Текст книги "Приключения Рольфа"

Глава 13. Хортон появляется на скале

Лето на Эземуке было в полном разгаре. Певчий дрозд пел уж не так часто, собираясь кончать свои песни; в густой листве кедра собиралось каждый вечер большое общество молодых реполовов, которые неумолчно болтали о чём-то, а на Пайптевском пруду появилось два выводка молодых уток.

Рольф многому научился за время своего пребывания в вигваме. Он знал теперь прекрасно, как надо приладить дымовой клапан, чтобы он действовал при всяком направлении ветра; узнавал по заходу солнца, какая перемена погоды произойдёт в течение ночи; узнавал, не подходя даже к берегу, будет ли небольшой отлив, который принесёт им мало добычи, или большой, который обнажит богатейшие гряды устриц. Опытным пальцам его достаточно было одного прикосновения, чтобы узнать, поймалась на крючок черепаха или рыба, а звук том-тома безошибочно указывал ему на приближение ливня.

Рольф, привыкший давно уже к труду, сделал много улучшений в лагере; так, например, он вычистил и сжёг мусор и негодные остатки, способствовавшие только размножению мух. Он настолько уже привык к лагерной жизни и обстановке, что не считал больше своего пребывания здесь временным. Когда оно кончится, он не знал и не заботился об этом. Он чувствовал только, что никогда ещё не вёл такой приятной жизни. Ладья его счастливо миновала множество порогов и плыла теперь по спокойному течению, не встречая никаких препятствий… Но за ними – увы! – начинался переход к водопаду. Затишье во время войны не всегда означает её окончание; за ним следует новый взрыв, который разражается не так, как думают.

Выборный Хортон пользовался большим уважением своей общины; он был человек добросердечный, здравомыслящий и состоятельный. Он был владельцем всех лесов Эземука и, следовательно, владельцем земли, принадлежавшей когда-то предкам индейца. Рольф и Куонеб работали иногда у Хортона, знали его очень хорошо и любили за его доброту.

Случилось это утром в среду, последнюю в июле месяце. К вигваму у скалы подошёл вдруг Хортон, плотный и чисто выбритый мужчина.

– Добрый день вам, – сказал он и, не теряя времени, перешёл к следующему. – Среди выборных нашей общины идут в настоящее время споры и рассуждения о том, следует ли допускать, чтобы сын христианских родителей, внук духовного лица, оставил своих братьев христиан и вёл дружбу с язычником, чтобы превратиться в такого же варвара, как и он. Я не согласен с теми, которые считают безбожником такого славного малого, как Куонеб, ибо мне известно, что он, несмотря на жалкие понятия свои о Боге, совершает ежедневно нечто вроде молитвы. Тем не менее все выборные, судьи, духовенство, вся община вообще и больше всего общество миссионеров, сильно взволнованы этим обстоятельством. Против меня предъявлено также весьма существенное обвинение в том, что я малоревностный христианин, ибо потворствую нечестивому пребыванию сатаны на моей собственной земле и в моих собственных владениях. Действуя против чувств своих и желаний, являюсь я сюда, как посланный городским Советом, Собором старейшин и Обществом распространения христианства среди язычников. Объявляю тебе, Рольф Киттеринг, что ты, как не имеющий родителей и несовершеннолетний, находишься под опекою прихода, и поэтому решено, что ты должен сделаться членом семьи самого достойного старейшины Иезекииля Пека, дом которого проникнут духом благочестия и истинной веры. Человек этот, несмотря на свою наружную холодность и строгость, пылкий ревнитель религии и, могу сказать, человек известный. Итак, мой милый мальчик, не смотри на меня, как жеребёнок, который в первый раз почувствовал на себе кнут. У тебя будет свой дом, проникнутый духом величайшего благочестия, которое всегда будет пребывать с тобою.

