Текст книги "Мой очаровательный оригинал"

«А когда найду… думаешь, чувства повторятся? Я имею в виду, смогу ли почувствовать то же, что и этой ночью? А вдруг больше не получится?»

«Ты сначала найди, потом уже проверишь свою реакцию на него. Ты ничего не теряешь».

«Ага, только гнаться за призраком, лица которого не знаешь, – то еще сумасшествие».

«Ну, тогда сиди, жди, когда он сам к тебе явится».

«Ты веришь в сказки? Я – нет».

***

Из ванной я выхожу полностью разбитой, выжитой досуха, вода не помогла мне избавиться от всей этой трясины. У меня нет сил даже на то, чтобы высушить собственные волосы, я просто плетусь к кровати и забираюсь в постель, подоткнув под себя со всех сторон толстое одеяло. За окном летняя глубокая ночь… или уже рассвет?.. Теплый рассвет, а мне холодно, зубы стучат. Кажется, я опять заболела. Кажется, сегодня я слишком сильно страдала – такого давно со мной не было; чудовищный стресс забрал у меня последние силы, придавил слабостью, распространяя по телу душевную боль и апатию.

Не помню, как провалилась в сон, как вообще удалось уснуть, но просыпаюсь я уже за полдень. И будит меня не солнце, банально смотрящее в окно, – шторы наглухо задвинуты со вчерашнего дня – будит меня "Another Love" от Tom Odell.

Тянусь к телефону, шарю повсюду, куда дотягивается рука, но в ближайшем окружении сей предмет не нахожу. И тогда мне приходится поднять тяжелые веки и обыскать всё по второму кругу уже открытыми глазами.

Этот хитрый кусок пластика и железа я обнаруживаю на полу, далеко от кровати. Не дотянуться, поэтому я вынуждена покинуть теплое место, хотя бы для того, чтобы задушить бездушного поганца немедленно!

На экране высвечивается входящий от подруги.

– Да, – дышу я в трубку с хриплым стоном.

– Что с голосом? – Кати сразу настораживается. Не церемонясь, не тратя время на приветствия. – Софи, у тебя всё хорошо?

– Отвратительно!

Я так ненавижу врать, потому-то и ответила предельно честно и ёмко.

– Ты пила? – еще один озабоченный вопрос.

Я тщательно и громко прочищаю свое горло, чтобы не прослыть законченный алкоголичкой. Но голос безнадежно охрип, и как бы я ни старалась привести его в норму, у меня ничего не получается. Если так дальше пойдет – я останусь без голоса. Певица без голоса – нельзя такое допустить.

– Разумеется, нет. Без тебя я этим бесконтрольным делом заниматься не стану. Пьяной я за себя не ручаюсь, в таких случаях мне нужен буксир вроде тебя. Чтобы не вляпаться в неприятности.

– Тогда что с тобой случилось? Фелипе достал? Шантажирует?

– Этот гад здесь ни при чем. Проблема с замужеством, разумеется, всё еще остается актуальной, но… – запинаюсь, раздумывая, рассказывать ли подруге о ночном происшествии. Пусть я и не люблю ложь, всё же недоговаривать и намеренно скрывать истинные чувства – едва ли не самое лучшее, что я умею. – Всё сложно, я просто здесь задыхаюсь. Вот и всё. Не бери в голову.

– Твой голос пропадает. Ты определенно не в порядке.

Доползаю наконец к кровати и, будто лишенная после долгого забега всяких сил, приваливаюсь спиной к деревянной перекладине. Упираюсь рукой о пол.

– Я этого и не отрицаю.

На том конце провода устало вздыхают, и я не могу оставить это без внимания:

– Кати, что случилось?

– Нико.

Одно слово. Одно имя. И всё сразу ясно, больше слов и не требуется.

– Я бы на твоем месте давно ушла от него.

– Но ты не на моем месте, на этом чертовом месте всё еще остаюсь я. И ты бы знала, как это бесит.

– Быть на месте той, кем ты не являешься?

– Именно!

– Пора освободиться.

– Легко сказать. – Она обреченно вздыхает.

