Текст книги "Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир"

Глава пятая
Опыт «клоаки»

Если же Господь Бог в этой жизни – в этом Scheisshaus[80]80
  «В нужнике», буквально «в доме дерьма».


[Закрыть] – одарил нас столь богатыми дарами, что же ждет нас в жизни вечной, где все прекрасно и совершенно?

Мартин Лютер

Вряд ли можно сомневаться в том, что переломной датой в истории Лютера стало 31 октября 1517 года. Проследить за хлебными крошками, ведущими нас к этой дате, не так-то легко; однако, по счастью, не все из них склевали птицы, и мы можем составить некоторое представление о том, каким путем Лютер пришел к «Девяноста пяти тезисам». В течение нескольких лет перед этой знаменательной датой Лютер не раз делал на лекциях многозначительные замечания, в которых, если смотреть в ретроспективе, видится предвестие великого мятежа. Например, в 1516 году, объясняя студентам Послание к Римлянам, он прямо высказался против самого Его Святейшества:

Папа и священники, столь щедро выдающие индульгенции ради поддержки церквей в мире сем, поистине жестоки превыше всякой жестокости, если не заботятся хотя бы так же – а лучше бы гораздо больше! – о Боге и о спасении душ[81]81
  LW, 25:409.


[Закрыть].

В начале февраля 1517 года Лютер написал своему другу Иоганну Лангу, вложив в это письмо другое, которое попросил Ланга передать своему бывшему учителю Йодокусу Трутфеттеру. Оба письма касались темы, которая впоследствии станет для Лютера крайне важной – речь шла ни более ни менее как о том, чтобы перевернуть с ног на голову всю средневековую систему образования:

Нас приучают всему верить, все покорно выслушивать, не сметь даже вполголоса возразить чему-либо из Аристотеля или «Сентенций». И чему не поверят те, кто привык принимать как должное Аристотеля, этого шарлатана из шарлатанов, несущего такую неимоверную чушь, какой ни осел, ни камень молча не снесет!.. Ничего не желаю я так пламенно, как открыть людям истинное лицо этого актера, одурачившего Церковь своею греческой маской, и показать все его невежество и все нелепости. Ах, будь у меня только время!.. Я не знаю более хитроумного соблазнителя талантливых людей, так что, не будь Аристотель человеком из плоти и крови, я бы, не колеблясь, назвал его самим дьяволом![82]82
  LW, 48:37–38.


[Закрыть]

Слова, как видите, сильные. Лютеров вулкан еще не готов к извержению – однако уже пробудился. Разрозненные вопросы и сомнения складываются в целостную картину: все яснее Лютер видит, что Церковь потеряла любовь к истине и разучилась искать истину, что на добрые, честные вопросы она отвечает лишь властным: «Молчи и делай что тебе говорят – а иначе пеняй на себя!» Инстинктивно Лютер понимает, что это неправильно, что это идет против самой сущности Бога и Библии; и в письмах его к Лангу и Трутфеттеру любой, у кого есть глаза, может различить, как разбегаются трещинки по прежде безупречному мраморному фасаду.

18 мая Лютер снова пишет Лангу:

Богословие и блаженный Августин у нас идут на поправку и, с Божьей помощью, скоро займут в нашем университете первое место. Аристотеля мы помаленьку спихиваем с трона, и окончательное падение его – лишь вопрос времени. Поразительно, как студенты ненавидят лекции по «Сентенциям». В сущности, не стоит и надеяться иметь учеников, если не хочешь учить их подлинному богословию, то есть читать лекции по Библии, или блаженному Августину, или другому видному учителю Церкви[83]83
  LW, 48:42.


[Закрыть].

Итак, мы видим, что Лютер явно движется в определенном направлении – как в богословском, так и в прочих отношениях. Однако в том же 1517 году, еще задолго до публикации «Девяноста пяти тезисов», необходимо отметить один крайне важный, на мой взгляд, момент: момент, когда на все, о чем думал и что делал Лютер, пролился, так сказать, первый луч благодати Божьей, когда тучи разошлись и он вдруг ясно увидел то, что все эти годы так напряженно и усердно искал.

