Текст книги "Да победит разум!"

Эти уступки, по большей части предложенные Западом на четырехсторонней встрече министров в 1959 году, заключались в следующем: сокращение числа военнослужащих в Берлине (поскольку их присутствие было исключительно символическим, постольку совершенно неважно, будет их там 12 тысяч или 7 тысяч); соглашение о неразмещении в Берлине атомного оружия (его там никогда не было); соглашение об отказе ведения подрывной пропаганды против России с территории Западного Берлина.

Эти уступки не были оформлены официально, но, очевидно, именно они создали дружелюбную «кэмп-дэвидскую атмосферу» во время визита Хрущева в Вашингтон, именно тогда президент Эйзенхауэр отметил, что вокруг Берлина создается «ненормальная» обстановка. Хрущев, вернувшись в Москву, хвалил Эйзенхауэра и рассказывал об успехе своего визита в Америку. Что случилось потом? То ли под влиянием или под давлением со стороны Аденауэра, то ли под впечатлением того, что Москва не станет рисковать войной из-за Берлина, мы объявили (в речи мистера Диллона[232]232
  Кларенс Дуглас Диллон (1922–2003) – американский политик, финансист, министр финансов в 1961–1965 годах. – Примеч. ред.


[Закрыть]), что все уступки отменяются, и мы больше не хотим компромиссов, о которых говорили во время визита Хрущева в Вашингтон.

В ответ Хрущев произнес агрессивную речь в Баку. После этого мы доставили Хрущеву еще одну крупную неприятность, скорее неуклюжестью, нежели злым умыслом, а именно нашей реакцией на инцидент с U-2[233]233
  Уничтожение U-2 под Свердловском – один из эпизодов холодной войны: в ходе инцидента 1 мая 1960 года в воздушном пространстве СССР был сбит самолет-разведчик Lockheed U-2. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Хотя Хрущев изо всех сил пытался спасти ситуацию, заявив, что, по его мнению, президент Эйзенхауэр ничего не знал об этом, президент в своем выступлении взял на себя всю ответственность за шпионский полет и объявил, что считает его полностью оправданным. Что оставалось Хрущеву делать в такой ситуации? Стоит ли удивляться тому, что он воспринял ситуацию как пощечину, и что еще важнее, ему надо было как-то реагировать, чтобы сохранить лицо внутри страны? Хрущев в гневе покинул встречу в верхах, произносил воинственные речи, а позже оскорбил президента. Однако по поводу главного яблока раздора, по поводу Берлина, он сказал в своей речи, произнесенной в этом городе, что будет верен своему обещанию не обострять ситуацию. Он никому не угрожал и отложил решение вопроса до обсуждения его с новой американской администрацией. Поведение Хрущева во всей этой ситуации надо считать чисто оборонительным, если, конечно, не найдутся наивные люди, считающие громкие слова важнее реальных действий[234]234
  Уолтер Липман в своем интервью с Хрущевым (апрель 1961 года) очень четко дал понять читателям, что для мистера Хрущева ключевым вопросом является будущее Германии. «Причем по двум причинам: 1) из-за опасности получения Германией атомного оружия, 2) из-за необходимости мирного договора, гарантирующего границы Польши и Чехословакии и стабильность существования восточногерманского государства».


[Закрыть].

Если советско-американское сосуществование на основании статус-кво в Европе вызывает определенные трудности, то взаимопонимание относительно остальных частей света кажется вообще почти невозможным. Тем не менее нельзя отрицать, что если его не удастся достичь, то напряженность там будет нарастать, а вместе с ней гонка вооружений и вероятность термоядерной войны. Для того чтобы такое взаимопонимание стало возможным, требуется, во-первых, чтобы ни одна из сторон не стремилась к завоеванию мирового господства. Мне не надо доказывать американскому читателю, что Соединенные Штаты отнюдь не стремятся к завоеванию мира, и я попытался показать в предыдущей главе, что точно так же это не входит и в намерения Советского Союза. Но как могут два блока прийти к соглашению относительно поддержания порядка и статус-кво в Азии, Африке и Латинской Америке, если эти части света пребывают в постоянном брожении как политическом, так и социально-экономическом? Не будет ли такое соглашение, даже если его удастся достичь, означать замораживание нынешнего соотношения сил в мире и достижение стабильности там, где ее просто не может быть? Не означает ли это международные гарантии сохранения наиболее реакционных режимов, которым рано или поздно суждено пасть?

