Текст книги "Да победит разум!"

IV. Смысл и функция коммунистической идеологии

Вопрос, вызывающий наибольшие трудности в реалистическом понимании природы Советской России и ее политических намерений, это вопрос о смысле и значении коммунистической идеологии. Я попытался показать, что Россия начиная с 1923 года не является революционным государством, прекратив попытки экспорта революций в западные страны, а на самом деле даже пыталась такие революции сдерживать. Но как в таком случае расценивать тот факт, что русские постоянно говорят об «окончательной победе коммунизма во всем мире», о том, что капитализм в конце концов будет вытеснен коммунизмом и т. д.?

Для того чтобы разобраться в этом вопросе, надо понять, что такое идеология[128]128
  Впервые это слово употребил французский философ граф Антуан Дестют де Траси (1754–1836).


[Закрыть].

«Идеология» – это система идей. Например, говоря о консервативной идеологии, имеют в виду консервативную систему мышления и т. д. Такое использование идеологии можно назвать описательным. С середины XIX века была найдена другая, более динамичная, концепция. Динамическая концепция идеологии, которую я здесь буду использовать, основана на признании факта, что человек испытывает притяжения и страсти, которые коренятся глубоко в его природе и в самих условиях человеческого бытия[129]129
  Детальное обсуждение потребностей, присущих человеческой природе, см.: E. Fromm, The Sane Society, Rinehart & Co., Inc., New York, 1955, а также Man for Himself, Rinehart & Co., Inc., New York, 1947.


[Закрыть]. Эти присущие человеку потребности – свобода, равенство, счастье, любовь. Если эти потребности остаются неудовлетворенными, то они становятся извращенными, превращаясь в такие иррациональные страсти, как тяга к подчинению, власти, разрушению и прочее. Во многих культурах эти иррациональные страсти являются главными движущими силами, хотя лишь немногие общества открыто заявляют о своем желании разрушать или завоевывать. Потребность человека верить в то, что им движут гуманные и конструктивные побуждения, настолько велика, что заставляет его скрывать (от себя или от других) свои наиболее аморальные или иррациональные импульсы, представляя их благородными и добрыми.

В истории последних четырех тысячелетий великие духовные вожди человечества – Лао-Цзы, Будда, Исайя, Зороастр, Иисус и многие другие – отчетливо сформулировали глубочайшие чаяния человека. Примечательно, насколько схожи между собой идеи, выраженные этими, столь не похожими друг на друга вождями и учителями. Они сумели пробить корку обычая, безразличия и страха, с помощью которых большинство людей защищают себя от подлинных опытов и переживаний, и нашли последователей, которые восприняли их идеи. Это происходило в Китае, Индии, Египте, Палестине, Персии, Греции – там, где формировались новые религии и философские школы. Однако по прошествии некоторого времени эти идеи начинали терять свою силу. В момент первого буйного всплеска люди душой переживали то, что думали, но потом мысли постепенно становились отчужденными от души, теряя подлинность искренних переживаний.

Здесь не место обсуждать вопрос о том, почему это происходит. Достаточно сказать, что было бы большим упрощением объяснять проблему лишь фактом смерти харизматического лидера. Недостаточно даже указать на то, что свобода, любовь и равенство – это качества, для достижения которых человеку необходимы мужество, воля и способность на жертвы; мало также сказать, что при всем стремлении к свободе, люди часто боятся ее и желают от нее бежать, и поэтому после короткого периода энтузиазм улетучивается и люди теряют способность держаться за высокие идеалы. При всей справедливости сказанного, есть и еще одна, более важная причина. Человек в ходе исторического процесса изменяет окружающую его среду и изменяется сам. Но этот процесс протекает очень медленно. Если оставить в стороне первобытные общества, то развитие цивилизации и развитие человека происходило таким образом, что большинству людей приходилось служить меньшинству, потому что материальных благ для достойной жизни для всех просто не хватало. Как могли всей душой стремиться к идеалам любви и равенства рабы, крепостные и бедные пролетарии, жизнь которых целиком состояла из борьбы за выживание, из борьбы с болезнями и страданиями? Как могли идеалы свободы проникнуть в души людей, которым приходилось подчиняться воле немногих, имевших над ними безраздельную власть? И тем не менее люди не могут жить без веры в эти идеалы, без надежды на воплощение в жизнь высоких идеалов. Священники и короли, пришедшие на смену пророкам, умело пользовались этой верой. Они присвоили идеалы, систематизировали и превратили их в ритуал, а потом использовали эти ритуалы для управления и манипулирования большинством. Таким путем идеал был трансформирован в идеологию. Слова остались прежними, но они стали ритуальными, перестав быть живыми. Идея становится отчужденной, перестает быть живым, подлинным переживанием человека, превращается во внешнего идола, которому следует поклоняться, подчиняться и которым можно прикрыть и рационализировать самые иррациональные и безнравственные действия.