«Прорыв» к Реформации. Aetatis 33

Всего за год до смерти Лютер написал предисловие к собранию своих сочинений на латыни. В этом предисловии он рассказывает, как на пути к этому прорыву начал буквально ненавидеть Бога:

Хоть я и жил безупречной монашеской жизнью, но чувствовал себя грешником перед Богом, и совесть беспрерывно и жестоко меня упрекала. Я не мог поверить, что жизнь моя может удовлетворить Бога. Я не любил – да что там, ненавидел праведного Бога, карающего грешников, и втайне ворчал и гневался на Него, доходя почти до богохульства… Так жил я, снедаемый гневом и муками совести. Однако эти слова Павла [Рим. 1:17] не давали мне покоя, и я пламенно желал их понять[84]84
  Там же; 34:336–337.


[Закрыть].

Один из иконических моментов жизни Лютера носит название «опыта в башне». История гласит, что именно в 1517 году – году, изменившем мир, – борьба Лютера с непонятным и смущающим его библейским стихом Рим. 1:17 дошла до апогея. Однако, как случилось и со многим другим в истории Лютера, легенда эта – дошедшая до нас, как и другие легенды о Лютере, из его собственных позднейших рассказов о себе – затемняет действительные события его жизни.

Так или иначе, миг, когда Средние века схлопнулись под собственной тяжестью и уступили дорогу Реформации и будущему, по-видимому, начался с одного мощного прозрения, пришедшего к Лютеру в так называемой Башне Клоаки в Черной Обители в Виттенберге. В 1532-м и затем в 1545 году Лютер упоминал об этом событии, относя его к началу 1517 года.

В комментарии 1532 года об этой минуте, перевернувшей жизнь Лютера, говорится куда более кратко, чем в его собственном позднейшем рассказе. В сущности, это лишь одна фраза, записанная Иоганном Шлагинхауфеном и внесенная в «Застольные беседы». По-немецки она звучит так: «Diese Kunst hat mir der Spiritus Sanctus auf diss Cloaca eingeben»[85]85
  Лютер и его окружение, как правило, бегло говорили по-латыни или, по крайней мере, хорошо ее знали – и из этого примера мы видим, что Лютер часто говорил макаронически, то есть на смеси двух языков, сочетая немецкие слова с латинскими.


[Закрыть]. Эта знаменитая фраза означает: «Дух Святой даровал мне это искусство в [или: на] клоаке». Однако слово «клоака» здесь представляет трудность. Лютер, который никогда не мог удержаться от шутки и часто выражал в шутливой форме очень серьезные вещи, подразумевает здесь, что Бог даровал ему прозрение, когда он сидел на толчке. «Клоака» – латинское слово, обозначающее сточную канаву, которое во времена Лютера приобрело значение «отхожее место». Многие англоязычные авторы неверно переводят auf как «в», хотя на самом деле этот предлог значит «на» – что как нельзя лучше сочетается с «отхожим местом» или «туалетом». Однако сейчас нам известно, что комната с печью, предназначенная для занятий, в которой Лютер много лет занимался библейской экзегезой, располагалась в башне монастыря, именуемой «Клоака» – именно потому, что в подвале ее находился сортир. Возможно, многие монахи и заходили в эту башню, лишь когда их призывал сюда долг природы. Следовательно, даже если озарение настигло Лютера не прямо на толчке, а наверху, в теплом кабинете, все равно он мог по привычке сказать о «клоаке». Но в замечании 1532 года Лютер явно сознательно играет с двусмысленностью этого выражения – об этом говорит предлог auf. Если он и не сидел на толчке в буквальном смысле – явно имел в виду и такое понимание своих слов.