Эта трудность окажется менее устрашающей, если принять во внимание, что соглашение об отказе от изменений нынешних владений и сфер влияния между Советским Союзом, Соединенными Штатами и Китаем не то же самое, что замораживание внутреннего устройства всех азиатских, африканских и латиноамериканских стран. На самом деле оно означает, что эти страны, даже если в них изменятся режимы и образ правления, не станут переходить из одного блока в другой.

Есть много примеров такого рода, и самый разительный из них – это пример Египта. Египет, бывший одной из беднейших стран мира и находившийся под властью невероятно коррумпированных правительств, был чреват революцией. Подобно всем другим революциям в Азии и Африке египетская революция имела два аспекта: с одной стороны, она была крайне националистической, а с другой, – социалистической в широком смысле, так как была нацелена на повышение благосостояния широких масс египетского населения. Насеру пришлось сбросить остатки британского владычества, но при этом он решил не надевать ярмо советского господства. Он стал проводить единственно разумный курс неприсоединения, играя на соперничестве двух блоков к своей выгоде и ради политического выживания независимого Египта.

Едва ли будет преувеличением сказать, что тогдашняя внешняя политика Соединенных Штатов, проводимая покойным мистером Даллесом, почти насильно толкала Насера в русский лагерь. Согласно представлениям Даллеса, нейтралитет аморален, и дружеские отношения со стороны такой малой страны, как Египет, с Советским Союзом были расценены как враждебность по отношению к Соединенным Штатам, за что Египет должен был понести соответствующее наказание[235]235
  Последним вопиющим воплощением даллесовской политики было отношение мистера Гертера к президенту Ганы во время визита последнего в Нью-Йорк в 1960 году. Это был разительный контраст с приемом президента Ганы президентом Кеннеди всего лишь год спустя.


[Закрыть]. (В случае Египта это был отказ в предоставлении обещанного кредита на строительство Асуанской плотины.) Тем не менее Насер остался нейтральным, даже несмотря на масштабную англо-французскую военную провокацию в Порт-Саиде.

То же самое верно в отношении Ирака, Ливана, Индонезии. В Ираке и Ливане Соединенные Штаты, казалось, были убеждены, что правительства этих стран уйдут в советскую сферу влияния, и мы начали готовить военную интервенцию, но, по счастью, этот прогноз Государственного департамента не оправдался. Соединенные Штаты тогда оправдывали свои действия тем, что с их помощью удалось «помешать» Советам захватить контроль над этими странами, несмотря на то что едва ли у Советов были такие намерения, а еще меньше шансов на то, что эти страны хотели подпасть под советское влияние.

Позиция Соединенных Штатов, направленная на усиление «прозападных правительств» в странах, где эти правительства крайне непопулярны, обречена на неудачу. Единственная по-настоящему конструктивная политика заключается в допущении и даже в поощрении создания блока неприсоединившихся нейтральных стран. Только на этом пути можно избежать горячих конфликтов между Америкой и Россией, которые чреваты применением ядерного оружия.

Русские в этом отношении поступают более мудро, чем мы: они допускают нейтралитет как достаточное условие дружественных отношений и оказания экономической помощи. Настало время и Соединенным Штатам перенять такой же подход. Самое примечательное в курсе администрации Кеннеди – это поворот в таком направлении, по крайней мере, в отношении стран Азии и Африки. Я еще раз хочу подчеркнуть жизненную важность такого изменения, но оно должно быть абсолютно искренним.

Обсуждение необходимости принять и поддержать курс слаборазвитых стран на нейтралитет служит лишь началом долгого пути. Политическая позиция этих стран неотделима от их внутреннего социального и экономического развития. Именно в этом пункте необходим более реалистичный подход.

Западные державы, как и коммунисты, выражают свои позиции в терминах выбора между капитализмом и коммунизмом; эта альтернатива – практически единственный пункт, по которому между ними существует полное согласие. Однако капитализм середины XX века уже не является капитализмом индивидуальной инициативы, минимального вмешательства государства и т. д., каким он был в XIX веке. Русский и китайский типы коммунизма (как бы они ни отличались друг от друга) сильно отличаются от социализма Маркса, на сходство с которым они претендуют. Так каковы же факты и реальные возможности?