Идеология служит объединению людей, подчинению их тем, кто вводит в практику надлежащее исполнение идеологического ритуала, она служит рационализации и оправданию иррациональности и аморальности, каковые всегда присутствуют в любом обществе. В то же время идеология, содержащая в себе замороженную идею в неизменном мертвом виде, удовлетворяет сторонников системы; они твердо верят, что непосредственно соприкасаются с самыми сокровенными потребностями человека – с любовью, свободой, равенством, братством, потому что слышат и сами произносят эти слова. Кроме того, идеология служит сохранению этих идей. Даже выхолощенные, превращенные в пустые ритуалы, они тем не менее выражаются явным образом и могут снова превратиться в живые идеи, когда историческая ситуация подталкивает людей к пробуждению и к реальному переживанию того, что стало идолом. Когда идеология перестает быть ритуалом, когда она снова обретает связь с индивидуальной и общественной реальностью, тогда она снова трансформируется из идеологии в идею. Это выглядит так, будто идеология была семенем, долгое время лежавшим в песке, а затем давшим буйные всходы после перенесения в плодородную почву. Таким образом, идеология может в одно и то же время быть заменой идеи и ее хранилищем до того момента, когда идея снова оживает.

Идеологии внедряются в общества бюрократией, которая и управляет их смыслом и значением. Бюрократия разрабатывает системы, решает, какое мышление правильно, а какое – нет, кто правоверный, а кто еретик; короче, манипуляции с идеологией становятся одним из важнейших средств управления людьми и контроля за их мыслями. Идеология становится системой и приобретает свою собственную логику; слова имеют свое специфическое значение и (и это крайне важно) новые или даже противоположные идеи продолжают выражаться в терминах старых идеологических рамок. (Один из самых разительных примеров – это отрицание Спинозой монотеистического бога, которое он высказал в формулировке, лишь немногим отличавшейся от ортодоксального определения Бога.)

Идеи Маркса были трансформированы в идеологию. Советская бюрократия взяла верх и установила правление на принципах, прямо противоположных принципам, выдвинутым в исходных идеях. Русские утверждают, что живут в бесклассовом обществе, что они достигли истинной демократии, что они движутся к упразднению государства, что их целью является полное раскрытие и развитие личности, самоопределение человека. Это идеи Маркса; в самом деле, это идеи Маркса, которые он разделял с социалистическими и анархическими мыслителями, с мыслителями Просвещения, со всей традицией западного гуманизма. Но русские превратили эти идеи в идеологию, в бюрократию, которая делает государство всесильным за счет индивида и правит во имя идей индивидуальности и равенства.

Как можно понять этот феномен? Являются ли советские лидеры заурядными лжецами, обманывающими народ? Являются ли они циниками, которые сами не верят тому, что говорят?