Более подробно сам Лютер писал об этом в 1545 году, за год до смерти; в этом комментарии он объясняет подробно, о каком «искусстве» (diese Kunst) говорил в 1532 году:

Наконец, размышляя над этим день и ночь, милостью Божьей я уловил контекст этих слов, а именно «В нем открывается правда Божия[86]86
  В оригинальном греческом тексте «праведность Божия» – прим. пер.


[Закрыть], как написано: праведный верою жив будет». Я начал понимать: правда Божия состоит в том, что праведный живет даром Божьим, а именно верою. Таков смысл этих слов: праведность Божия открывается нам в благовестии – и это праведность дается нам от Бога благодаря нашей вере, как написано: «Праведный верою жив будет». Тут ощутил я себя так, словно рождаюсь заново и вхожу в открытые врата рая. Все Писание открылось мне совершенно с иной стороны. Я начал пробегать Писание в уме, вспоминая аналогичные выражения: дела Божьи – то, что Бог совершает в нас, сила Божья – то, чем Бог делает нас сильными, премудрость Божья – то, чем Бог делает нас мудрыми, мощь Божья, спасение Божье, слава Божья.

И слова «праведность Божья», прежде наполнявшие меня великой ненавистью, теперь исполнили величайшей сладостью и любовью. Так этот стих из Павла стал для меня вратами в рай[87]87
  LW, 34:337.


[Закрыть].

Это потрясающее прозрение дало Лютеру фундамент из Писания, прочнейший из возможных, на котором можно было основать величайшую революцию в истории человечества. Шуткой 1532 года о том, что это произошло в самом что ни на есть смиренном и унизительном месте – «на толчке» – Лютер безупречно проиллюстрировал богословские основания своей мысли. Как соответствует это всему, что знаем мы из Библии о Боге, принявшем плоть! Ведь бесконечный, всезнающий и всемогущий Бог, Творец неба и земли, сошел на землю вовсе не на золотом облаке. Он пришел к нам через вопли родовых мук, в крови и слизи, из чрева девственницы, в грязном хлеву, где наверняка воняло навозом. Так приходят в мир люди, и если Бог и вправду решил прийти в мир как человек, – то должен был прийти именно так. Это единственный способ встретиться с нами там, где мы есть – и с такими, какие мы есть; и, как бы ни казалось это трудно, унизительно или противно – любящий Бог от этого не отшатнулся.

В этом Лютер видел самую суть христианского богословия. Идя нам навстречу, Бог не остановился на полпути – Он прошел весь путь, до самых грязных помоев падшей человеческой природы. Решившись коснуться этой безжизненной гниющей субстанции, святой и любящий Бог подтвердил, что это и есть истина о нас. Мы – не больные, нуждающиеся в исцелении. Мы мертвы и нуждаемся в воскресении. Наша грязь – не наружная грязь, требующая лишь хорошей чистки; мы заражены изнутри, мы отравлены и смердим смертью – и нуждаемся в полном искуплении. Если мы не признаем, что нуждаемся в вечной жизни и можем получить ее лишь из рук Божьих – значит, остаемся в грехах своих и в вечной погибели. Поскольку Бог уважает нас, он может нас спасти, лишь если мы признаем правду о своем положении. Так что в мысль Лютера вполне укладывалось то, что Бог, решив ниспослать ему – недостойному грешнику Лютеру – такое божественное благословение, сделал это именно в тот миг, когда Лютер тужился, сидя на «клоаке». Что может ярче противостать блеску и сиянию папского Рима? Там повсюду позолота; здесь, в Виттенберге, повсюду Scheisse. Однако простое, честное дерьмо – настоящее золото в сравнении с претенциозным и искусственным золотом Рима; и все золото Рима – не лучше дерьма в сравнении с бесконечной благодатью Божьей. Дешевая римская благодать – не более чем сатанинская подделка.