"Как жеребёнок, почувствовавший на себе кнут!" Нет! Рольф походил скорее на подстреленного красного зверя. Вернуться обратно к общине и быть работником – возможно, хотя и непривлекательно; покинуть Куонеба, когда перед тобой раскрывается лесной мир, – это громовой удар; но променять всё это на благочестивый дом старого Пека, жестокость которого, как известно, выгнала из дому собственных детей его, равносильна соединению всех возможных несчастий, и мысль об этом возмутила Рольфа.

– Я не пойду, – отрезал он, с вызывающим видом обращаясь к толстому и благодушному депутату.

– Полно, Рольф, речь твоя неприлична. Не допускай, чтобы язык твой вовлекал тебя в грех. Исполняется то, чего желала твоя мать. Будь благоразумен; ты скоро поймёшь, что всё делается для твоего блага. Я всегда любил тебя и готов быть твоим другом, можешь рассчитывать на меня. Действуя против данных мне инструкций, но согласно чувствам сердца своего, скажу тебе, что ты можешь не идти и не давать ответа сейчас же… обдумай всё на досуге. Помни только, что до будущего понедельника, и не позже понедельника, тебя ждут у Пека. Боюсь, что в том случае, если ты не явишься, сюда придёт посол, который будет далеко не так дружелюбен с тобою, как я. Будь же добрым мальчиком, Рольф, и помни, что в новом доме своём ты будешь жить во славу Божию.

И толстый чёрный посланник кивнул дружелюбно головой и, видимо, огорчённый чем-то, повернулся и ушёл.

Рольф медленно опустился на камень и уставился на огонь. Куонеб встал и занялся приготовлением обеда. В обыкновения время Рольф всегда помогал ему. Теперь же он ничего не делал и мрачно смотрел на раскалённые угли. Обед поспел через полчаса. Рольф ел мало и затем ушёл в лес один. Куонеб увидел немного погодя, что он лежит на утёсе, смотрит на пруд и бросает туда камешки. Вскоре после этого Куонеб ушёл в Мианос. Вернувшись домой, он нашёл большую поленницу топлива, приготовленной Рольфом. Ни одного слова не было сказано между ними. Выражение мрачной злобы и упорства на лице Рольфа сменилось выражением полного отчаяния. Ни один из них не знал, что думает другой.

Ужин прошёл в полном молчании. Целый час после него курил Куонеб, и оба безмолвно смотрели на огонь. Над головой у них кричала и смеялась сова, заставляя прыгать и лаять собаку, которая почти никогда не обращала внимания на такие звуки. Несколько времени длилось молчание, а затем скрытые до сих пор мысли краснокожего сразу вылились в нескольких словах:

– Рольф, я хочу перебраться в северные леса.

Слова эти поразили Рольфа, который успел за это время убедиться в том, какое значение имела эта долина для Куонеба, свято чтившего память своего народа.

– Покинуть всё это? – спросил Рольф, указывая рукой на утёс, на протоптанную мокасинами дорогу, на равнину, где стоял погибший Питуквепен, и где были могилы истреблённого племени.

Глаза их встретились, и из груди индейца вырвалось одно только единственное слово:

– Да!

И в этом одном слоге, сказанном глухим и упавшим голосом, ясно выразились глубокая привязанность к месту родины и душевная борьба, которая длилась весь день, начиная с того момента, когда появился Хортон со своим приговором, и восторжествовавшая в конце концов дружба. Рольф понял всё, и что-то моментально подступило ему к горлу.

– Я не прочь, если ты действительно хочешь этого.

– Да! Я готов идти… Наступит день, когда я вернусь.

Несколько минут длилось молчание.

– Когда же мы отправимся в путь? – спросил Рольф.

– Завтра ночью, – был ответ.

Глава 14. В северные леса

На следующее утро Куонеб вышел из лагеря, нагружённый тяжёлой кладью, и направился к Мианосу. Никто не нашёл ничего удивительного в том, когда он, войдя в лавку Силы Пека, предложил ему купить пару лыж, связку ловушек и капканов, несколько тарелок из берёзовой коры и липы, том-том и взамен всего этого получил чай, табак, порох и два доллара деньгами. Он ушёл, не говоря ни слова и скоро вернулся в лагерь. Взяв котелок, он отправился с ним в лес и принёс его оттуда с ореховой корой, только что снятой с дерева. Он налил на неё воды и кипятил до тех пор, пока жидкость не приняла ореховый цвет. Когда та остыла, он вылил её на плоское блюдо и сказал Рольфу:

– Поди сюда, я хочу превратить тебя в сайневе.