Это трудный вопрос, и многие склонны считать, что русские либо полностью убеждены в истинности того, что говорят, или они являются злонамеренными лжецами. Однако если мы внимательно и беспристрастно присмотримся к самим себе, то обнаружим, что делаем то же самое, сами того не сознавая. Большинство людей на Западе верит в Бога, а значит, в божественные принципы любви, милосердия, справедливости, истины, скромности и т. д. Однако эти идеи мало влияют на наше обыденное поведение. Это поведение по большей части мотивируется желанием иметь больше материального комфорта, безопасности и престижа. В то время как люди верят в Бога, им нет до Бога никакого дела, он не является предметом их заботы. Это значит, что люди редко теряют покой и сон, размышляя о религиозных или духовных проблемах[130]130
  См. познавательное и глубокое исследование вопроса о гражданских свободах, принадлежащее перу С. Стауфлера. Он считает, что при достоверной статистической выборке выясняется, что подавляющее большинство людей верят в Бога, хотя очень немногие по-настоящему задумываются над религиозными или духовными проблемами. По большей части люди заняты проблемами денег, здоровья и образования. (Communism, Conformity, Civil Liberties, Doubleday & Co., Inc., Garden City, N.Y., 1955).


[Закрыть]. Но мы гордимся тем, что являемся «богобоязненными», и называем русских «безбожниками». Или, например, большинство американцев свято верят в то, что капиталистическая система, в условиях которой они живут, основана на свободном, неуправляемом рынке, на частной собственности, на минимуме государственного контроля и на принципе частной инициативы. Хотя это было в какой-то степени верно сто лет назад, сейчас это уже не так. Средства производства, по существу, не контролируются теми, кто ими владеет; частная инициатива тонет в бюрократической системе и чаще обнаруживается в вестернах, чем в реальной жизни; свободный рынок становится направляемым и манипулируемым; государство, вместо того чтобы минимально вмешиваться в жизнь, стало самым большим работодателем и покупателем и поддерживает промышленность там, где бюрократии это представляется желательным и выгодным, что приводит к слиянию бизнеса и власти. Мы утверждаем, что являемся союзом свободолюбивых народов, но среди наших союзников довольно много диктаторских режимов. Мы обвиняем коммунистов в том, что они хотят распропагандировать нас и сделать коммунизм мировой системой, но одновременно мы говорим, что «надеемся увидеть русский народ освобожденным от порабощения, и китайский народ тоже. Мы хотим, чтобы все народы на Земле были свободны»[131]131
  Thomas Finletter, Foreign Policy, The Next Place, Frederick A. Praeger, New York, 1960, p. 65, cf. L. C., p. 58.


[Закрыть]. Выходит, мы все лжецы? Или это они все лжецы? Или мы, как и они, просто искренне высказываем свои убеждения?

Для того чтобы по-настоящему понять, что это не единственные альтернативы, будет весьма полезно вспомнить об одном наиболее важном открытии Фрейда: о природе рационализации. До Фрейда считали, что если человек не лжет сознательно, то его осознаваемые мысли есть то, что он на самом деле думает. Фрейд открыл, что человек может субъективно быть предельно искренним, но при этом его мышление может быть легковесным или иметь очень слабое отношение к реальности, что мышление может служить лишь оболочкой, «рационализацией» реального побуждения, которое мотивирует человека. В наше время хорошо известны примеры действия этого механизма. Кто не знает о безупречно нравственных и порядочных людях, которые под маской добра подавляют жен и детей, лишают их свободы и спонтанного самовыражения? Такие люди не лгут, когда излагают свои принципы, но если мы подвергнем такого человека анализу, исследуем его действительные мотивации, то обнаружим, что имеем дело с жаждой власти, контроля и даже с садистскими побуждениями душить в зародыше всякую спонтанность, и именно эти мотивы на самом деле управляют поведением такого человека. Эта реальность не осознается, так как сознание не связано с реальностью. Тем не менее такой человек искренен и будет неподдельно возмущен, если кто-то попробует поставить под сомнение его мотивы. Более того, его идеология является не просто пустой ложью и средством как можно эффективнее подавлять свою семью, потому что для прикрытия этой неприглядной картины тиран использует благородную фразеологию, производящую впечатление на домочадцев. Этот человек на самом деле стремится к добру, благодетельности и любви, но вместо того чтобы действовать в согласии с этими принципами, он превращает их в пустые слова и обманывает себя, полагая, что проявляет любовь, когда просто говорит о ней.