Во-первых, мы должны осознать, что слаборазвитые страны в долгосрочной перспективе не выберут капитализм как по экономическим, так и по психологическим причинам. Они не могут выбрать систему, которая развивалась в Европе в течение нескольких сотен лет в ответ на особые исторические условия, сложившиеся на этом континенте. Этим слаборазвитым странам нужна система, которая бы больше соответствовала их условиям: во-первых, экономическая власть должна быть отнята у малых клик, использующих ее исключительно в своих корыстных интересах, не обращая внимания на нужды большинства населения; во-вторых, экономика должна следовать плану, который перераспределяет ресурсы в интересах всей экономики и ради ее оптимального развития.

Реальная альтернатива для слаборазвитых стран заключается не в выборе между капитализмом и коммунизмом – альтернативой, которую так любят муссировать и русские, и китайцы; выбор касается того, какой тип социализма выберут эти страны: русский государственный менеджеризм, китайский антииндивидуалистический коммунизм или гуманистический демократический социализм, при котором предпринимаются попытки соединить необходимый минимум бюрократической централизации с оптимумом индивидуальной инициативы, участия и ответственности.

Если Запад будет настаивать на коммунистическо-капиталистической альтернативе, если будет вступать в союзы с отставшими от эпохи реакционными режимами, которые обречены на гибель, то этим он поможет России, а более вероятно, Китаю, захватить умы и сердца двух третей, а спустя поколение и четырех пятых всего рода человеческого. Бедные народы мира поверят, что должны выбрать путь, который позволил Китаю развиваться в два раза быстрее, чем Индии, особенно при отсутствии другой альтернативы.

Однако, несмотря на массированную китайскую пропаганду, многое свидетельствует о том, что китайский путь полной и беспощадной регламентации – это не то, что предпочитает большинство этих народов. Стремление к свободе и независимости не такое уж недавнее западное открытие, как часто ошибочно полагают; это глубоко укоренившаяся потребность, исконно присущая людям, но и она не единственная. Если при таком выборе придется столкнуться с голодом, страхом и безнадежностью, то большинство людей и на Востоке, и на Западе будет готово продать свое стремление к свободе. Вопрос заключается в том, как избежать такого выбора.

Более того, миллионы крестьян во всех этих странах до сих пор жили в таких чудовищных условиях голода и безнадежности, что в данный момент они просто не могут быть полностью заинтересованы в свободе, и ее достижение имеет для них меньшее политическое значение, чем думают многие. Историю слаборазвитых стран вершат относительно малочисленные группы образованной элиты выходцев из среднего класса, которые хорошо оценивают опасность и зло тоталитаризма. Примечательно, как хорошо Индия и другие страны Азии, а также Латинской Америки и Африки, сумели воспротивиться соблазнам коммунизма. Но ясно также и то, что более молодое поколение будет проявлять сильное нетерпение, если не будут выполнены необходимые фундаментальные реформы.

Я полагаю, что единственным решением для слаборазвитых стран является демократическая социалистическая система, приспособленная к нуждам и условиям каждой страны; их отличия, например, отличия Индии от Югославии, никоим образом не являются лишь теоретическими конструкциями. Барнетт так определяет этот феномен: «Марксизм оказал глубокое и всеобъемлющее влияние на интеллектуалов многих стран региона [Южная и Юго-Восточная Азия]. Большинство лидеров Южной и Юго-Восточной Азии стали сторонниками социализма того или иного толка. Многие из них надеются создать общества, которые лучше всего можно описать термином „социалистическая демократия“, сочетающая свободное и представительное правление с той или иной степенью государственного экономического планирования. По большей части эти лидеры смотрят на Запад в поисках подходящей модели и пытаются приспособить западный опыт к своим нуждам, но лишь очень немногие перенимают западную модель целиком, без тех или иных модификаций, и сталкиваются с большими трудностями в попытках пересадить западные институты на свою родную почву. Многие, отвергая коммунизм как систему власти, чувствуют тем не менее, что опыт коммунистов Советского Союза и Китая может помочь решить и их собственные проблемы»[236]236
  A. Doak Barnett, l. c., p. 298.


[Закрыть].

Вопрос заключается в том, смогут ли эти лидеры в конце концов найти демократический социалистический образец, с помощью которого можно будет успешно развиваться, как развивается Китай, или им придется принять коммунистическое решение, которого они изначально хотели избежать. Их конкретное решение зависит и от отношения к ним Запада, и от коммунистической пропаганды.