Фолькер Леппин, исследователь Лютера, говорит, что у нас есть немало причин понимать «клоаку» именно в узком, специфическом смысле. Основной его аргумент связан с еще одним местом из «Застольных бесед», где Лютер беседует с друзьями о чуде музыки. Вот его слова по-немецки: «So unser Herr Gott in diesem Leben in das Scheisshaus solche edlen Gaben gegeben hat, was wird in jenem ewigen Leben geschehen». Леппин переводит это так: «Если в этой жизни Господь наш осыпал этот нужник такими благородными дарами, что же будет в жизни вечной [где все прекрасно и совершенно]?» Однако, отделив «эту жизнь» от «нужника», Леппин огрубил высказывание Лютера. Лучше перевести его так: «Если Господь наш в этой жизни – в этом нужнике – осыпал нас такими благородными дарами, что же будет в жизни вечной, где все прекрасно и совершенно?» «Эта жизнь» и «нужник» – одно и то же: ненавистная, пакостная, попросту дерьмовая жизнь!

В этом все дело. К. С. Льюис выразил ту же мысль более изящно, сказав, что в этом мире мы живем «в стране теней»; но Лютер, вполне предсказуемо, выразился куда прямее и жестче. Наша жизнь – «нужник» в сравнении со славой небес; и Лютер поражается немыслимой щедрости Бога, бросающего в нашу здешнюю грязь славные небесные дары, такие как музыка, – предвестие несравненно более щедрых даров в жизни будущей. Леппин показывает, что Лютер воспринимал нашу здешнюю жизнь как «клоаку» – и, следовательно, говоря о клоаке, говорил, как это у него часто случалось, шутливо и в то же время вполне серьезно. Клоака – это не только башня и даже то место в башне, где располагался нужник, но и сама суть этого мира, мира не просто слегка запачканного, но насквозь пропитанного грехом, дерьмом, болью и смертью. Снизойдя в этот грязнейший из миров, Бог уже проделал большую часть пути в ад. Наш мир – преддверие ада и вечной погибели, и пока мы не позволяем Богу жизни сюда войти – не позволяем Ему и искупить нас. То, что не безнадежно грязно и не мертво, ни искупить, ни воскресить невозможно.

Мощь этого прозрения – «прорыва к Реформации», «опыта в башне» или «опыта клоаки» – невозможно переоценить. Как будто все средневековые горы перевернулись корнями вверх, все потемкинские деревни рухнули и вверглись в море. Ханжество человеческих дел и человеческой праведности открылось раз и навсегда. Отдернулась завеса – и римский понтифик, словно волшебник страны Оз, предстал ловким мошенником, дергающим за церковные рычаги. Обратной дороги не было. Если искать миг рождения будущего, каким мы его знаем, – вот он, этот миг.

Этот «прорыв в Реформацию» гласил, что весь блеск Ватикана, все его золото и мрамор – не более чем памятник попыткам человека стать Богом, то есть, по сути, памятник самому дьяволу в аду. Все это – наши попытки стать «хорошими» без Бога, впечатлить Бога нашей добродетелью и уподобиться Ему без Его помощи. Все это – хуже любых испражнений, ибо выдает себя за нечто доброе, прекрасное, святое и истинное, хотя на деле всему этому полностью противоположно.

И сколь многое следует из этого одного-единственного прозрения! Например, когда мы обращаемся к Марии и другим святым прежде обращения к самому Иисусу, не значит ли это, что мы на деле отрицаем Воплощение? Выходит, мы говорим, что Бог на самом деле не принял плоть, не сошел в наш грязный мир, чтобы быть с нами, любить нас и за нас страдать? Для Лютера любое обращение к Марии и святым, заменяющее обращение к Иисусу, сделалось сатанинским извращением высочайшей и святейшей истины во вселенной. Теперь он понял: это сущее антихристианство, и нет на свете ничего важнее, чем всем открыть на это глаза. В конечном счете, он пришел к мысли, что Святой Церковью овладел дьявол – и именно он, смиренный монах из Виттенберга, каким-то неисповедимым путем призван объявить об этом миру.

Итак, в «опыте клоаки» Лютер получил угли с небесного Престола; но когда и как из этих углей возгорится пламя? Что станет топливом для небесного огня?