– Легко сказать… – я задумчиво вторю ее словам, – ты права, на словах всё легко. Со стороны вид тоже – проще некуда. Побыть бы всем на нашем с тобой месте, я бы посмотрела, как они справились бы с этим дерьмом.

Несколько секунд тишины, понимающего обоюдного молчания, и Кати вдруг заговаривает:

– Ты слышала? Лале замуж выдают.

– Что?! – Я резко вытягиваюсь в струнку, забыв о слабости. Надо всё же потом таблетку выпить, не хватало еще основательно и надолго слечь с температурой и ангиной в придачу.

– Ты же помнишь, ее семья обанкротилась в прошлом году. И ей пришлось уехать обратно в Стамбул. Ее родители после долгих поисков достойного жениха нашли-таки богатого отпрыска, готового закрыть глаза на положение семьи и взять их бесприданную дочь.

– Еще бы ее не хотели замуж! Красивее нашей Лале я в жизни никого не встречала.

– Согласна, мы обе блекнем на ее фоне. Только вот, по словам Лале, эта самая красота портит ей жизнь. Софи, она не хочет замуж. И я не знаю, как ей помочь.

Что за первобытные времена? Ощущение, будто живем не в современном мире. Насильно выдавать замуж за нелюбимого – как так можно вообще?

– Сбежать, может? – Красноречивая тишина по ту сторону. – А что такого? Я за кардинальные методы решения всех подобных вопросов.

– Ага, только ты забываешь, что ты сама, на минуточку, одной ногой у ненавистного алтаря бракосочетания.

Я хмыкаю.

– У меня нет выхода. Мне моя мечта важнее, чем какой-то тупой штамп в паспорте. Во имя искусства можно многим пожертвовать. Хотя… я не собираюсь собой жертвовать, я намерена бороться и найти великую любовь, как бы пафосно это ни звучало.

– Так или иначе, нужно что-то делать. Тебе я помочь не в силах, а вот Лале… может, что-нибудь да придумаю.

– На какую дату назначена свадьба? – интересуюсь я, прорабатывая в уме новые варианты. Но все мысли сходятся к одному: лучше идеи с побегом не придумаешь.

– На начало осени. Кажется, на второе сентября. Или третье?.. – с сомнением протягивает подруга. – Лале говорила, но я не помню точно. Новость о свадьбе немного выбила меня из реальности, и я прослушала детали.

– Ясно.

Снова молчание – мы обе раздумываем, как расстроить свадебное мероприятие.

– Знаешь, у меня в голове мелькнула идея, – начинает неуверенно Кати и, помолчав, воодушевленно добавляет: – В общем, эта ситуация на мне. Не переживай. То есть решай свои проблемы, у тебя их тоже достаточно, чтобы сойти с ума. Лале я помогу.

– Точно? – Очень хочется верить, что девчонки вдвоем справятся, без меня всё утрясут.

– Конечно, – преувеличенно бодро отзывается она.

– Но как же ты? Ты всегда заботишься о других больше, чем о себе. Всегда, Кати. Это ничем хорошим не кончится.

– Я в порядке, Соф, – фыркает раздраженно, изображая недовольство.

Но я-то знаю, эта девушка не умеет злиться. Всепрощающая, понимающая, святая и нереально жизнерадостная. Солнце, упакованное в человеческую оболочку. Когда-нибудь эта оболочка треснет, и весь свет вытечет из нее. И я так хочу ошибаться, так хочу надеяться, что она не станет мной. Не станет черствой и кое-как собранной из миллиона осколков разбитой душой. Как склеенная грубо раздробленная кружка больше не сможет нести в себе воду, так и она, однажды утратив свет, навсегда может забыть, каково это – чувствовать его тепло внутри себя.

– Надеюсь, ты не лжешь… А Нико твой козел, уж прости!

Глава 10. Знакомый при неприятных обстоятельствах мужчина

Месяц спустя.

1 сентября 2022.

Четверг.

И почему люди так доверчивы? Им голова для чего дана, интересно? Чужое лицемерие на уши вешать? Хоть бы эту идиотскую улыбку восторженной глупышки убрала, он же ее читает как открытую книгу и манипулирует исходя из ее эмоций.

