Текст книги "Встань и иди"

17

Я опасалась самого худшего. Я думала: “Если они почувствуют, что я потеряла голову, они тоже ее потеряют”. Но очень скоро они поняли, “что я еще немножко тут”, как выразился Люк. Его преданность не вызывала сомнений. Он являлся чуть ли не каждый день и сидел часами – растерянный, тихий, карандаш за ухом, взгляд тянется за крупицей внимания, как деревянная чашка – за милостыней. Готовый оказать любую услугу, лишь бы о ней попросила я, он все чаще исполнял роль моего посыльного, ходатая и сам объявлял себя “исполняющим обязанности генерального секретаря ОВП”, по-детски довольный, словно это была игра. Мне не раз приходилось отсылать его на работу, заверяя, что эта сторона его усердия тоже доставила бы мне удовольствие.

Катрин каждые два-три дня переходила улицу, чтобы сказать мне певучую фразу по методу Куэ :[19]19
  Метод внушения, разработанный доктором Куэ (1857–1926)


[Закрыть]

– Ну как, Констанция, вам лучше, не так ли? Лучше? Затем она, как обычно, принималась щебетать. Попав под двусмысленное покровительство влиятельного господина, величаемого ею патроном, в руки которого ее передал Гольдштейн, она играла весьма неопределенную роль, во всяком случае, более чем незначительную. Похоже, что в довольно легкомысленном костюме. Она, эта артистка, уже переняла полусерьезную манеру разговора людей, воображающих, что за две недели они освоили все тонкости своей профессии. Она засыпала меня техническими терминами – настоящие специалисты их избегают, зато дебютанты злоупотребляют ими, чтобы создать вокруг себя словесный ореол. Все новое нравится. В конце концов так уж повелось.

Что касается Паскаля, то он, по-видимому, отвел для меня в своем недельном расписании пятницу. В этот день, проявляя поразительную пунктуальность, он приходил с пятым ударом часов и садился на двадцать минут – ни минутой больше, ни минутой меньше – в двух метрах от железной кровати в соломенное кресло, за которым сам ходил в “первозданный хаос” (дверь он всегда оставлял открытой настежь). Он совершенно утратил свое красноречие и проводил все это время, с трудом выискивая темы для разговора (у меня ужасная привычка исчерпывать их тремя репликами). Создавалось впечатление, будто он приходит против собственной воли, но ничего не может с собой поделать. Однако за три минуты до ухода его поведение менялось, и он, делая вид, что советуется, начинал выпрашивать одобрение своим действиям:

– Мне хочется создать секцию скаутов. Что вы об атом думаете? Какое наименование и какой отличительный знак вы рекомендовали бы? Например, “отряд Колиньи” [20]20
  Генерал Колиньи (1519–1572) – глава протестантов, был убит во время Варфоломеевской ночи


[Закрыть] и ярко-красные ленточки? У одного из моих прихожан невеста – католичка, и она убеждает его сменить вероисповедание. Что вы об этом думаете? Ума не приложу, как его удержать. Не повидаться ли мне с его родителями?

Превратившись в оракула – и ничего во всем этом не смысля, – я старалась угадать, чего он от меня ждет, старалась думать в том же направлении, что и он. Паскаль уходил, повеселев. Я же, очень недовольная собой, после его ухода подозрительно спрашивала себя, продолжает ли он воспринимать меня как своего рода медиум или же, видя насквозь, делает объектом весьма тонкой благотворительности.

Мадемуазель Кальен была, пожалуй, такой же хитрюгой. Ее посещения – довольно редкие – составляли всего лишь часть ее работы. Но у нее была своя тактика, она роняла неожиданные – или точно рассчитанные – фразы:

– Что за день, Констанция! Я не видела никого, кроме слабодушных. Я пришла к вам подбодриться.