Сталин или Хрущев, употребляя слова Маркса, используют их идеологически, так же как большинство из нас идеологически употребляют слова о Библии, Джефферсоне и Эмерсоне. Однако мы не способны распознать идеологический и ритуальный характер коммунистических высказываний, так же как мы не улавливаем идеологический и ритуальный характер многих собственных утверждений. Поэтому, когда мы слышим, как Хрущев произносит слова Маркса или Ленина, мы верим, что он действительно имеет в виду то, что говорит, хотя истина заключается в том, что эти идеи реальны для него не больше, чем желание спасти души заблудших язычников для европейских колонизаторов. Парадоксально, но единственные люди, кто всерьез воспринимает коммунистическую идеологию, это мы в Соединенных Штатах, в то время как русские лидеры испытывают большие затруднения, пытаясь укрепить ее с помощью национализма, моральных учений и повышения уровня удовлетворения материальных потребностей.

Тот факт, что коммунистическая идеология теряет свое влияние на умы народа вообще и на умы молодого поколения в частности, становится очевидным из ряда сообщений из Советского Союза. Очень живое описание этого явления можно найти в недавней статье Марвина Калба[132]132
  Марвин Калб (род. 1930) – американский журналист. – Примеч. ред.


[Закрыть] «Молодые русские задают вопросы»[133]133
  The New York Times Magazine, April 23, 1961.


[Закрыть]. Автор пишет из Москвы о новой анкете Института общественного мнения, опубликованной в «Комсомольской правде», органе ЦК Всесоюзного коммунистического союза молодежи, членами которого являются 18 миллионов человек. В анкете задают следующие вопросы: «Есть ли у тебя лично цель в жизни?», «В чем она заключается?» и т. д. Этот опрос не преследует цели статистического исследования, он предназначен для борьбы с широко распространившимся феноменом апатии и материализма, которыми поражено молодое поколение. Вот текст одного письма, весьма характерный и для многих других:

«Ты довольна своим поколением?» – задается вопрос в анкете. «Нет!» – отвечает юная нигилистка.

«Почему?» – следует вопрос в анкете. «Мне 19 лет, – начинает отвечать девушка, – и меня переполняют апатия и равнодушие ко всему, что происходит вокруг. Эти ощущения так сильны, что вызывают удивление у взрослых. Они возмущаются и спрашивают, что же со мной будет, когда мне исполнится тридцать, но в этом нет ничего удивительного – мне просто неинтересно жить. И это не только мое мнение, так думают все, с кем я дружу».

«Есть ли у тебя цель в жизни?» – следующий вопрос.

«Раньше, когда я еще плохо разбиралась в жизни, – пишет девушка, – у меня была цель – учиться. Я окончила среднюю школу, а теперь учусь в институте, на вечернем отделении. Но все мои мечты теперь связаны только с деньгами.

Деньги – это все. Роскошь, процветание, любовь и счастье; если у тебя есть деньги, то ты будешь иметь все это и еще многое другое… Я пока не знаю, как добьюсь всего этого; но каждая девушка мечтает об удачном замужестве и больших деньгах. Конечно, везет не всем, потому что намного больше тех, кто хочет денег, чем тех, у кого они есть… Но я уверяю вас, что я добьюсь успеха. Мое убеждение основано на том, что я всегда делаю то, что хочу, а то, чего я хочу, я обычно получаю».

Я, конечно, никоим образом, не хочу сказать, что это письмо выражает представления всего молодого поколения Советского Союза. Но наблюдения и публикация подобных писем показывают, как серьезно советские лидеры воспринимают эту проблему.

Мы, на Западе, конечно, не должны этому удивляться. Мы сталкиваемся с теми же проблемами юношеской преступности и юношеской безнравственности, причем эти явления имеют ту же самую причину. Материализм, превалирующий в нашей системе, как и в Советском Союзе, разъедает чувство смысла жизни у молодого поколения и ведет к цинизму. Ни религия, ни гуманистические учения, ни марксистская идеология не станут достаточно сильными противоядиями, если не произойдут фундаментальные изменения во всем обществе в целом.