Долго задаваться этим вопросом нам не придется. Тут же, словно по заказу, въезжает на тележке в нашу историю сладкоречивый торговец индульгенциями по имени Иоганн Тетцель.

Спор об индульгенциях

Иоганн Тетцель принадлежал к доминиканскому ордену. Был он лет шестидесяти, полноват и лысоват, однако обладал необычайным даром красноречия и умел собирать вокруг себя толпы народа. Поэтому папа Лев X, все более нуждавшийся в звонкой монете, поставил Тетцеля на должность главного распространителя индульгенций в Германии, особенно в Магдебурге и Хальберштадте. Папа стремился заработать, в нынешнем эквиваленте, миллиарды долларов торговлей вразнос; и Тетцель был именно тем, кто ему нужен. Верно, зачастую он говорил – как бы помягче выразиться? – вещи, далекие от строгой богословской истины: но, пока его речи подогревали желание верующих расстаться с деньгами, церковные власти на это смотрели снисходительно. В конце концов, бизнес есть бизнес. Рим постоянно нуждался в деньгах – и стремился заработать их любыми возможными способами; чем больше выкачивал он из верующих, тем сильнее возрастали его аппетиты; так что, поистине, лишь необыкновенный человек мог встать на пути у этой безжалостной, неумолимой силы и сказать ей: «Стой!»

Доминиканский священник Иоганн Тетцель, чья красноречивая реклама индульгенций вызвала к жизни «Девяносто пять тезисов» Лютера

Итак, Тетцель приехал в Ютербог, всего в двадцати пяти милях от Виттенберга, и начал, с благословения папы, проводить там свои шарлатанские шоу. В сравнении с тем, чем торговал он, все чудодейственные снадобья из змеиного жира выглядели безобидными овощами и фруктами. Слава о нем разнеслась по Германии, и люди приходили и приезжали за много миль, чтобы послушать Тетцеля – и не только послушать, но и оставить у него в карманах свои денежки. Да и как иначе? – ведь он продавал места в раю! Кто откажется купить себе небесное блаженство такой недорогой ценой, если верит, что такая сделка действенна? А верили в это все поголовно. Ведь за этой торговлей стоит сам папа: вон папские инсигнии висят у Тетцеля за спиной, так что любой покупатель может их разглядеть и убедиться!

Посредником в торговле индульгенциями выступал Альбрехт, архиепископ Майнцский, чья церковная казна тоже нуждалась в пополнении. Как повелось, Рим уделял ему часть дохода. Основная причина, по которой Тетцель не поехал в Виттенберг, состояла в том, что Фридрих, курфюрст Саксонский, видел в торговле индульгенциями прямую конкуренцию собственному священному бизнесу – демонстрации реликвий. Индульгенции оказались угрозой для доходов Саксонии – и его личных доходов. Были и другие причины. Однако многие верующие из Виттенберга, услыхав о чудесной возможности смыть с себя все грехи за умеренную плату и о том, что Тетцель ведет свои торговые операции в Ютербоге и Цербсте – двух городках примерно на равном расстоянии от Виттенберга – устремились туда. Да и какой дурак останется дома, когда прямо тут, по соседству, продают билеты в рай?

Лютер, как местный священник и наставник верующих, слишком хорошо понимал, что происходит – и всерьез тревожился за души своей паствы. Он понимал, что вся торговля индульгенциями – не что иное, как игра на невежестве и наивности верующих, и уже много лет осуждал эту практику; однако ни разу еще это зло не подходило к нему так близко, ни разу его цинизм не представал в такой неприглядной, отталкивающей наготе. Чем дальше, тем больше: вот уже и собственные прихожане Лютера входят в исповедальню, сияя от простодушной гордости, и протягивают отцу Мартину письменную индульгенцию, ожидая, что теперь он назначит куда менее суровую епитимью, – ведь за те грехи, о которых сейчас расскажут, они уже расплатились! Кто не верит – пожалуйста, вот документ! Правда, сами они не слишком-то грамотны и плохо понимают, что там написано – но отец Мартин у нас ученый, он разберет!