М-да, безнадежный случай: к вечеру она окажется в постели этого плохого парня, чтобы на рассвете быть отвергнутой и разочарованной. Увы, наивность лечится лишь разбитым сердцем. Зато поумнеет девочка. Меньше станет доверять левым проходимцам, пудрящим молодым девушкам мозги.

О, поплыла, поплыла бедняжка.

Вздыхаю про себя, отворачиваюсь от столика у окна и, легко выкинув эту парочку из мыслей, расплачиваюсь за горячий шоколад. Покидаю кофейню, эффектно взметнув длинными полами готического платья из летящего шифона. У дверей на меня налетает неуклюжий очкарик, и половина шоколада опрокидывается мне на грудь.

Стакан я удержала, от мужчины отшатнулась.

Невольное касание длилось секунду, не больше. Я уговариваю себя не паниковать, и у меня это получается: мозг не успел отреагировать на вторжение извне. Между нами метр, точек соприкосновения больше нет, и я выдыхаю.

А платье… что ж, придется вернуться на квартиру и переодеться. Не катастрофа, испорченная одежда – такой пустяк. Со мной и не такое случалось. Да и материал черный, пятно видно лишь при близком рассмотрении.

– Ох, простите ради бога… – подобрав с бетонных плит деловой портфель, рассыпается в неловких извинениях "нападающий", которому на вид пятьдесят… пятьдесят пять или около того.

С языка чуть не слетает любимая язвительная фраза: "Так и быть, ради Бога – прощаю". Отчего-то в последний момент передумываю.

– Аккуратнее надо быть, – бросаю я, с холодным безразличием скользнув по его недешевому костюму. Держа глазами на расстоянии, а-то мало ли, начнет тянуть ко мне руки, руководствуясь благой мыслью: "А дай-ка я ее облапаю, проверю, цела ли, невредима. Ой, какой я неловкий, разлил на девушку коричневую жижу, достану-ка платок, вытру пятно". Было и такое в моей биографии, от этих неуклюжих можно всего ожидать.

– Может, вам…

Помочь?

– Нет! – слишком резко перебиваю его я, и по широкой дуге, на безопасной дистанции, обхожу это ходячее недоразумение. Естественно, с холодно-равнодушным видом и неспешной походкой уверенной в себе женщины.

– Еще раз… простите, – летят мне в спину его повторные извинения, только уже без энтузиазма, тон поникший, немного даже обреченный. Кажется, мужчина в курсе своей неуклюжести, и на сей раз он извиняется именно за нее.

Стуча по тротуару каблуками, ругаюсь про себя: и на мужчину, разлившего на платье шоколад, и на женщину, продавшую мне почти остывший напиток. Горячий шоколад оказался негорячим вовсе, своей грудью я убедилась в этом.

Мимо проходят две молодые девчонки, одна на голову ниже другой, у обеих рюкзак за спиной, им лет по пятнадцать-шестнадцать. И я еще за метра два краем уха улавливаю их беседу из категории наивных, но в один момент, когда мы приблизились, одна из них поднимает глаза на меня, и они слегка расширяются в изумлении. А потом, когда расходимся каждый в свою сторону, эта девочка говорит своей подруге оживленным шепотом, так, что я всё равно слышу:

– Ты видела ту девушку? Она обалдеть как похожа на испанскую актрису из фильма "Карма между нами". Там еще саундтреки такие классные – и это она их поет. Софи де Армас. Она же еще и певица.

– Да брось, – отвечают ей снисходительно. – Откуда здесь взяться испанской знаменитости? Тебе показалось. Наверное, просто похожа.

– Да, наверное, ты права, – неловко отзывается та, что узнала меня. Не думала, что кто-то здесь успел посмотреть этот фильм. Его так быстро перевести успели? Недавно же в прокат вышел. – Но ты обязана послушать ее песни, они просто…

Пространство улицы разделило нас, и их голоса перестали долетать до меня. Но я и так знаю, что девочка хотела сказать: они просто офигенные. И я согласна с ней, мои песни – исключительно прекрасны.