Именно из-за того, что идеология не является синонимом лжи, из-за того, что русские, как и мы, не осознают реальность, завуалированную сознательной идеологией, мы не можем ожидать, что они захотят (или смогут) сказать нам, как бы в сторону, что «на самом деле мы вовсе не имеем в виду то, что говорим, все это предназначено для внешнего употребления, для сохранения власти над народными умами». Возможно, найдутся циники, которые на самом деле так думают; но сама суть и природа идеологии состоит в том, что она обманывает не только других, но и тех, кто ее использует. Единственный способ понять, что есть реальность, а что есть идеология, – это анализировать действия, а не принимать слова за факты. Если я вижу, что отец жестоко относится к своему сыну, потому что считает, что его отцовский долг заключается в обучении сына добродетели, то я не сделаю такую глупость, как спрашивать отца о его мотивах; вместо этого я исследую его целостную личность, проанализирую другие его действия, его невербальные поступки и только тогда смогу прийти к оценке его осознанных намерений и сравнить их с его реальной мотивацией.

Но вернемся к Советскому Союзу. Итак, в чем заключается его идеология? Это марксизм в его самой грубой форме: развитие человека связано с развитием производительных сил. С развитием производительных сил, техники, способа производства человек развивает свои способности, но при этом формируются классы, которые вступают между собой в антагонистические отношения, и сила этого антагонизма нарастает. Развитие новых производительных сил тормозится старой социальной организацией и классовой структурой общества. Если противоречия становятся достаточно сильными, то старая социальная организация меняется, для того чтобы полнее соответствовать развитию производительных сил. Эволюция человечества носит прогрессивный, восходящий характер; человек и его господство над природой развиваются синхронно и непрестанно. Капитализм есть наиболее высокоразвитая система экономической и социальной организации, но частная собственность на средства производства сдерживает полноценное развитие производительных сил и, следовательно, мешает полному удовлетворению потребностей всех людей. Социализм, национализация средств производства плюс планирование освобождает экономику от пут капитализма; социализм освобождает человека, упраздняет классы и в конечном итоге самое государство. В настоящем государство пока необходимо для защиты социализма от нападений извне, но в Советском Союзе уже построено бесклассовое социалистическое общество. Капитализм, по-прежнему раздираемый своими внутренними противоречиями, когда-нибудь усвоит социалистическую систему, отчасти из-за неспособности справиться со своими собственными противоречиями, отчасти из-за примера социалистических стран, который окажется столь убедительным, что все страны захотят построить у себя социализм. В конечном счете весь мир окажется социалистическим, и это станет базой для всеобщего мира и полной реализации всех возможностей человека.

Таков вкратце советский катехизис, являющий собой смесь идеологии и теории.

Сначала скажем несколько слов о теории. Есть одна трудность, которую должен преодолеть западный наблюдатель. Мы не удивляемся тому, что средневековое мышление было структурировано по лекалам теологии. Историю рассматривали через призму божественного творения, падения человека, смерти и воскресения Христа и финальной драмы второго пришествия. Противоречия, и даже чисто политические споры, облекались в понятия этой главной системы отсчета. Позже, в XVIII–XIX веках, была принята светская политико-философская система отсчета. Монархия против республики, свобода против подчинения, внешнее влияние против врожденных человеческих качеств и т. д., стали противопоставлениями, на которых развернулись главные сражения.

