у нас много общего. Но ты могла бы подобрать сравнение и получше. Но, Тиш, у меня вызывает недоумение вот что: не мог же он сидеть в течение пяти лет взаперти и ждать у моря погоды… И, однако, он был тут как тут, готовый и доступный, желающий ухаживать за мной, в тот самый момент, когда я появилась в городе. Совпадение слишком подозрительное. А, черт, сейчас ты скажешь, что он голубой.

– Никоим образом, мой целомудренный друг! – усмехнулась Тиш. – Скажем так: он только что завершил двухгодичную карусель с Пэт Дэбни, а она стала бы терпеть голубого ровно столько, сколько терпела бы черного, еврея, мексиканца или нищего. Итак, я вынуждена предположить, что он хорош в постели, иначе Пэт давно бы его вышвырнула. Пэт не путается с другими, когда у нее давняя связь. И вообще, сексу она уделяет огромное время. Даже слишком.

Я ощутила невольный жаркий толчок ревности и взглянула на роскошную блондинку, стоящую вдалеке. Она смотрела за тем, как Хилари двигается по кругу в пыльном янтарном солнечном сиянии. Пэт стояла, опираясь на одну ногу, засунув руки в карманы и наклонив голову так, что львиная грива касалась одного плеча. Даже на расстоянии ее тело было великолепным, абсолютно женским телом.

– Удивляюсь, почему тогда она выпустила Картера из когтей? – сказала я. – Не понимаю, кого она может найти лучше этого мужчины. Предполагая, конечно, что я уже увидела все наилучшее и самое яркое в Пэмбертоне.

– Это он в конце концов оставил ее. Он слишком вежлив, чтобы когда-либо сказать об этом. Но Чарли не танов. Картер поделился с Чарли, а мой муженек, разумеется, рассказал мне. Картер говорил, что чувствовал себя слишком похожим на призового жеребца. И это было все, чего она хотела. К тому же Пэт очень много болтала об их связи по городу. И еще она чересчур много пьет, а когда напивается, то бывает… весьма примитивна. Ведь Картер очень утонченный человек. Я думаю, в конце концов она просто выжила его грубостью. Пэт меняла мужчин, как матрос дамочек на берегу, с тех пор, как развелась с Томом. А прошло уже по крайней мере семь или восемь лет. Не знаю почему, но она не уезжает обратно на Лонг-Айленд, где живет ее семья. Она может перевезти туда свою конюшню в один момент. И там наверняка можно лучше поживиться, чем в Пэмбертоне. Чарли думает, что Пэт все еще неравнодушна к Тому, и, возможно, он прав. Пэт и в самом деле очень рассержена на своего бывшего мужа.

Я опять подумала о темном обнаженном теле в пятнистом свете леса у Королевского дуба и о крови оленя.

– А что у них произошло? Она и для него тоже была не по силам? – спросила я и, почувствовав жар на лице и в груди, слегка отвернулась, чтобы Тиш не увидела внезапно выступившей предательской краски.

– Едва ли. Том Дэбни, когда есть время, занят сексом не меньше, чем его бывшая жена. Он просто более тактичен и не связывается с замужними женщинами и теми, которые… ну, слишком ранимы, что ли. Смешно сказать, но Том, когда занят любовью, ведет себя как джентльмен. Он абсолютно любит женщин: считает их забавными и чудесными, сексуальными и красивыми. Всех, понимаешь, совершенно всех. И поэтому, когда находишься около него, тебе кажется, что ты обладаешь всеми этими качествами. Все мы это чувствуем, даже женщины, которые никогда… понимаешь, о чем я говорю. Я слышала, он просто фантастический любовник. Пэт однажды сказала на вечеринке, что они занимались этим даже в его каноэ и на деревьях. Она говорила, что выла в такие минуты, как пантера, и ее можно было слышать через все болото. Конечно, на той вечеринке она была пьяна, но я верю ее словам. Когда только Пэт и Том поженились, вот это была пара! Оба такие живые, интересные, полные жизни. Такие пламенные. Настоящий союз.