***

Времени на прогулку до института уже не остается, поэтому я наскоро переодеваюсь в плотные кожаные штаны и молочно-белую блузу со сложным покроем, с оборками на объемных рукавах, с длинным легким бантом, повязанным на ямке между ключицами, и мелким нежным кружевом вокруг ворота, на плечах и воздушных манжетах. И обутая в ботинки со шнуровкой, надеваю шлем, сажусь на мотоцикл и, чувствуя поток встречного ветра, вклиниваюсь в ряды автомобилей, вырулив с дворовой парковки на оживленную трассу.

На стоянке при художественном институте я оказываюсь в четверть десятого. До занятия пятнадцать минут, расписание у меня есть, номер аудитории не единожды прокручен в голове, и я была уверена, что точно не опоздаю. Но, кажется, сегодняшний день с самого утра не задался. Сначала недотепа у кафе, а теперь вот…

– Мать твою! Ты что, сука, наделала?! – С криками мужчина выпрыгивает из спортивного автомобиля, пока я, едва не повалившаяся на жесткий асфальт от внезапного толчка, выравниваю свой мотоцикл. Хорошо, скорость на парковке уже снизила, а так бы не избежать падения, наверняка сломала бы себе пару костей. И какой бы виртуозной наездницей я ни была, даже я не смогла предположить, что один недоумок резко выкатится с парковочного места на проезжую часть. А теперь этот идиот, который плевать хотел на существование зеркал заднего вида, смеет обвинять в аварии меня? Да какого черта?!

– Ты знаешь, сколько стоит эта тачка?! – Взбешенный, парень запускает пальцы обеих рук себе в светло-русые волосы, будто конец света наступил, словно эта машина дороже его собственной жизни.

Мой британец, отделавшись легким "испугом", принимает устойчивое положение, и я наконец снимаю аккуратно шлем. Качнув волосами, убираю оставшиеся пряди с лица рукой и мрачным взглядом сверлю виновника столкновения.

– А ты знаешь, сколько стоит МОЙ спортбайк? – холодно чеканю я, зажав шлем в локте.– Хочешь оплатить ущерб? Виновник здесь ты, потому как слепой котенок, который только вчера получил права.

Выражение его лица меняется, блондин прищуривает глаза, кажется, сдерживая из последних сил свою ярость. Ярость, имеющую оттенок ненависти, – необычная эмоция, не совсем уместная и мне непонятная.

– Ты поцарапала мою машину, это твоя вина, – более сдержанно заявляет он, тон серьезный, в нем больше нет истерических ноток, звучавших вначале.

А он умнее и хитрее, чем кажется. Ну и для чего был этот эмоциональный спектакль?

– Уверен? – с насмешливым скепсисом приподнимаю брови и многозначительно кошу глаза на камеру видеонаблюдения, установленную на стене здания института: красный огонек сверкает и смотрит прямо в нашу сторону. Заметив, куда я смотрю, он с раздражением выпускает из ноздрей воздух, точно разъяренный бык, над которым потешаются, которого провоцируют.

Очередное разочарование. Хоть бы заранее проверил наличие камер, до этой нелепой постановки. На что он рассчитывал? Что сможет содрать с меня денег из-за какой-то там царапины? Хотел показать, кто тут король? Забава не удалась, придурок!

– Расслабься, – бросаю равнодушно, повернувшись к мотоциклу и помещая мотошлем в задний кофр. – У меня нет времени с тобой возиться и требовать с тебя компенсацию за причиненный тобой ущерб. – Я намеренно акцентирую внимание на словах "тебя" и "тобой", чтобы до него, тупого богатого отпрыска, дошло в итоге, какое огромное одолжение я ему делаю.

В левом параллельном ряду, в пяти метрах от места происшествия, нахожу свободное парковочное место и, игнорируя пристальный – с искоркой подозрения в самой глубине серых глаз – взгляд парня, пешим ходом веду мотоцикл к цели. Достаю из моторюкзака большую папку с художественными принадлежностями и, прижав ту к груди, гордо и деловито покидаю стоянку.

По ступенькам пробегаю быстро, искусный интерьер коридоров летит мимо меня – опоздать на первое же занятие не входило в мои планы. И всё же на "Рисунок" я опаздываю. Профессор уже начал занятие.