Мы на Западе все еще мыслим в категориях, отчасти религиозных, отчасти политико-философских. Русские, со своей стороны, приняли новую систему отсчета – социально-экономическую теорию истории, которая, по их мнению, является марксизмом. Весь мир рассматривается с точки зрения этой теории, а все аргументы и нападки выражаются в ее понятиях и терминах. Западному наблюдателю, для которого такие теории, в лучшем случае, являются предметом интереса нескольких университетских профессоров, трудно понять, что русские все время говорят на языке классовой борьбы, конфликта с капитализмом и победы коммунизма. Западный человек предполагает, что этот язык представляет собой агрессивную и активную попытку совратить мир. Полезно в этой связи напомнить, что согласно нашей религиозной идеологии христиане, например, верят в то, что со временем все люди уверуют в истинного Бога и т. д., но это вовсе не значит, что мы все ежеминутно собираемся обращать в свою веру язычников. Просто, учитывая нашу главную систему отсчета, мы выражаем наши идеи определенными понятиями, а русские, согласно своей системе отсчета, выражают их по-другому.

Как я указывал выше, советское мышление по своей природе эволюционно; это означает, что главным фактором человеческой эволюции считается развитие производительных сил и переход от одних социальных систем к другим, более высокоразвитым. Этот взгляд не является идеологическим в том смысле, в каком я использую термин «идеология», это способ, каким советские лидеры трактуют историю, следуя вульгарной форме марксистской исторической теории. Эту доктрину можно считать идеологической лишь в негативном смысле, так как советские вожди не используют эту теорию для анализа своей собственной системы. (Такой марксистский анализ немедленно обнажил бы фиктивный характер советской идеологии.) Однако для большинства западных наблюдателей сама эта теория дает поводы к серьезным недоразумениям. Когда коммунистический катехизис утверждает, что «коммунизм восторжествует во всем мире», или когда Хрущев говорит: «Мы вас похороним», то эти высказывания надо понимать в рамках коммунистической исторической теории, согласно которой следующей стадией эволюции будет коммунизм, но они не подразумевают, что Советский Союз желает сделать это силой или путем подрывной деятельности.

Важно понимать двойственность марксистской теории. Эта теория утверждает, что исторические перемены происходят, когда экономическое развитие делает их возможными и необходимыми. Этот аспект теории положен в основу социал-реформистов Европы, таких как Бернштейн и другие. Эти социалисты верят в «окончательную победу» социализма, но постулируют, что рабочий класс не должен и не может подталкивать события. Эти социалисты считают, что капитализм должен пройти все необходимые фазы развития и в какой-то, неизвестный пока, момент сам собой трансформируется в социализм. Взгляд самого Маркса не был таким детерминистским и пассивным. Несмотря на то что он тоже считал, что социализм может наступить только тогда, когда для него созреют экономические условия, он все же был уверен, что рабочий класс и социалистические партии, за которые в тот момент будет большинство, должны принять и примут активное участие в защите новой системы от всех враждебных атак со стороны прежних правящих групп. Позиция Ленина отклонялась от позиции Маркса в том, что он заменил рабочий класс его авангардом и больше уповал на эффективность силы, особенно в России, которая еще не пережила буржуазной революции. Я хочу особо подчеркнуть, что марксистская цель окончательной победы социализма была общей как для пассивных социал-реформистов, так и для Ленина. Сама формула – «окончательная победа коммунизма» – служит историческим пророчеством и прекрасно вписывается в эволюционную, неагрессивную политику, проводимую Хрущевым.

Тем, кто считает, будто целью Хрущева является «мировая революция», было бы полезно спросить себя, что они понимают под словом «революция». Конечно, это слово можно использовать в разных значениях, из которых самое употребительное – «полное и насильственное изменение существующего правления». В таком случае революционерами были Гитлер, Муссолини и Франко. Но если использовать эту концепцию в более специфическом смысле, а именно как «свержение существующего режима угнетения народными массами», то ни одну из вышеперечисленных персон уже невозможно будет назвать «революционером». На самом деле именно последнее значение обычно принято на Западе. Когда мы говорим об английской, французской или американской революции, мы имеем в виду революции «снизу», а не «сверху», народное выступление против авторитарной системы, а не захват власти авторитарной группировкой.