И она удобно усаживалась на стуле. Я наблюдала за ней с недоумением: похоже было, что мы поменялись ролями, но я ей не совсем верила. Я всегда недолюбливала людей слишком уступчивых, тех, кто слишком быстро начинает вторить моим словам. Если я в чем-нибудь и могла упрекнуть Матильду, этот колючий каштан, так лишь в том, что она тает от одной моей улыбки, что она кричит (как еще случалось в те времена): “В твоем положении заниматься другими – это порок!” – и не упускает случая потакать этому пороку.

Каждое утро, пытаясь заставить Клода пройти перед моей кроватью, сделать три шага, положив только указательный палец на конец палки, которую я ему протягивала, я хорошо знала, что он упадет, что он должен упасть. Такой неизменный провал меня не обескураживал. В сущности, в этом, как и в других случаях, меня, пожалуй, больше привлекало само усилие, нежели конечный результат.

* * *

Оставался Серж, который не радовал меня ни тем, ни другим. По его словам, он временно занимался подержанными машинами. Миландр, всегда отлично информированный о чужих делах – все посредственности обладают этим специфическим даром прислуги – и охотно выставляющий напоказ свою честность, сразу же поставил все точки над “и”:

– Спекулирует ордерами на машины, привезенные из Марокко, на американские автомобили, заказанные американцами, которые проживают во Франции и преподносят сюрпризики таможне. А ты говоришь – подержанные машины! Впрочем, знаешь, пока Нуйи будет сидеть в своей конторе, куда приходят все дельцы девятого округа, он останется тем, что есть.

Я была в этом убеждена: как правило, чтобы изменить образ жизни, необходимо сменить обстановку. Я не оставляла Сержа в покое. Ему одному я звонила чаще, чем всем другим, вместе взятым. Он неизменно восклицал:

– А-а, это ты, старушка? Ты еще жива? Хочешь избавить меня от необходимости покупать венок? Нет, нет, ничего нового, я подыскиваю.

А нашел Паскаль. “Возможно, у меня будет кое-что для Сержа”, – объявил он мне как-то раз в конце своего визита. Но это было сказано между прочим. Казалось, ему не очень хочется говорить на эту тему вслух. Некая стыдливость перед лицом цифр, присущая и интеллигенции и служителям культа, парализовала его язык. Он дважды возвращался к этой теме. Потом решил написать письмо, которое я получила в пятницу с утренней почтой.

“Дорогой мой друг, вы давно уже просите меня сделать что-нибудь для Нуйи. Но круг знакомств пастора ограничен рамками прихода: употребить эти знакомства – почти значит злоупотребить ими. А в случае с Сержем приходится проявлять особенную осторожность.

Теперь я думаю, точнее – вы заставляете меня думать, что, если хочешь следовать своему призванию, нельзя ограничивать себя выполнением служебных обязанностей. Я думаю также, что оказываю услугу не только Сержу, но и третьим лицам. И последнее. Несмотря на подозрительность, внушаемую мне деньгами, “этой бациллой в форме кружочка”, я не вижу, как Нуйи даже в худшем случае смог бы причинять зло людям, принося им свои, капиталы.

Итак, вот два предложения. Первое, по правде говоря, просто совет, который понравится вам своей конструктивностью. Один меховщик, специализировавшийся на каракуле, дал мне понять, что его пушной товар, полностью оплачиваемый валютой и облагаемый изрядной пошлиной, дешевле было бы выделывать на территории Французского союза. В период автаркии[21]21
  Autarkeia-самоудовлетворение (греч.). Экономическая политика, направленная на обособление национального хозяйства.


[Закрыть] итальянцы создали на Сицилии специальные фермы, на которых с успехом разводили бухарских овец. Подобная же попытка наверняка могла бы удаться в Сусе, на отрогах Атласских гор, где имеются благоприятный климат, дешевые земли и пастушеское население. Единственное возражение: дело, очень выгодное, начнет приносить значительный доход лишь после создания отар, на что уйдет несколько лет.