Он взял мягкую тряпочку, намочил её в этой жидкости и вымазал Рольфу голову, шею и руки. Дальше этого он не хотел идти, но Рольф сказал ему:

– Можешь окрасить всего меня.

Он разделся, и кожа его, покрытая слоем желтовато-коричневой жидкости, приняла блестящий медно-красный цвет; он превратился таким образом в индейского мальчика, в котором никто не мог бы признать Рольфа Киттеринга. Краска скоро высохла. Рольф снова оделся, чувствуя, что он сжёг за собою корабли.

С вигвама сняли две части покрышки и сделали из них два тюка с постельными принадлежностями. Томагавки, луки, стрелы и ружьё, а также котелок и съестные припасы они разделили поровну, уложили в тюки, привязав их себе на спину. Всё было готово в путь, но Куонебу оставалось исполнить ещё кое-что. Он направился к утёсу. Рольф знал, зачем он туда идёт, и не пошёл за ним. Индеец зажёг трубку, выпустил четыре клуба дыма по направлению четырёх ветров, начиная с запада, затем сел и сидел несколько времени молча. Вскоре послышалось пение молитвы об удачной охоте:

Отец, укажи нам путь!

Отец, помоги нам!

Отец, будь нашим руководителем на охоте.

Не успел он кончить, как в лесу на северной окраине послышался крик совы.

– Да! Хорошо! – сказал он, возвращаясь к Рольфу.

Когда солнце село, Куонеб, Рольф и Скукум вышли в путь по направлению к северу. Не прошли они и ста ярдов, как собака повернула назад и пустилась во всю прыть к тому месту, где у неё была зарыта кость. Она взяла её и скоро опередила их.

По большой дороге было бы, конечно, легче идти, но путники, не желая встретиться с кем-нибудь, двинулись вверх по реке Эземук и, спустя час, добрались до Кетрокской дороги, которая шла на запад. Хорошая дорога сильно соблазняла их, но Куонеб решил, что благоразумнее будет держаться чащи леса. Скукум, задумавший вдруг выслеживать енота, задержал их путь на полчаса. Взяв собаку на привязь, они шли по лесу часа два подряд и, отойдя на расстояние восьми миль от Пайпстева, сделали привал, потому что Рольф сильно утомился. Была уже полночь. Они устроили себе постель под парусинной покрышкой, прикреплённой к суку над ними, и проспали до утра, успокоенные перед сном криком их друга – совы, летевшей к северу.

Солнце было высоко, и Куонеб приготовил уже завтрак, когда Рольф проснулся. Он чувствовал себя до того усталым от долгой ходьбы и тяжёлого тюка, что очень обрадовался в душе, когда узнал, что они будут отдыхать целый день, скрываясь в лесу, и в путь отправятся только ночью, поступая так до тех пор, пока не придут в другой округ, где их никто не знает. Они перекочевали в штат Йорк, но из этого не следовало, что за ними не могло быть погони.