Все это время Запад был и остается самым лучшим пропагандистом коммунизма, настаивая на том, что коммунисты являются прямыми наследниками Маркса и что ни у кого нет иной альтернативы, кроме капитализма. Соединенные Штаты склонны к этой ошибке больше, чем Европа, потому что Европа не понаслышке знакома с социал-демократическими идеями и партиями, которые после 1918 года и, с перерывами, вплоть до 1960 года правили в Великобритании, Франции, Германии, Бельгии, Италии, Нидерландах, Дании, Норвегии, Швеции и Исландии.

Во многих из этих стран социалисты последние годы потерпели поражение, потому что консервативные партии взяли на вооружение часть социалистической программы и потому что сами социалисты стагнировали в условиях повышенного благосостояния. Но было бы серьезной ошибкой думать, будто с социализмом в слаборазвитых странах покончено, поскольку в богатых странах он терпит поражение. На самом деле одна из важнейших задач европейских социал-демократов – это помощь социал-демократии в слаборазвитых странах и перенос результатов этой помощи на Запад.

Есть серьезное возражение против предложенной мною идеи, настолько серьезное, что оно требует немедленного разъяснения. Это возражение распадается на несколько пунктов. Если цель слаборазвитых стран заключается в достижении через три-четыре поколения экономического процветания, если они хотят построить собственную промышленность и обеспечить большинству своих граждан уровень жизни, сравнимый, по крайней мере, с самыми бедными европейскими странами, то как они смогут этого добиться, если не китайским путем – через тоталитаризм, грубую силу и массовый гипноз?

Не будут ли лидеры этих стран вынуждены создать дух фанатизма и страха, чтобы поддерживать добровольный отказ от потребления? Думаю, что это не обязательно так. Естественно, существует проблема мобилизации человеческой энергии для достижения более высокой производительности труда и продуктивности сельского хозяйства по сравнению с сегодняшним уровнем. Запад официально утверждает, что главный способ – это высокий денежный заработок, и нет сомнения в том, что этот мотив эффективен в определенных системах отсчета. (Русские тоже с этим согласны, во всяком случае, на практике.) Но есть и другие способы мобилизации человеческой энергии. Это китайский путь тотальной мобилизации умов, душ и мышц с помощью силы и внушения, и этот способ работает, хотя и ценой больших жертв и отказа от фундаментальных человеческих ценностей. Есть, однако, и еще один путь, предлагаемый гуманистическими социалистами-демократами: призыв к чувству собственного достоинства, к индивидуальной инициативе, чувству социальной ответственности и человеческой гордости.

Если такой призыв будет чисто идеологическим и фальшивым, то он не произведет реального и длительного эффекта. Но если он основан на реальных возможностях, предлагаемых системой в качестве вознаграждения за развитие этих качеств; если такой призыв раздается в системе, располагающей планом, благодаря которому индивидуальные усилия служат прогрессу общества как единого целого, то тогда, я уверен, человеческую энергию можно мобилизовать в той же мере, в какой это удается делать тоталитарным системам[237]237
  Классическим примером является Югославия, темпы промышленного роста которой составляют в год 9 %, то есть столько же, сколько в Советском Союзе; в то время как Югославия не располагает двухпартийной системой и там нет выборов в западном смысле этого слова, там нет политического террора, а система побуждает людей к инициативе, активности и ответственности, и пропагандирует и распространяет децентрализацию.


[Закрыть].

Как я уже подчеркивал, главную роль в этом играют не только психологические потребности и желания широких масс, но также характерная структура образованной элиты – выходцев из среднего класса. Какова может быть их мотивация? Необходимо ли им материальное поощрение, которое как воздух нужно западному бизнесмену XIX–XX столетий? Если это так, то в этом случае возможно лишь возникновение и становление коррумпированной государственной бюрократии. Ибо лидеры слаборазвитых стран будут стремиться только к личному благосостоянию, они будут обогащаться за счет масс, возможно, исключительно путем обмана и подавления.