Второе предложение. Владелец фабрики керамических изделий, поставляющий продукцию в киоски при пляжах и специализировавшийся в жанре “Сувениры с Тру-ле-Бэн, чьи дела идут настолько успешно, что фабрику можно расширить, ищет компаньона с капиталами. Дело заурядное, но верное ”.

Я тут же сняла трубку, чтобы позвонить Беллорже:

– Спасибо, Паскаль! Но скажите, что выбрал Нуйи?

– Я его ни о чем не спрашивал. Предпочитаю, чтобы это взяли на себя вы. Мое имя не стоит даже и упоминать. Я дам вам адреса заинтересованных лиц, и вы свяжете его непосредственно с ними.

– Это верх осторожности, Паскаль. Вы боитесь себя скомпрометировать?

На другом конце голос Паскаля становится резким:

– Зачем я стану подменять вас? Присоедините этот козырь к вашим картам. Это повысит ваш авторитет.

Я покраснела. Неужели я отплатила за тактичность подозрением? Моя непослушная рука выронила трубку и подхватила ее за шнур. Нужно ли мне извиниться? Паскаль уже диктовал по буквам:

– Данен и компания, производство изделий из керамики, улица Фоли-Реньо. Я говорю: Данен, Д – Дениз, А – Арсен…

Вечером, когда Серж вернулся домой, я опять сняла телефонную трубку, чтобы защищать французский каракуль, и лишь между прочим упомянула вариант Данена. Нуйи тут же охладил мой пыл:

– Пастуший посох меня не привлекает. Я не испытываю ни малейшего желания загорать в Алжире. Что, что?.. Да, конечно, на-ци-о-наль-ная продукция! Извини за легкомыслие, но мне на нее начхать. Что касается твоего торговца обожженной глиной, я не скажу… Заметь: по мне, лучше продовольствие. Словом, посмотрим.

Мужественно приняв неудачу, я без заминки продолжаю:

– В конце концов, создавать дешевую и в то же время высокохудожественную керамику… было бы не так уж плохо!

– О да! – восклицает Серж. – При условии, что на этом можно подзаработать…

Я с раздражением бросила трубку. Неужели Серж человек меньшего размаха, чем я себе представляла? Неужели он любит только кратковременные и хорошо вознаграждаемые рискованные операции, будучи при этом совершенно неспособным рисковать длительно? От разочарования я готова была опустить прядь на лоб. И так как во всех своих огорчениях я всегда виню только себя, я тут же взорвалась: “И поделом! Будешь знать, как, умирая, затевать игры с живыми. Честное слово, ты начала им верить!” Чтобы отвлечься, я погрузилась в шахматную задачу: “Ферзь начинает и дает мат в пять ходов”.

18

В первый вторник февраля Ренего усадил меня в свою машину и повез к себе домой для просвечивания. Послушать его – так все оказалось в порядке.

– Я ровно ничего не вижу. Старый шрам ведет себя нормально. Ни деформации, ни сдавливания.

Тем не менее, хотя мое плечо было вправлено, опухоль не опадала. День от дня мои руки становились все более непослушными. Чтобы определить температуру какого-либо предмета, я была вынуждена касаться его щекой, даже языком. Уже собираясь отвезти меня домой, Ренего заметил, что один ноготь на моей правой руке, на среднем пальце, заболел своего рода белой болезнью – стал бесцветным. Доктор казался озабоченным, а я подтрунивала над ним. Козел стал паникером хуже Матильды и терял голову из-за пустяковых бобо!