Когда солнце поднялось ещё выше, Рольф взял лук и стрелы, и ему удалось, благодаря Скукуму, убить пару белок, с которых сняли кожу и поджарили на обед. С наступлением ночи они двинулись в путь и прошли миль десять. В третью ночь они прошли ещё больше, а так как следующий день был воскресенье, то они держались всё время в самом скрытом месте леса. В понедельник же утром, – это было первое утро, когда они уверились, что их не будут больше преследовать, – они вышли прямо на большую дорогу, радуясь тому, что во время своего путешествия не встретили никого, кто мог бы узнать их. Две вещи поразили здесь Рольфа своей новизной: любопытные взоры местных жителей, мимо домов которых они проходили, и враждебное отношение собак. В большинстве случаев им удавалось отгонять последних, размахивая палкой или делая вид, что они хотят их ударить: только одна большая и злая дворовая собака не отставала от путников и преследовала их громким лаем, держась в стороне от палки и стараясь укусить Скукума. Тогда Куонеб вынул лук и пустил ей в кончик носа птичью стрелу, после чего она с воем пустилась домой, а за ней следом Скукум, который не мог отказать себе в удовольствии куснуть разок своего врага. В этот день они прошли двадцать миль, а в следующий – двадцать пять, потому что дорога была лучше, да и тюки сделались легче. По дороге попадались им несколько раз добрые фермеры, которые кормили их обедом. Скукум причинял им здесь много хлопот, и фермерам не особенно нравилось его отношение к курам. Скукум никак не мог понять тонкого зоологического различия между большими птицами куропатками – прекрасною дичью, и курами – тоже большими птицами, которых вовсе не считают дичью. Такое подразделение казалось ему, очевидно, недостойным изучения, а тем более одобрения.

Постепенно выяснилось, таким образом, что, когда они приближались к какому-нибудь дому, Рольфу лучше идти одному, а Куонебу держать Скукума на привязи. Собаки волновались меньше, когда подходил Рольф. Вспоминая, как сам он поступал в прежнее время, когда в деревню его заходили прохожие, Рольф всегда предлагал свои услуги за хлеб. Он заметил, что дела его идут всегда успешнее, когда он обращается к женщинам, живущим на ферме, и улыбаясь говорит с ними на чистом английском языке, который в устах индейца производил большое впечатление.

– Уж раз ты сделал меня индейцем, Куонеб, – сказал он после одного из таких эпизодов, – дай мне в таком случае и подходящее имя.

– Да! Хорошо! Это нетрудно. Будь Нибовака, то есть мудрый.

Они проходили ежедневно по двадцать-тридцать миль, избегая поселений, находившихся по берегам реки. Так миновали они Ольбани и на десятый день пришли к форту Эдвард, и в первый раз увидели великий Гудзон. Здесь они оставались недолго и, пройдя Гленский водопад, миновали на одиннадцатый день своего путешествия старый, заброшенный форт и, наконец, увидели перед собой обширное озеро Джордж с лесистыми берегами и виднеющимися далеко на севере горами.

Будь только с ними пирога, которую они оставили на Пайпстевском пруду!

Мысль эта пришла им в голову, когда они увидели воду, и Рольф припомнил, что озеро Джордж примыкает к Чемпленскому озеру, откуда можно пробраться в какую угодно глушь.

Они сделали привал, как делали его уже раз пятьдесят, и принялись за еду. Голубые воды, плеск которых слышался вблизи, манил их к себе и вдохновлял. Когда они пошли затем вдоль берега, Куонеб указал на видневшийся след и сказал:

– Олень!

Он не выказал при этом такого волнения, как Рольф. Они чувствовали себя вполне довольными, так как добрались до окраин обетованной земли. Пора было приниматься за дело и найти хороший участок для охоты, на который никто не мог бы предъявить своих прав.

Они сидели и молчали. Куонеб весь погрузился в собственные свои мысли, припоминая древний закон лесов, по которому каждый из участков предназначался тому охотнику, который первый пришёл туда. Рольф же ломал себе голову над тем, как добыть лодку, капканы, топоры и необходимые припасы. Он первый прервал молчание.

– Куонеб, нам необходимо иметь деньги, чтобы купить себе всё, что нам нужно. Теперь начинается жатва, и мы можем достать работу на целый месяц. Мы прокормимся за это время и получим достаточное количество денег, да вдобавок познакомимся с этой местностью.

– Ты Нибовака, – был ответ.