Именно в этом смысле Маркс и Энгельс употребляли термин «революция», и именно в этом смысле, как казалось Ленину, он начинал свою революцию. Он был убежден, что авангард выражал интересы и волю подавляющего большинства населения, даже несмотря на то, что система, которую он создал, перестала быть выражением народной воли. Однако «победы» коммунизма в Польше, Венгрии и других странах Восточной Европы, не были «революциями»; они явились результатом русского вторжения. Ни Сталин, ни Хрущев не являются революционерами, они – лидеры консервативной, бюрократической системы, само существование которой зиждется на непререкаемом уважении к власти.

Наивно не замечать связь и сходство между авторитарно-иерархическим характером системы и тем фактом, что лидеры такой системы просто не могут быть «революционерами». Ни Дизраэли, ни Бисмарк не были революционерами, несмотря на то что произвели большие изменения в Европе и создали большие преимущества для своих стран; не был революционером и Наполеон, несмотря на то, что он использовал идеологию французской революции. И хотя Хрущев не является революционером, его вера в превосходство коммунизма вполне искренняя. Для него, как, вероятно, и для среднего русского, коммунизм и социализм не столько гуманистическая система, трансцендентная по отношению к капитализму, как для Маркса, но прежде всего экономическая система, более эффективная, чем западная. Эта система позволяет избегать экономических кризисов, безработицы и т. д., а значит, она более жизнеспособна, продуктивна и способна в отдаленной перспективе удовлетворить потребности массового механизированного общества. Именно поэтому русские коммунисты верят, будто мирное соревнование между двумя системами в конце концов приведет к принятию всем миром коммунистической системы. Концепция коммунистов – это концепция соперничества с капитализмом в сфере экономической эффективности. Мы опасаемся принять вызов Хрущева и соревноваться с его системой, мы предпочитаем верить, будто он хочет завоевать нас силой или за счет подрывной деятельности.

Возвращаясь к идеологически-ритуальной части советского катехизиса, хочу выделить еще несколько пунктов. В любой системе, которая подменяет реальность ритуальной идеологией, приверженность правильной идеологии становится доказательством лояльности. С тех пор как русские превратили свои идеи в ритуал, они просто вынуждены настаивать на «священности» или, как они сами это называют, на «правильности» своих идеологических формул, а с тех пор как власть Хрущева стала основываться на легитимности наследования обожествленных идолов Маркса и Ленина, они должны еще настаивать на нерушимой преемственности идеологии от Маркса до Хрущева. В результате мы имеем бесконечное повторение «правильной» формулы, а все новые идеи могут выражаться только легкими изменениями слов или смещением акцентов внутри рамок идеологии. Этот метод хорошо известен историкам религии. Изменения, приводившие к большим сдвигам, выражались небольшими поправками, не менявшими основную доктрину и едва заметными для непосвященных. Вот более специфический пример: официальная доктрина Римско-католической церкви, которая считает протестантизм ересью, так и не была формально отменена после ее принятия в XVI веке. Тем не менее никому не придет в голову утверждать, будто католическая церковь всерьез желает истребить или обратить в католическую веру всех протестантов. Отказавшись от своей позиции времен религиозных войн XVII столетия, католическая церковь приняла решение о сосуществовании, не меняя при этом своей официальной доктрины. Как мы видели во время недавно прошедшей президентской кампании, лишь немногие твердолобые боялись, что избрание католика в президенты является попыткой Ватикана подорвать Соединенные Штаты.

Превращение идеологии в ритуал приводит не только к тому, что ее фразеология становится священной, но и к тому, что она начинает использоваться для управления умами людей и направления их действий в нужное русло. Разница между религиозной догмой и коммунистической идеологией в том, что сущность первой составляют теологические утверждения, а сущность второй – то, что прежде считали всего лишь социологической или исторической теорией. Тем не менее в том, что касается массового воздействия, политическая идеология нуждается в таких моральных обертонах, как «добро», «зло», «священное» или «проклятое». В советской идеологии символами власти тьмы служат «капитализм» или «империализм», а «коммунизм» олицетворяет силы света; псевдорелигиозный взгляд рисует картину вселенской битвы между двумя этими силами, битвы Ахурамазды и Ахримана[134]134
  Противостояние сил добра и сил зла в зороастризме – одной из древнейших религий, получившей распространение в основном в иранской культуре. – Примеч. ред.