Неделю спустя он заявил, что меня надо показать консультанту. Сначала я противилась, но он и Матильда так меня уговаривали, что в конце концов я уступила их настояниям. Доктор Кралль, с которым Паскаль должен был договориться о лечении Клода, дал согласие заняться также мною, и четырнадцатого февраля, в день святого Валентина, вся хромоногая компания отправилась к нему. Паскаль записал нас на прием. Поскольку колымага Ренего вышла из строя. Люк в последнюю минуту спас положение, преодолев свою неприязнь и одолжив машину у Нуйи. Матильда несла ребенка. Козел и мадемуазель Кальен не отходили от меня ни на шаг. Что за мобилизация всех сил! Мне было нелегко выносить такую заботливость. Сколько ни уговаривала я себя, что она делает менее заметной мою заботу о других, я чувствовала себя ужасно неловко, как павлин в вороньих перьях.

Час спустя, осмотренная, ощупанная, проверенная со всех точек зрения, выдав все секреты своих рефлексов, я ждала приговора в обществе мадемуазель Кальен, моей тети и медсестры, которая белым карандашом помечала мои рентгеновские снимки. Врачи ушли совещаться в примыкающую к кабинету комнату, служившую раздевалкой. Их совещание затягивалось и, судя по покашливанию Козла, доносившемуся из-за перегородки, к окончательным результатам не приводило. Лежа в рубашке на диванчике, я с нетерпением ждала конца: Клод остался в приемной с Люком, а я была не слишком уверена в том, что это удачное сочетание. Когда дверь наконец открылась, Матильда сразу начала плакать. В самом деле, прогнозы не сулили ничего хорошего. Ренего дергал себя за бородку и вытягивал шею, словно хотел преодолеть свое беспокойство. Что касается доктора Кралля, Геркулеса с пышущей здоровьем физиономией, но холодными глазами, то он напускал на себя преувеличенно безразличный вид, нанизывая фразы, которые должны были подготовить почву:

– У нас еще недостаточно симптомов, а тем, которые имеются, мы сможем дать оценку лишь со временем. Однако можно сказать уже сейчас, что мы, мой коллега и я, сожалеем о невозможности закончить наш осмотр на особенно оптимистической ноте.

Положив руку на подбородок, он массировал себе нижнюю челюсть. Вторая рука неопределенно загребала воздух.

– Спинной мозг поражен, и, несомненно, давно.

– Во время бомбежки! – нервно вставила Матильда, дергая за цепочку.

– Возможно, – продолжал доктор Кралль. – Таково мнение и доктора Ренего. Я не совсем разделяю его точку зрения. Так или иначе, болезнь прогрессирует. Вашей племяннице было тяжело ходить, теперь она с большим трудом стоит. Один из ее суставов сильно распух. Она не ощущает ожогов. Она перестаёт владеть руками. Самое неприятное то, что, как установлено прослушиванием, у нее несколько учащенное сердцебиение.

Он старательно избегал медицинских терминов. Во многих семьях считают, что слово может изменить ход событий, что оно обладает магической силой; вот почему Матильда потребовала:

– Скажите же наконец, доктор, как называется ее болезнь?

Но специалист, казалось, не столько боялся поставить диагноз, сколько поставить его без полного основания. Кроме того, его смущало мое присутствие.

– Терминология – это еще не медицина, – проворчал он. – Вы поймете не многим больше, если я огорошу вас латинским словом, которое вам ровно ничего не скажет. Как и многие другие болезни, перед которыми наука пока бессильна…

– Бессильна! – неожиданно воскликнула мадемуазель Кальен, натягивавшая перчатки.

Ренего бросил на нее повелительный взгляд. Служащие социального обеспечения и врачи принадлежат к одному лагерю, трудятся на одном поприще, действуют одинаковыми методами – не спеша и немногословно. Правдой надо лечить, как лечат бешенство бешенством: все увеличивающимися дозами, создающими иммунитет. Матильда могла вынести только такую дозу.

– Мы опасаемся, что ваша племянница может стать полным инвалидом. Теперь я хотел бы посмотреть ребенка… Мишлин, – добавил он, обращаясь к своей ассистентке, – сходите за ним. Потом перейдите с мадемуазель Орглез в маленькую комнату и помогите ей одеться.