На пути своём они встречали очень мало ферм, и все они были разбросаны на далёком расстоянии одна от другой. На берегу озера они нашли всего две. Дорогу к ближайшей Рольф нашёл по несжатому ещё полю. Здесь они встретили крайне неприятный приём, начиная с собаки, которая бросилась на них из-за кустов, до разговора с фермером. "Он не желает больше иметь у себя грязных индейцев. В прошлом году у него было два из Сент-Реджина. Оба пьяницы и негодяи".

Следующая ферма принадлежала толстому голландцу, который в эту самую минуту находился в критическом положении: поздний сенокос, слишком рано поспевший овёс, заросший сорной травой картофель, заблудившиеся где-то коровы и, наконец, предстоящее прибавление семейства… И вдруг в минуту такой страшной заботы в дверях дома его показываются два медно-красных ангела-избавителя.

– Умеете работать?

– Умею, я всегда жил на ферме, – сказал Рольф, показывая руки, грубые и большие для его лет.

– А можете найти моих коров? Они заблудились, нигде не могу найти.

– Найти коров? Отчего не попробовать!

– Я дам два доллара тому, кто их скоро найдёт.

Куонеб отправился в лес на поиски, а Рольф с мотыгой на картофельное поле, но тут же остановился, услыхав страшную суматоху, поднявшуюся среди кур. Оказалось, что Скукум снова принялся охотиться на мнимых куропаток. Спустя минуту он был самым постыдным образом посажен на цепь, с которой его не спускали в течение всего пребывания путешественников на ферме.

К вечеру вернулся с коровами Куонеб и когда рассказал Рольфу, что видел в лесу пять оленей, у того в глазах даже блеснул огонёк.

Три дойные коровы, которых не доили два дня – дело серьёзное и требующее немедленного внимания в хозяйстве. Рольфу приходилось доить пять коров по два раза в день, пять лет подряд. Ван-Трёмперу достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в его опытности.

– Хорошо, хорошо! Я пойду теперь кормить свиней.

Он уже подходил к хлеву, когда его догнала белокурая, краснощёкая девочка.

– Папа, папа! Мама говорит… – дальше не было слышно, что она сказала.

– Боже мой! Боже мой! Я не думал, что это так скоро, – воскликнул толстый голландец, следуя за девочкой. Спустя минуту он вышел из дому; весёлое, добродушное лицо его было теперь серьёзно и чем-то озабочено.

– Послушай, ты, большой индеец, умеешь ты грести на лодке?

Куонеб утвердительно кивнул головой.

– Ступай сюда! Аннета, приведи сюда Томаса и Хендрика!

Отец взял на руки двухлетнего Хендрика, а индеец шестилетнего Томаса; двенадцатилетняя Аннета, чувствовавшая какую-то смутную тревогу, следовала за ними. Когда они пришли к озеру, детей посадили в лодку; тут явилось некоторое затруднение: отец не мог оставить жену и ехать с ними. Надо было отправить детей с индейцем.

– Можешь ты отвезти детей в тот дом на другой стороне озера и привезти сюда миссис Каллан? Скажи ей, что Марта Ван-Трёмпер просит её приехать поскорее… очень нужно.

Индеец кивнул головой. Отец колебался с минуту, но, посмотрев внимательнее на индейца, успокоился. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему, что этому человеку можно довериться и он, несмотря на плач детей, оттолкнул лодку от берега.

– Береги детей! – сказал он уходя.

Глава 15. Жизнь на ферме голландского поселенца

Ночлег для индейцев устроили в обширном бревенчатом сарае с крышей, где было много сена, и дали им одеяла. Они были более чем довольны, так как добрались до окраин дремучих лесов с их дикими обитателями. Не проходило ни одного дня и ни одной ночи без того, чтобы они не убеждались в присутствии этих обитателей.

Один конец сарая был отгорожен для кур; в первую ночь появления медно-красных людей они сладко спали. И вдруг не только куры, но и новые рабочие проснулись внезапно от громкого кудахтанья, которое скоро прекратилось. Можно было подумать, будто одной из кур приснился худой сон, и она упала с насеста, но, успокоившись, вернулась снова на прежнее место. На следующее утро в углу курятника нашли наполовину съеденное тело одной из этих высокоценимых поставщиц яиц. Куонеб внимательно осмотрел безголовое туловище, затем пол и произнёс одно только слово:

– Норка!