– Вы опоздали, – со снисходительной улыбкой констатирует профессор Барецкий и внимательно смотрит мне в глаза, секундой ранее закончив от макушки до пят разглядывать мои формы с интересом художника. Ему хочется меня нарисовать, понимаю я. И явно не в одежде. – Сеньорита де Армас, полагаю?

– Всё верно, – киваю я, сохраняя невозмутимость и надменную грацию.

– Отлично, на сегодняшнем занятии побудете музой для студентов. – Потом с восторженным предвкушением обращается к аудитории: – У нас есть очаровательной красоты модель, будем рисовать с натуры. – И уже мне: – Прошу, располагайтесь на этом стуле. Как вам удобно. – Видя мое промедление, он изображает добродушие: – Или вы против, милая сеньорита?

Каков хитрец, знает же, что не могу отказать, ибо опоздала и якобы заслужила наказание, и всё равно спрашивает. Однако я слишком хорошо знаю психологию подобных личностей: они ценят в других людях силу духа и тонкое искусство постоять за себя. Посему, придав лицу расслабленно-бесстрастный вид, отвечаю:

– Ни в коем случае. На самом деле я не очень люблю создавать двухмерные произведения искусства. Я за объем, за натуральность. За трехмерные формы и естественные пропорции. Застывшие в окружающем пространстве мгновения и человеческие эмоции, на которые можно взглянуть с любых ракурсов. Поэтому даже хорошо, если сегодня на занятии я посижу на этом великолепном стуле.

И ни разу не соврала, я действительно к рисованию отношусь почти равнодушно, если не считать то безумие, что я вытворяю на бумажных стенах в моменты разрушения эмоционального здоровья, и пары рисунков в год, которые создаются исключительно под особое настроение. Я не говорю о знаменитых картинах известных авторов – некоторые из них я обожаю, некоторые разрывают мне сердце: настолько они восхитительны. Но рисовать самой – не моя тема. Не люблю это дело.

В общем, удачно я опоздала. Прохожу к своему "трону", аккуратно откладываю свою папку на пол возле ножки стула и, элегантно закинув ногу на ногу, занимаю расслабленную позу: локоть на подлокотник, выдвинутый вперед подбородок на изящно подставленные костяшки пальцев, а кисть другой руки плавно ложится на бедро, обтянутое плотно черной кожей брюк. Я не чувствую стеснения; ощущение, будто ничего не изменилось, будто я по-прежнему нахожусь на фотосъемках. Я опять в центре внимания.

Студенты пристально оценивают мои параметры, отмечают детали, взором чертят мои формы и изгибы. У парней глаза горят. Насколько им понравилась идея рисовать с натуры, настолько же и модель, которую они с превеликой радостью и энтузиазмом готовы перенести в свои холсты, навсегда увековечить в своих бессмертных работах.

Позировать – утомительная работа, но привычная. Пусть были и перерывы в творчестве, кто-то ходил между парами перекусить в столовую, кто-то сосредоточенно дорисовывал эскиз, исправлял неточности, но я всё же утомилась ничего-не-деланием, ибо в положении сидя не думать не получается. Не думать о плохом и пережитом. И к концу второй пары я не выдерживаю мыслительной нагрузки, спускаюсь к ребятам и начинаю ходить по рядам, рассматривая работы студентов. Нахожу парочку очень талантливых, но общее впечатление таково, что не я одна тут не люблю рисовать, в конце концов, мы тут все будущие скульпторы, а не гении, преискусно владеющие карандашом так, будто это наша третья верхняя конечность.

А потом подходит к концу и третья пара, и вот тут преподаватель меня удивляет: когда я уже прохожу мимо преподавательского стола, профессор окликает меня и протягивает лист бумаги.

– Не удержался, нарисовал за двадцать минут до окончания занятия. Возьмите, это мой подарок вам. – Мягкая улыбка, я ему понравилась.

– Благодарю. – Такого рода подарки я умею принимать.

Портрет в моих руках меня поразил: такая детальная точность за треть часа? Да еще обыкновенным карандашом передать остроту взора? Что говорить – талант, иные слова будут лишними.