[Закрыть], Христа и Антихриста. Мы на Западе придаем точно такой же смысл нашей идеологии, которая представляет собой лишь опрокинутое отражение русской. Мы представляем добро, а они представляют зло. В действительности, если мы исследуем все обвинения и самовосхваления обеих сторон, то увидим, что они очень похожи как своим содержанием, так и своим пылом.

Подведем итог: Советский Союз является режимом консервативного государственного менеджеризма, использующим революционную идеологию. Для оценки его внешней политики важны социальная и политическая структура, а не идеология. Хрущевский режим заинтересован в развитии своей системы; бюрократия, управляющая Советским Союзом, разрастается и обеспечивает хорошую жизнь себе, своим детям и в конечном итоге остальному населению. Хрущев не верит в возможность революции на Западе и не желает ее; более того, она не нужна ему для развития своей системы. То, что Хрущеву нужно, – это мир, ослабление бремени гонки вооружений и неограниченный контроль над собственным населением.

Свойственное нам искажение реальности заключается в том, что мы смешиваем революционного Ленина с империалистическим царем, а затем по ошибке принимаем заурядные и ограниченные телодвижения Хрущева за признаки «коммунистического империализма, готового выступить в поход за мировое господство»[135]135
  В очень важной книге о внешней политике, написанной В. Ростоу, «Соединенные Штаты на мировой арене» (The United States in the World Arena), автор приходит к выводам, которые в некоторых отношениях сходны с моими. Ростоу отмечает, что «для исследования… отношения между современным типом советской внешней и внутренней политики в свете долговременно действующих на нее сил, критерием является не то обстоятельство, будет ли оставлен коммунизм как название, и не то обстоятельство, возникнет ли там со временем полноценная двухпартийная система власти; скорее, вопрос заключается в том, произойдет ли постепенный переход от политики внешней экспансии, ненормального подавления потребления и централизованного полицейского государства» (с. 418). Автор делает особый акцент на социальном и экономическом развитии, а не на идеологии. Однако он, как мне представляется, считает, что внешняя экспансия, правление полицейскими методами и ограничение потребления являются сущностными элементами коммунизма, откуда и проистекает трудность изменений, хотя я считаю, что это были признаки сталинского, а отнюдь не хрущевского периода.
  Тем не менее Ростоу не теряет оптимизма: «сама динамика развития русской истории отодвигает советское общество от условий коммунистического правления в направлении, которое необходимо заставит Москву отказаться от агрессивной позиции в отношении всего остального мира» (с. 422–423). Далее он продолжает: «…но есть все основания верить, что по мере того как молодые люди, воспитанные войной и послевоенными годами, начнут приходить к власти, они будут идти еще дальше по пути, ведущему русское общество к более высокому уровню благосостояния и потребления, а также к большей децентрализации и снижению степени произвола в осуществлении политической власти. Они найдут более полезным формировать политику, соответствующую интересам и потенциалу русского национального государства, а не интересам старых марксистско-ленинских концепций и руководящим формулам Сталина, важность и жизнеспособность которых со временем будут только уменьшаться» (с. 426). Я считаю, что профессор Ростоу находится под слишком сильным впечатлением от коммунистической идеологии и ошибается в своем предположении относительно того, что радикальный сдвиг к увеличению потребления «создаст трудную проблему для поддержания политической и социальной базы коммунистического правления в России». Наоборот, как я пытаюсь показать в моей книге, полноценное потребление позволит системе самой отказаться от многих репрессивных мер и утверждать, что она исполняет «социалистическое» обещание лучшей жизни. Почему должно население, «захваченное автомобилизацией», представлять угрозу для системы? Вероятнее, оно, наоборот, начнет выказывать большую поддержку государственной управленческой бюрократии, которой и самой будет выгодно исполнение некоторых своих обещаний.


[Закрыть].