Но есть и множество примеров, когда богатство не является единственной мотивирующей силой для новой элиты, а иногда и для старой. Правящие группировки Югославии и Египта, самые высокопоставленные руководители Индии и китайское руководство, согласно всем поступающим сведениям, не подвержены коррупции. (Этим я не хочу сказать, что их уровень жизни не выше уровня большинства, но их привилегии строго ограничены и достаются не за счет воровства и взяток.) Мощной мотивацией для этих новых лидеров служит гордость за свои заслуги и умения в области администрирования и организации. В противоположность традиционной денежной мотивации предпринимателя новые элиты мотивированы теми же стимулами, которые мотивируют многих профессионалов в нашей системе: удовлетворенностью от приложения полученных знаний для получения полезных результатов.

Мы, на Западе, часто забываем, что удовлетворение от своего мастерства, от успешного приложения навыков может быть таким же сильным стимулом, как денежное вознаграждение.

В дополнение к индивидуальному удовлетворению, вытекающему из умелой работы, новые элиты нуждаются (и часто имеют) другой мощный источник удовлетворения – чувство социальных обязательств и солидарности с широкими массами своих стран. Обычно это чувство принимает форму национальной гордости; вспомним ли мы Китай, Египет или любую другую недавно пробудившуюся страну, мы увидим, что ими руководят люди, обладающие подлинным национальным чувством, иногда граничащим с иррациональным национализмом. Профессиональная и национальная гордость вкупе с чувством социальной справедливости и ответственности являются, можно уверенно это сказать, самыми важными мотивациями новых лидеров слаборазвитых стран. С точки зрения психологии эти мотивации так же сильны и реальны, как желание денег или жажда власти; эти мотивации – такая же часть человеческой природы, как и тяга к деньгам и власти. Главное – какой вид мотивации поощряется данным обществом, или, если подойти к делу с другой стороны, личность какого типа получает верховную власть.

Возникает вопрос, к какой форме социализма тяготеет новая элита – к русскому, китайскому или социал-демократическому. На этот вопрос трудно ответить. Но одно представляется ясным: то, какой путь выберет новая элита, зависит от двух факторов, один из которых психологический, а другой – экономический. Эти новые лидеры горды и впечатлительны; они возмущаются отношением к себе, которое Запад демонстрировал больше ста лет. (Русские лидеры проявляли такую же обидчивость до тех пор, пока Россия не добилась своего нынешнего, успешного положения.) Они не забыли «опиумные войны», работорговлю и положение банановых республик на задворках Америки. Они чувствительны, иногда избыточно чувствительны, а следовательно, склонны занимать агрессивную антизападную позицию, если Запад продолжает обращаться с ними с откровенной или слегка завуалированной надменностью. Тон морального превосходства в отношении слаборазвитых стран, которым проникнуты многие наши высказывания, вызывает лишь глубокий антагонизм и порождает желание новых элит стран третьего мира примкнуть к коммунистическому блоку.

Но дело не только в этом. Запад являет в глазах «нового мира» картину морального банкротства. Мы проповедовали христианство «язычникам», но использовали их, как рабов, и обращались с ними, как с недочеловеками, как с животными; сейчас мы проповедуем мораль, веру в Бога и свободу, но нашими действительными ценностями (и это часть нашей системы «двоемыслия», которую мы им тоже проповедуем) являются деньги и идол потребительства. Если мы не возродим истинную верность провозглашаемым нами ценностям, то породим лишь антагонизм и враждебность со стороны тех, к кому относимся с нескрываемым пренебрежением. Только коренное изменение отношения к азиатским, африканским и латиноамериканским странам может покончить с их подозрительным отношением к нашим мотивам и нашей искренности.

К этому психологическому фактору добавляется еще и фактор экономический. Если новым странам придется осуществлять индустриализацию без значимой иностранной помощи, то они, скорее всего, выберут китайский путь полного тотального контроля и утилизации своего «человеческого капитала». Но если они намерены воспользоваться экономической помощью Запада, то, вероятно, предпочтут более гуманный и демократический путь. Некоторых новых лидеров можно, конечно, грубо купить, но это будут исключения из правила. Большинство из них будут двигаться вперед по начертанному пути, стараясь развивать свои народы. Отношение этих элит к Западу будет зависеть главным образом от нас самих, от нашей способности полностью порвать с колониальным прошлым, а также от экономической и технической помощи, которую мы готовы оказать им безвозмездно, не пытаясь принудить к политическому альянсу с нами.