От меня избавлялись, чтобы говорить открыто. Мне приходилось убираться. На мое счастье, когда я была одета, сестра, усадив меня в кресло, извинилась и ушла – ее ждала работа в другой комнате. Оставшись одна, я тотчас же поднялась, опираясь на костыли. Пушистый ковер заглушал их постукиванье. Удивляясь, что я не слышу больше голосов из кабинета, я тихонько толкнула дверь – там никого не было. Все перешли в рентгеновский кабинет, оставив дверь приоткрытой. Я спокойно могла подойти ближе. По всей вероятности, я пришла слишком поздно, уже к выводам.

– Рассечение некоторых сухожилий улучшило бы состояние ребенка, – сказал Кралль. – Нужна операция.

– Надо было бы также пересмотреть вопрос о пособии, которое получает Констанция, – сказал Ренего.

Похоже, что это замечание дало повод продолжить дискуссию. Я услышала, как доктор Кралль, прищелкнув языком, изрек:

– Имеем ли мы право? Это предполагает, что мы пришли к определенному выводу. Нам известно, что мадемуазель Орглез, раненная в тысяча девятьсот сорок четвертом году, перенесла тяжелую травму костного мозга, в результате чего осталась частично парализованной. Нам известно также, что она страдает от нового заболевания. Можно предположить, но не наверняка, что оно является следствием перенесенной травмы. Теория Гийэна, которой вы придерживаетесь, весьма дискредитирована. Теперь уже не очень верят в травматические истоки сирингомиелии.

– Что это такое – сиро… сири… как вы сказали? – послышался голос Матильды.

Молчание. Кралль не отвечал. Мне было любопытно сунуть в дверь нос и бросить беглый взгляд в комнату. Ренего выглядел пришибленным, он опустил голову и уткнулся бородкой в галстук. Лицо его приняло чуть ли не фиолетовый оттенок и сморщилось, как лицо священника перед душой, осужденной на вечные муки. Матильда обеими руками поддерживала свою грудь, а Кралль, полузакрыв глаза, смотрел на нее любопытствующим взглядом. Остальных мне видно не было. Я поспешила отступить и укрыться в раздевалке. Дело дрянь. На этот раз я знала наверняка. Дело совершеннейшая дрянь. Мне хотелось крикнуть: “Бедняжка тетя, прочтите страницу 749! Этот способ умереть – один из самых безобразных на свете. Постепенно затухая, как пламя. И – самое страшное! – без большой уверенности, что до последней минуты сохранишь рассудок”.

19

В моем состоянии никаких перемен – до следующего скачка. Опухоль на плече немного опала, но сустав совсем заржавел и скрипел при малейшем движении. Белая болезнь – панариций – развивалась и, не причиняя боли, уродовала ногти. Какое диковинное зрелище являли мои руки с ленивыми пальцами, пальцами, которые разгибались медленно, как щупальца морских звезд. Я могла вставать, передвигаться из одной комнаты в другую. В принципе ничто не мешало мне выходить из дому. Но как сжать достаточно крепко перекладины костылей? Как просунуть костыль под правую мышку? Как сойти с лестницы? Кралль и Ренего прописали и Клоду и мне радиотерапию. Каждый сеанс – целая экспедиция! Матильда “спускала” меня, усаживала в коляску, поднималась за мальчонкой, сводила его с третьего этажа, усаживала возле меня и везла все, вместе взятое, до больницы.

– Послушайте, вам следовало бы их там оставить! Это было бы гораздо благоразумнее, – сказала ей однажды консьержка.