Я впервые за три месяца, пусть только несколько мгновений, открыто улыбаюсь: рисунок действительно впечатляет.

– Возможно, вы всё же полюбите мой предмет, сеньорита Софи. И впредь не будете опаздывать.

– Уже, профессор Барецкий. Ваш подарок я уже полюбила. Полюблю и "Рисунок", не сомневайтесь.

Он поднимается и обходит стол, я делаю шаг назад.

– Можете звать меня Александром.

– Хорошо, профессор Александр. – Я намеренно выстраиваю между нами дистанцию, помимо имени упоминая должность. И вижу, что это не совсем то, чего добивался мужчина. Он не старый, почти симпатичный, если бы был в моем вкусе. Ему тридцать пять, может, сорок. Разница между нами если и не огромная, то достаточно большая, мне он в женихи точно не годится. Да и я ищу конкретного мужчину… лицо и возраст которого не знаю. А вдруг он окажется старым? Нет-нет, я абсолютно точно помню мягкие, нестарческие губы и твердую, спортивную грудь. – Но сейчас мне пора, у меня занятие. До завтра, профессор.

И пока мужчина не вздумал меня коснуться, разворачиваюсь и выхожу вслед за студентами в коридор.

На лекции по истории зарубежного искусства я сажусь у самого прохода со стороны стены, противоположной окнам, на самый последний ряд, очень высоко, чтобы вся толпа просматривалась как на ладони, чтобы с моего места в поле зрения попадали абсолютно все. Мне нравится такой контроль ситуации, а еще никто за спиной не сидит, не дышит и не трогает. Идеальное место. Моя "вышка".

Когда кто-то выказывает желание сесть по соседству, я без зазрения совести прогоняю его, положив свою большую папку на соседний стул. Отказываю еще парочке парней, заинтересованных в близком общении со мной. И ведь самое забавное то, что их привлекаю не я, не мое симпатичное лицо, потому как оно далеко не идеальное. А уверенность, которую я излучаю, которая кроется в каждой мелкой детали – позе, взгляде, одежде, жестах, голосе. И да, я постоянно эти детали контролирую, не позволяю себе сбить собственные же настройки и уклониться от выбранной мной модели поведения. И чаще всего это несложно: разочарование в людях неизменно толкает на холодное к ним отношение. Для них в моем сердце не осталось ни капли тепла, чуткости и понимания.

В аудитории царит гул человеческих голосов, но со звонком всё стихает и замирает. Замираю и я, когда в дверь входит уже знакомый при неприятных обстоятельствах мужчина.

– Добрый день, меня зовут Чехов Илья Игоревич, и я буду вести у вас историю искусств.

Вот это поворот!

Бармен, владелец клуба, а теперь еще и преподаватель? На несколько долгих секунд я забываю о таком естественном процессе, как дыхание.

Глава 11. Что есть любовь?

Шторы, откликаясь на пульт в руке преподавателя, аккуратно съезжаются и плотным полотном закрывают все окна. Илья подключает проектор и выводит изображение на большой экран. Вторым пультом регулируя освещение в аудитории, приглушает свет, и на парты опускается искусственный вечер. Студенты откладывают свои шариковые ручки и поднимают глаза на объект перед собой.

– Кто назовет репродукцию? – Илья обращается к студентам, стоя у экрана с лазерной указкой, скачущей по электронному полотну.

– "Влюбленные" Рене Магритт, – отвечает девушка со второго ряда.

– Верно. – Преподаватель делает шаг в сторону, и его фигура прячется в тени. – Рене Франсуа Гислен Магритт. Кто-то что-то знает о нем? Может, читал его биографию?

Повисает молчание, а потом та же девушка неуверенно предполагает:

– Художник-сюрреалист?

– Так и есть. – Выходит на свет, половина лица мужчины остается в тени, а на другую половину падает подсветка от проектора, делая профиль таинственным и слегка мрачным. – Кто-то готов что-то добавить?

Снова тишина. Я также не спешу влиться в разговор, решаю сегодня побыть простым слушателем, давая высказаться кому-то другому.