Станут ли эти страны демократическими и «свободными»? К большому несчастью, как я уже писал выше, слова «демократия» и «свобода» слишком часто употребляются в ритуальном смысле и с большой долей неискренности. Многие из наших «свободолюбивых» союзников – откровенные диктаторы, и нас мало волнует демократия в той или иной стране, являющейся нашим военным и политическим союзником в противостоянии с коммунистическим блоком. Но помимо этого оппортунистического лицемерия мы мелко и поверхностно оцениваем и саму демократию. Политическая концепция демократии и свободы развивалась в течение нескольких столетий европейской истории. Она сложилась в результате победы над монархической автократией – победы, достигнутой ценой великих революций в Англии и Франции. Суть демократии в том, что ни один безответственный монарх не имеет права решать судьбу народа, право на это имеет только сам народ; цель демократии – «правительство народа, из народа и для народа».

Но демократия родилась не в один день. В течение почти всего XIX века, как, например, в Англии, право голоса было ограничено теми, кто владел собственностью, а в Соединенных Штатах до сих пор значительное число негров фактически лишены избирательного права. Однако в целом, по мере экономического и социального развития, за последние сто лет всеобщее избирательное право восторжествовало в большинстве западных стран.

Система, допускающая свободную, неограниченную политическую деятельность и по-настоящему свободные выборы, наиболее желательна, хотя и она не лишена недостатков. Но это только один аспект демократии. Его можно легко перенести в различные социальные системы, где нет среднего класса, где мала доля грамотных людей или где у власти находится небольшое меньшинство, не желающее расставаться со своими привилегиями. Если нас действительно интересует роль индивида в обществе, то мы должны выйти за рамки концепции свободных выборов и многопартийной системы и взглянуть на демократию как на многомерную систему. Я считаю, что о демократическом характере системы можно судить, если оценить все ее аспекты, из которых следующие четыре представляются мне наиболее важными.

1. Политическая демократия в западном смысле: многопартийная система и свободные выборы (при условии, что они настоящие, а не фальшивые).

2. Атмосфера личной свободы. Под этим я имею в виду ситуацию, в которой индивид может ощущать свободу выражать любое мнение (включая критику правительства) без страха репрессий. Ясно, что степень такой свободы может варьироваться. Могут, например, существовать санкции, подрывающие экономическое положение граждан, но при этом не угрожающие их личной свободе. Есть разница между откровенным террором, который существовал при Сталине, и атмосферой полицейского государства, которая имеет место при Хрущеве. Но даже несмотря на то, что последнее существенно предпочтительнее первого, полицейское государство не создает атмосферу личной свободы даже в ограниченном смысле. Однако согласно имеющейся информации, Польша и Югославия, невзирая на то, что в них нет демократии, соответствующей первому критерию, могут служить примерами стран, где есть личная свобода. Этот второй аспект демократии очень важен, потому что возможность жить, думать и говорить без страха преследования имеет фундаментальную значимость для развития свободного человека, даже если ему не позволено выражать свои взгляды политическим действием.

3. Совершенно иным является еще один аспект демократии – экономический. Невозможно судить о роли индивида в любой стране, если не разобраться, в чью пользу работает экономическая система государства. Если система работает главным образом в пользу малочисленного правящего класса, то какой смысл для большинства в свободных выборах? Или, лучше сказать, как могут существовать свободные выборы в стране с такой экономической системой? Демократия возможна только в такой экономической системе, которая работает на подавляющее большинство населения. Здесь тоже возможны варианты. На одном полюсе находятся системы, при которых 90 % населения не участвует в экономическом развитии страны (как в случае многих латиноамериканских стран), а на другом полюсе располагаются такие системы, как в Соединенных Штатах или Великобритании, где несмотря на существующее неравенство наблюдается тенденция к выравниванию экономического состояния граждан. Важно здесь то, что о демократическом характере государства невозможно судить, если не принимать в расчет фундаментальную экономическую ситуацию.

4. Наконец, существует социальный критерий демократии, а именно роль индивида на его рабочем месте и в принятии конкретных решений, касающихся его повседневной жизни. Превращает ли система людей в послушные автоматы или она повышает их ответственность и стимулирует к активной деятельности? Склонна ли система к централизации или, наоборот, к децентрализации власти и принципов принятия решений, защищая таким образом демократию от диктаторов, которые могут возглавить оппозицию и захватить власть? Здесь тоже возможны разные варианты, причем особенно важно исследовать не только социальную роль индивида в данный момент, но и общий тренд внутри системы. Стимулирует или подавляет система индивидуальное развитие, ответственность и децентрализацию?