Матильда бросила на нее такой взгляд, что славная женщина вся сжалась. Не лучший прием встретила и мадемуазель Кальен, когда она предложила тете забрать у нас Клода и поместить его в другое место. Матильда этому яростно воспротивилась:

– Ну, нет! Мы и без того достаточно несчастны. Под “мы”, конечно, подразумевалась я. Однако я уже больше не могла переносить самопожертвование тети. Чтобы поберечь ее, я вскоре заявила, что радиотерапия мне ничего не дает, и отказалась продолжать лечение. А Берта Аланек могла возить своего ребенка сама, так как мадемуазель Кальен выхлопотала для нее у хозяина специальное разрешение три раза в неделю отлучаться днем, в перерыве между мытьем посуды и чисткой овощей.

* * *

И дни потекли, потекли. Дни и недели. Никаких событий. Никаких происшествий в моей затворнической жизни. Январь, февраль… Зима отступала. Первые порывы мартовского ветра трепали волосы женщин на улице, выворачивали их зонтики. Я тащилась от окна к телефону или к пишущей машинке, с которой управлялась лучше, чем с авторучкой, при условии, если печатать медленно, буква за буквой. Однако нередко, промахнувшись, я попадала пальцем по соседней клавише или в промежуток. Если считывать материал я еще могла, то чистить как следует овощи становилось мне уже не по силам. Я предпочитала пользоваться левой рукой – она была менее неловкой, сохранила большую чувствительность и не так часто роняла предметы. Ужасающе бесполезная, я терзалась мыслью, что искала для себя трудности, а теперь все эти трудности пали на Матильду. Иногда, задавая себе сложное упражнение, – например, раздвинуть пальцы веером, – я исступленно старалась добиться прилива нервных сил и заставить их преодолеть эту коварную болезнь, которая где-то в моей спине подтачивает “серую ось”. Иногда я разражалась смехом: “Надо вызвать электромонтера. Пусть он сделает во мне новую проводку!” А иногда с каким-то ужасом смотрела на висевший над комодом календарь: до чего же быстро слетают с него листы!

И все же, казалось, торопится только время. Время и я. Клод едва мог пройти четыре шага, и то в моем присутствии. Нуйи, став наконец компаньоном Данена, не только не привил ему менее коммерческие вкусы, а, наоборот, склонил к серийному выпуску бонбоньерки “Раковина Венеры”. Катрин… Ах, Катрин! Вопреки всем ожиданиям она, кажется, находилась на верном пути. Ей собирались дать значительную роль в очередном фильме, выпускаемом “Объединенными продюсерами”. Это было напечатано черным по белому в светской хронике большой вечерней газеты. Но статейка была двусмысленной и подчеркивала “особое покровительство Раймона Перламутра, нашего самого крупного потребителя красоты”. Сама она слишком много говорила о “Раймоне”, тоном, который, на худой конец, мог объясняться тем, что статисточка старается набить себе цену, называя своего патрона по имени. Люк по-прежнему делил свое время между улицей Сент-Антуан, где он скучал, и “первозданным хаосом”, где он нам докучал. Что касается Паскаля, то он… Как бы это сказать? Изменился? Нет. Быть может, стал сосредоточенней. В общем преисполнился нового рвения. Но рвения сдержанного, серьезного, чуждого мне, которое меня всегда обдавало холодом.

Словом, все они были очень милы. Отчаянно милы – просто сахар и мед. Сплошные “да, да, конечно”, знаки внимания и цветы. Букет что надо! Теперь они знали – или воображали, что знают, – с какой чокнутой имеют дело. И принялись меня ублажать. Принялись разыгрывать передо мной ангелочков. Разумеется, это было уже что-то: в такое время, когда принято чернить себя, хвастаться своими подлостями, они приходили в мою келью, чтобы пройти небольшой курс очищения, поупражняться во взаимном уважении. Усилия никогда не пропадают даром. Но я предпочла бы, чтобы свои усилия они прилагали где-нибудь еще.

Запишем все-таки одно очко в нашу пользу! После того как я тайком позанималась шахматами (и снова – в который раз! – поборола антипатию Матильды), мне удалось пригласить в гости “мосье Роша”, который тут же с восторгом покарал меня, трижды сделав мне мат.