– Ясно, – вздыхает Илья, разочарованный скудностью знаний учеников. – Ну что ж, первый в списке студент приготовит к следующему занятию доклад о биографии и творческом пути художника, а сейчас мы просто проведем с вами дискуссию касаемо той картины, что находится перед вами. Как нам уже сказала девушка, – небрежный взмах руки в сторону студентки, – имя картины "Влюбленные". Теперь я готов слушать ваши предположения: почему?

– Ну, это ж типа поцелуй! – весело выкрикивает парень с предпоследнего ряда. – Правда, под простыней, и вряд ли их губы когда-либо найдут друг друга. Но сам факт: есть мужчина, есть женщина и есть то, что они тут вытворяют… По-моему, логично, что они не незнакомцы, а сумасшедшие влюбленные, решившие внести в свою сексуальную жизнь немного игривой остроты. А вообще – не люблю сюрреалистов, слишком много загадок они прячут в своих работах. Ни черта не поймешь, что они хотели сказать. Всё же импрессионизм мне ближе, тот же Ренуар. На мой взгляд, зрителям больше нравится отражение реального мира, а не гадать ребусы всех этих сюрреалистов с нестандартным мышлением.

Илья, усмехнувшись, сообщает:

– В военные годы Магритт так же попал под влияние импрессионизма, но подвергся жесткой критике, и позже он вернулся к своему изначальному стилю, зато вырос как художник, совершенствовал свой неповторимый стиль и добился-таки широкого признания… Так что вы не правы, студент, всему есть место в этой жизни. И импрессионизм, и сюрреализм, как направления в искусстве, одинаково ценны. То, что непонятно вам, поймет другой. – И преподаватель вновь обращается к аудитории. – Из числа присутствующих здесь студентов есть те, кому симпатизирует направление, отраженное в этой картине?

Рука с указкой движется, и красная точка застывает на галстуке мужчины, что изображен на репродукции.

Не спешу заявить о себе, мне также интересно, есть ли тут любители тайн, заключенных в известных полотнах.

– Мне нравится, – доносится с первого ряда низкий голос, – но я больше люблю, когда всё понятно. А тут ни фига непонятно.

На этом студент замолкает.

– Кхм-кхм, – Илья Игоревич прочищает горло, я уверена, он посмеивается себе под нос.

И я с ним согласна, если сходу всё понятно, это уже не сюрреализм. Естественно, надо привести в движение мозговые шестеренки, включиться в картину, уловить суть, а не заявлять сразу "непонятно", даже не попытавшись разобраться. Отсутствие стремление к познанию в искусстве приравнивается к равнодушию. Так что студент хотел сказать этим своим "мне нравится"? Мне нравится просто смотреть, но я не люблю искать во всём этом смысл? Тогда уж предпочтительнее – помолчать.

– Кто-нибудь еще любит сюрреализм?

– Я, – подает голос всё та же активная девчонка со второго ряда. – Мне кажется, в этой картине заложена идея скрытой любви. Зритель не может видеть полноту действия, потому что на самом деле этот поцелуй никогда не происходил. Не знаю, по задумке автора возможно ли это в будущем, но в изображенном моменте времени эти двое любят друг друга, но не знают об этом. Их любовь взаимна, но они и не догадываются об этом. Порой люди слепы настолько, что не видят к себе особого отношения со стороны объекта своего вожделения и молча страдают от тоски по нему. Но в то же время и сами ничего не делают, не предпринимают шагов к сближению, а-то и вообще, боясь чувствовать себя уязвимыми, притворяются равнодушными, когда в действительности же это не так. Так как же им узнать о чувствах друг друга? Отсутствует обыкновенная коммуникация. Полное недопонимание друг друга. Эти двое в теории могли бы поцеловаться, но на их пути преграда, выстроенная ими же. Пелена из ткани, своего рода маски, – отличное тому подтверждение: они оба слепы, глупы и… Короче говоря, на душевном уровне тянутся друг к другу, но желания так и не обрели плоть.

– Ты всё это в ЭТОЙ картине увидела? – Удивленный вопрос любителя импрессионизма пронесся по рядам парт.

– Ну, у тебя и фантазия, – со скептической усмешкой комментирует студентка с другого конца аудитории, соглашаясь с парнем.