Кардинал Альбрехт Бранденбургский. Желая прибавить к своим владениям еще одно архиепископство, Альбрехт сильно задолжал Ватикану и, чтобы расплатиться с долгами, пригласил Иоганна Тетцеля торговать индульгенциями в своих владениях, что и привело к Реформации

Так богословская теория встретилась с практикой. Положим, официально Церковь может вещать все что угодно: но вот она, реальность торговли индульгенциями, совсем рядом, во всем своем безобразии. Собственными глазами и ушами Лютер видел и слышал, какое действие оказывает она на простых людей, стремящихся жить христианской жизнью. Откуда им знать, что Церковь просто использует их ради своих целей, – для строительства роскошных соборов, которых они никогда не увидят, а то и для чего-то гораздо худшего? Лютера тревожило и то, что из бедняков высасывают последние деньги, и – еще более – то, что Церковь этой практикой индульгенций фактически уводит верующих от Христа. Это великий соблазн, о котором кто-то должен заговорить вслух.

Лютер не рассчитывал на скандал, который потрясет всю Европу, – в его намерения это не входило. Но он был священником, проповедовал с кафедры, и долг перед Богом требовал от него не молчать. Так что в феврале 1517-го, а затем в марте того же года Лютер произнес проповеди об индульгенциях. Несомненно, он был не первым священником, заговорившим на эту тему; и говорил он о том, что клочок бумаги, купленный верующим, останется клочком бумаги, если ему не сопутствует искреннее раскаяние в совершенных грехах. А если вы искренне раскаиваетесь, продолжал он, эта бумага вам и не нужна – Бог и так видит ваше раскаяние и прощает ваши грехи.

Однако самая циничная, поистине дьявольская сторона индульгенций была связана с обещаниями облегчить страдания в чистилище умерших родных. Кто же допустит, чтобы его близкие мучились страшными муками, если их очень легко прекратить – достаточно выкупить их деньгами? И разве любой не отдаст ради этого все, что у него есть? Поэтому Тетцель в своих рекламных проповедях особенно напирал на мучения умерших – и ни одним риторическим приемом не пренебрегал, чтобы выжать из потрясенных слушателей все до последнего пфеннига:

Слушайте же: Бог и святой Петр взывают к вам! Подумайте о спасении ваших душ и душ дорогих вам покойников. Священник, дворянин и купец, девица и мать семейства, юноша и старец – войдите ныне в церковь, в церковь Святого Петра. Склонитесь перед святым крестом, воздвигнутым пред вами и оплакивающим вас. Думали ли вы о том, что в мире сем вы подобны утлому челну, бросаемому бурей – бурей искушений и опасностей? И кто может знать, доберетесь ли вы до безопасной пристани – пристани не для смертного тела, но для бессмертной души? Подумайте: всякий, кто покаялся, исповедал свои грехи и принес достойный плод покаяния, получают полное отпущение всех грехов. Прислушайтесь к голосам дорогих своих родных и близких: они взывают к вам, они стонут: «Сжалься над нами, о, сжалься! Мы терпим страшную муку – а ты можешь за ничтожную цену нас освободить!» Неужели же вы останетесь глухи к этим мольбам? Вот отец взывает к сыну, мать к дочери: «Мы родили вас, вскормили, вырастили, оставили вам состояние: неужто же вы столь жестокосердны и такой малостью не хотите пожертвовать, чтобы нас освободить? Неужели оставите нас здесь, в огне? Не поможете нам скорее увидеть обетованную славу?»

Помните: в ваших силах их освободить. Ведь «едва монета зазвенит, душа на небеса взлетит»[88]88
  По-немецки эта фраза звучит так: «Sobald der Gülden im Becken klingt im huy die Seel in Himmel springt».


[Закрыть].