Если мы реально заботимся о демократии, то мы должны думать и о шансах, которые данная система предоставляет индивиду, чтобы он мог стать свободным, независимым и ответственным участником жизни общества. Полнота развития демократии зависит от наличия всех четырех упомянутых выше требований: политической свободы, личной свободы, экономической демократии и социальной демократии. Мы можем судить о демократичном характере правления, только если примем в расчет все четыре критерия, а потом составим полное суждение о качестве и степени развития демократии в той или иной государственной системе. Принятый сейчас метод оценки, основанный исключительно на первом критерии, нереалистичен и лишь вредит нашей пропаганде свободы и демократии.

Если мы приложим эти критерии к конкретным системам, то обнаружим, например, что Соединенные Штаты (и Великобритания) удовлетворяют критериям политической демократии, личной свободы (в США в меньшей степени после Первой мировой войны и в период маккартизма) и экономической демократии. Но активная роль индивида теряется на фоне усиления бюрократизации. В Китае, напротив, нет ни политической, ни личной свободы, не поощряется там и индивидуальная активность, но экономическое развитие направлено во благо значительного большинства. В Югославии отсутствует многопартийная система, но есть личная свобода, экономика, служащая большинству, и кроме того, система поощряет индивидуальную инициативу и ответственность.

Вернемся, однако, к «новому миру». Ясно, что во многих странах отсутствуют предварительные условия для построения развернутой демократии, которая удовлетворяла бы всем четырем критериям. Помимо этого, построение направляемой государством экономики делает демократию невозможной в ряде стран, по крайней мере, в течение некоторого периода. Но если присутствуют критерии 2, 3 и 4, если эти критерии развиваются, то отсутствие критерия 1, то есть свободных выборов и многопартийной системы, не имеет большого значения. Если общество допускает личную свободу, пестует экономическую справедливость и поощряет индивидуальную активность в экономике и общественной жизни, то, как мне думается, такое общество можно назвать демократическим, определенно, с большим основанием, чем государства, в которых экономически господствует меньшинство, но зато присутствует фасад политической демократии. Если мы действительно заинтересованы в индивиде, мы должны перестать мыслит штампами и вместо этого оценивать каждую страну, включая и нашу, с точки зрения многомерной концепции демократии.

Для того чтобы в стране была полноценная демократия, необходимо соблюдение нескольких условий. Первое условие – правительство, не подверженное коррупции. Коррумпированное правительство подрывает моральные устои граждан сверху донизу, парализует инициативу и надежду, делает планирование и использование внешнеэкономической помощи в той или иной степени невозможными.

Планирование необходимо в первую очередь для наиболее адекватного использования имеющихся ресурсов. Надо также добавить, что планирование и честное правительство порождают самую воодушевляющую реакцию, важную для развертывания человеческой энергии, – надежду. Надежда и безнадежность не являются первично индивидуальными психологическими факторами; они создаются социальной ситуацией в стране. Если у людей есть основания верить, что они идут в лучшее будущее, то они могут сдвигать горы. Если надежды нет, народ стагнирует и теряет энергию.

Помимо планирования и честного правительства необходимы еще два условия: технические навыки и капитал. Здесь кроются огромные возможности для Запада (и Советского Союза), если Запад смирится с поддержкой демократических социалистических режимов: предоставление технической помощи, долгосрочных дешевых кредитов и грантов, что позволит таким странам, как Индия, Индонезия и др., развивать промышленность в более благоприятных условиях, чем те, в которых пришлось проводить индустриализацию Китаю. Эта страна получала весьма скромную экономическую помощь извне в сравнении, например, с огромными капиталовложениями, которые способствовали индустриализации царской России[238]238
  См. по поводу всей этой проблемы: W. W. Rostow, The Stages of Economic Growth, Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1960 и работу: C. Kerr, J. Dunlop, F. Harbison, C. Myers, Industrialism and Industrial Man, Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1960. Авторы анализируют различные формы индустриализации и одновременно подвергают исследованию качество элит, руководящих индустриализацией. См. также статью: Henry G. Aubrey, Sino-Soviet Economic Activities in Less Developed Countries, publ. in Congr. Committee Papers, pp. 45ff. and Frank Trager, (ed.) Marxism in Southeast Asia, Stanford University Press, Stanford, 1960.


[Закрыть].