Лиц под покровом темноты не разобрать, но, судя по тону голоса, последняя комментаторша отчего-то невзлюбила выскочку, на зависть некоторым строящую из себя самую умную.

Илья, не обращая внимания на прозвучавший скепсис, спокойно и немного задумчиво заявляет:

– Интересное толкование, оно имеет место быть. Однако, по мнению большинства искусствоведов, в этой картине представлена чуть иная идея. Вопрос: какая?

Гробовая тишина.

Вот удивляюсь: какого черта они критикуют чужое мнение и интересные идеи, если самим даже сказать нечего?

Мы сегодня вообще сдвинемся с мертвой точки? Застряли на одной репродукции, а впереди еще кучу нерассмотренных, на которые лично мне очень хочется взглянуть.

Неудивительно, что тут я не выдерживаю, высказываюсь, достаточно громко, чтобы меня было слышно с заднего ряда:

– Перед нами иллюзия искренности.

Илья поднимает голову, лицо его достаточно хорошо освещено светом от экрана, и я распознаю в его чертах легкое замешательство и неверие, он высматривает меня среди студентов, потому что абсолютно точно узнал мой голос. Старается разглядеть задние высокие ряды, но из-за темноты это крайне проблематично. А вот я прекрасно его вижу, каждый напряженный шаг и появившуюся еле заметную резкость в движениях рук и ног.

– Продолжайте, – немного торопливо просит он, явно с нетерпением ожидая услышать знакомый голос, удостовериться в том, что он не ошибся.

Для него наша повторная встреча тоже сюрприз, он, как и я вначале пары, потрясен.

Однако мое внутреннее смятение прошло, теперь же я, как и прежде, полностью контролирую ситуацию. А то, что месяц назад я едва не порезала своего преподавателя… ну что сказать, я испугалась, что до меня домогаются, вот и защитила себя подручными средствами. Невиноватая я, так вышло. И нечего к несовершеннолетнему ребенку приставать! Ладно, пусть "ребенок" будет в кавычках, ибо ребенком еще с тринадцати лет я перестала себя считать, ибо ребенок умер во мне еще тогда.

Я не заставляю себя долго ждать и делюсь мнением:

– Будучи близкими, настолько, что дело дошло до поцелуя, и женщина, и мужчина остаются чужими друг другу. Они никогда не познают друг друга. Никогда не будут до конца искренними, не раскроют себя и свои секреты, каким бы страстным их желание быть вместе – иными словами, обладать партнером – ни было. Как самого себя человек знать своего партнера не может, кто бы что ни говорил. Они навсегда останутся лишь загадкой друг для друга, и правда им не откроется. Пусть те и верят в обратное в подсознательной надежде разгадать, вынести эту скрытую тайну на поверхность. В основе отношений лежит не чистое, открытое чувство, а взаимный интерес. В этом и заключается иллюзия искренности. Любовь есть интерес к скрытому от зрения, любовь как невозможное чувство – такова философия Рене. И да, Илья Игоревич, вы не ошибаетесь, это и правда я. Не нужно так усердно прислушиваться к моему голосу, чтобы в этом убедиться.

Он прокатывает глухое рычание в горле, отдаленно напоминающее неловкое покашливание.

– Я надеялся услышать не совсем это, но мне нравится эта трактовка. Пожалуй, на ней и остановимся… Константино д'Орацио, если не ошибаюсь? – вдруг вскидывает голову он в мою сторону, по-прежнему не видя меня в темноте.

Так он тоже читал… не ожидала.

– Он самый.

– И вы с ним согласны? Что любовь – всего лишь жадный интерес к неизведанному?

– Это не его слова, а Рене так считал.

– Да-да, разумеется, – быстро кивает он, поторапливая мой ответ. – Я оговорился. Продолжайте.

– Скажем так, в моей голове уживаются обе теории. В одной: любовь – это стремление обладать другим, фундаментом которого является обыкновенный интерес, который подстегивает, толкает к другому человеку. В другой же: любовь – великое чувство, не поддающееся логическому объяснению. И как бы логичным не звучало первое, всегда хочется верить во второе.