Итак, неужто не хотите вы за какую-то четверть флорина приобрести индульгенцию, которая укажет божественной и бессмертной душе путь в ее небесное отечество?[89]89
  Цит. по: Bainton, Here I Stand, 64–65.


[Закрыть]

На протяжении веков церковная бюрократия страшно раздулась и стала походить на правительство или огромную корпорацию, высшие чины которой находятся на недосягаемой для простого народа высоте. Она обретала все больше и больше власти – и правила и законы Церкви все меньше походили на правила христианской общины в начале ее истории. Случись Петру или Павлу увидеть Церковь, какой стала она к 1517 году – несомненно, они изумились бы и не узнали ее.

Практика продажи индульгенций, поначалу согласная с церковным учением, ко времени Лютера перешла всякие разумные пределы. И можно ли ждать иного, когда за дело берется «невидимая рука рынка», не стесненная этическими соображениями? В замечательной книге Brand Luther («Факел по имени Лютер») Эндрю Петтигри называет кардинала Раймона Пероди «великим импресарио торговли индульгенциями», который

…привнес в экономику спасения блестящую логистику и дух театра. Кампании по продаже индульгенций он планировал не менее тщательно, чем военные операции, которые они должны были финансировать. С городами, которые планировал посетить Пероди во время своих турне, заранее заключался контракт, и важное место в нем отводилось делению прибыли (как правило, одна треть – местной церкви, две трети – Пероди и его команде)[90]90
  Pettegree, Brand Luther, 56.


[Закрыть].

Продажа индульгенций. 1521

Против индульгенций выступал не только Лютер; однако их популярность росла и топила в себе возгласы недовольства. В 1489 году один видный богослов из Вюрцбурга решительно выступил против индульгенций. В своих проповедях в местном кафедральном соборе доктор Дитрих Морунг клеймил суеверное представление о том, что кто бы то ни было, пусть даже сам папа, может купить себе сокращение срока в чистилище за деньги. Однако Церковь – в лице кардинала Пероди – явление этого священника-идеалиста не обрадовало. За свое упрямство Морунг был отлучен от Церкви и брошен в тюрьму, где томился целое десятилетие.

После смерти Пероди в 1505 году против индульгенций возвысили голос и другие. Даже Штаупиц в серии проповедей, произнесенных в 1516 году в Нюрнберге, осудил эту практику. В начале 1517 года эти его проповеди были напечатаны на латыни и на немецком. Невольно приходит мысль, что Лютера вдохновил пример его старшего друга и наставника. Надо сказать, что недовольство индульгенциями распространялось не только на Германию. Выступали против них и богословы из парижской Сорбонны. Многие были согласны, что это серьезная проблема, что с ней необходимо что-то делать – но кто их слушал?

Была и еще одна причина, по которой практика торговли индульгенциями пришлась не по душе многим германским князьям. За индульгенции платили звонкой монетой – и широкая их популярность вела к тому, что большое количество немецкого золота уходило из страны в Рим. Сам император Максимилиан спорил об этом с Пероди и в какой-то момент сумел настоять на том, чтобы значительная сумма, собранная на продаже индульгенций, осталась в Германии.

Современник Лютера по имени Миконий рассказывает, что с Тетцелем произошел однажды такой забавный случай:

После того как Тетцель получил значительную выручку в Лейпциге, подошел к нему некий дворянин и спросил, можно ли купить индульгенцию за будущий грех. Тетцель, не раздумывая, ответил: конечно, можно – только плату нужно внести прямо сейчас. Так дворянин и сделал – и получил от Тетцеля бумагу с печатью. Когда же Тетцель выехал из Лейпцига, этот дворянин напал на него, хорошенько побил, ограбил и отправил обратно в Лейпциг с пустыми руками, сказав при этом: вот о каком будущем грехе я говорил! Герцог Георг, услыхав об этом, поначалу пришел в ярость, однако, выслушав историю с начала до конца, не стал наказывать разбойника и отпустил его с миром.