– Почему не вонючка? – спросил Рольф.

– Вонючка не может взобраться на насест.

– Тогда хорёк.

– Хорёк высасывает только кровь и убивает сразу трёх, четырёх.

– Енот?

– Енот унёс бы курицу с собой, также лисица и дикая кошка, а куница не забирается ни в какое строение ночью.

Не было, следовательно, сомнения в том, во-первых, что это норка, а во-вторых, что она скрывается где-нибудь поблизости, пока мучения голода не заставят её забраться в курятник. Куонеб прикрыл камнями курицу таким образом, чтобы к ней можно было подойти только с одной стороны, где он поместил капкан.

Ночью они проснулись от пронзительного визга и сочувственного клохтанья кур.

Поспешно вскочили они на ноги и с фонарём отправились в курятник. Рольф увидел там зрелище, от которого у него чуть волосы не встали дыбом. Норка, большой самец, попала в капкан одной передней лапой. Она билась, как бесноватая, терзала зубами то капкан, то мёртвую курицу, то свою собственную, попавшую в капкан лапу, то вдруг подымала пронзительные вопли, затем снова начинала бесноваться и бросалась на капкан, оскаливала острые белые зубы и принималась грызть металл ранеными и окровавленными челюстями, плевалась, шипела и ворчала. Увидя входящих врагов, она повернула к ним свою морду с выражением неописанного страха и ненависти, злобы и ужаса. При свете фонаря глаза её сверкнули зеленоватым огнём, и она, удвоив усилия, сделала новую попытку освободиться. Весь курятник был пропитан присущим ей мускусным запахом. Куонеб взял палку и одним ударом положил конец этому зрелищу, которого Рольф не мог потом забыть и впоследствии всегда восставал против того, чтобы зверей ловили такими жестокими стальными капканами.

Спустя неделю кто-то унёс другую курицу, оставив дверь курятника открытою. После тщательного осмотра следов снаружи и внутри здания Куонеб сказал:

– Енот.

Поступок необычайный со стороны енота, так как он никогда не забирается в курятники. У этого енота был, следовательно, вкус извращённый, и можно было сказать с уверенностью, что он вернётся обратно. Индеец сказал, по крайней мере, что он придёт в следующую ночь, и на этом основании приготовил ловушку. Он протянул верёвку от дверной щеколды к дереву и повесил на ней тяжесть, чтобы дверь запиралась сама собой, и для той же цели приставил к ней палку и с внутренней стороны. Для того же, чтобы удержать её открытой, он подпёр её деревянной дощечкой, поставив её таким образом, чтобы енот непременно ступил на неё, когда будет входить в курятник, и освободил дверь. Трапперы[3]3
  Траппер – охотник на пушных зверей.


[Закрыть] были уверены, что услышат, когда дверь захлопнется, но они так крепко спали, что ничего не слыхали до утра. Дверь оказалась закрытой, а в курятнике они нашли старого сердитого енота, который притаился в одном из ящиков, где неслись куры. Как ни странно, но он не тронул ни одной курицы. Почувствовав себя пленником, он сразу понял, что его ожидает, и, действительно, шкуру его скоро повесили в сарае, а мясо снесли в кладовую.

– Это куница? – спросила Аннета, дочь голландца, и очень огорчилась, когда узнала, что нет. Чтобы объяснить своё неудовольствие, она сообщила, что старый Уоррен, содержатель торгового склада, обещал ей сделать синее бумазейное платье в обмен на шкуру куницы.

– Я принесу тебе куницу, как только поймаю, – сказал Рольф.

Жизнь на ферме Ван-Трёмпера текла спокойным чередом. Мать поправилась ещё неделю тому назад; Аннета присматривала теперь за новорождённым малюткой и за двумя другими. Хендрик, сам хозяин, преодолел все препятствия благодаря неожиданной помощи, и всё затруднявшее его раньше казалось ему теперь лёгким. Недоверие его к индейцам прошло совершенно, особенно по отношению к Рольфу, который оказался очень общительным. Голландец, удивлённый сначала странным соединением тёмной кожи с голубыми глазами, решил под конец, что Рольф метис.

Рольф чувствовал себя одинаково хорошо и в августе, зато Куонеб начинал уже понемногу тосковать. Он мог так же усердно работать, как и всякий бледнолицый, только в течение одной недели верный своему племени, он не обладал способностью долго и терпеливо выносить неусыпный труд.

– Сколько денег у нас, Нибовака? – был один из его вопросов в середине августа, ясно указывавший на тревожное состояние его духа. Рольф стал считать: Куонебу за полмесяца пятнадцать долларов, ему десять долларов, за найденных коров два доллара, итог двадцать семь долларов. Недостаточно.

Три дня спустя Куонеб снова принялся считать. На следующий день он сказал:

– Нам нужно два месяца открытой воды, чтобы успеть найти подходящую местность и выстроить хижину.

Тогда Рольф поступил действительно мудро: он отправился к старику Хендрику и откровенно сказал ему, что они просят дать им лодку и все необходимые к ней принадлежности: они должны искать себе участок для охоты, который не имел бы никакого отношения к занятым уже ранее участкам, так как законы охоты суровы. Даже смертная казнь не считается слишком строгим наказанием в некоторых случаях нарушения права границ чужого участка, и среди охотников к услугам обиженной стороны всегда готовы судьи, присяжные и исполнители приговора. Оказалось, что Ван Трёмпер мог им помочь в указании места жительства. Нечего и думать, сказал он, о Вермонте или об участках вблизи озера Чемплена и озера Джорджа; лучше всего идти на дальний север, как делают французы, смелые охотники. Графство Гамильтон – самое богатое дичью, но почти недоступное, ибо удалено от всех водяных путей и не имеет проезжих дорог. Недоступность его – главная причин того, что оно так мало известно.

Всё это было хорошо, но весёлый Хендрик тем не менее неприятно удивился, узнав, что помощники, явившиеся так неожиданно, хотят покинуть его. Пораздумав немного, он сделал следующее предложение: если они пробудут до сентября месяца и кончат все работы на зиму, он даст им, кроме жалованья, ещё лодку, один топор, шесть капканов для выдры, один – для лисицы, – тот, что висит в сарае, – довезёт их в своём фургоне на пять миль дальше озера Джорджа, до реки Шрун, вниз по которой они могут доплыть до верхнего Гудзона, затем миль сорок вверх по течению последнего, обходя множество порогов, и добраться, наконец, до реки, которая берёт начало в болотистой местности на юго-западе от Гудзона. Проплыв ещё миль десять по этой реке, они прибудут к озеру Джезупа, в две мили шириной и двенадцать миль длиной. Местность там изобилует дичью, но так недоступна, что после смерти Джезупа осталась заброшенной.

На такое предложение возможен был только один ответ – полное согласие.

В свободное от работы время Куонеб притащил лодку к сараю, очистил её от наиболее тяжёлых кусков коры и брезента, удалил пассивные скамьи для гребцов, исправил связки и, когда высушил её и осмолил, то вес её понизился до ста фунтов. В этот же день индеец переплыл на ней озеро.

Наступил сентябрь. Рано утром Куонеб отправился к озеру; он взобрался на верхушку холма, сел, повернувшись лицом к восходящему солнцу, и, ударяя не в том-том, а палкой о палку, запел песнь восходящей заре. Когда же взошло солнце, он запел песнь охотника:

Отец, направь наши стопы!

Укажи нам место хорошей охоты.

И под звуки своего пения он принялся плясать, подняв лицо к небу и закрыв глаза; ноги его почти не отделялись от земли и делали едва заметные ритмические движения. Так, продолжая петь, обошёл он три круга, соответственно трём солнечным круговым движениям.