Текст книги "Медовые дни"

Она вернула ему его таблицу, в которой обвела кружком слово «Санкт-Петербург», пририсовала стрелку и приписала: «Где это?» – «Санкт-Петербург, – застрочил он, – это бывший Ленинград, а еще раньше – Петроград. Там появился социализм и Красная армия победила Гитлера. Это большой город на реке. В нем много каналов и красивых мостов. Летом мосты по ночам разводят, чтобы под ними проходили суда. Если опоздаешь перейти на другую сторону, тебе придется ждать до утра. Обязательно туда съезди».

Он отдал ей свой листок и замер в ожидании ее реакции. Он надеялся, что его совет посетить Санкт-Петербург вызовет у нее смех или хотя бы улыбку, но он уже давно заметил, что в этой стране людей веселит совсем не то, что в России. Вскоре она вернула ему листок с припиской под его «лекцией»: «ОК. Теперь твоя очередь».

Через неделю Шони позволили вернуться на свое место рядом с Сиван, и Даниэль почувствовал, как у него заныло под ложечкой. Точно те же болезненные ощущения он испытал на уроке физкультуры, когда во время забега на 600 метров его на последнем круге с легкостью обогнал, быстро исчезнув вдали, чемпион школы по бегу на короткие, средние и длинные дистанции Эран Турки.

Незадолго до Песаха у них в классе была вечеринка, и некоторые мальчики предложили некоторым девочкам свою дружбу. Эран Турки выбрал Сиван, Дорон – Дорит, а Цахи – Майю. К Шони подкатывались многие. Она отказала всем – вежливо, но твердо.

– Естественно, – прокомментировал Антон, когда они с Даниэлем шли в недавно открывшийся шахматный клуб.

– Что «естественно»? – рассердился Даниэль.

– Она ждет предложения от кого-то еще. Если девочка пользуется таким успехом, у нее всего один резон отвечать всем отказом. Она дожидается, пока к ней не обратится мальчик, которому она скажет «да».

– Какой мальчик? – удивился Даниэль. – Ей же никто не…

– Ты, дурачок, – фыркнул Антон и ущипнул его за плечо.

– Не может быть! – запротестовал Даниэль. – Я в классе новенький. Меня никто не… Ей нужен кто-нибудь… Этого не может быть!

– Иногда люди предпочитают тех, кто им вроде бы не подходит, – сказал Антон, толкая калитку. – И вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Если ты не предложишь ей дружбу – как ты узнаешь, что она о тебе думает? Так и будешь страдать по ней до конца учебного года? Кстати, если я правильно понял, на будущий год тебя переводят в другую школу. Ты об этом не забыл?

В клубе Даниэль сел рядом с Антоном.

– Будешь моим ассистентом, – сказал Антон и погладил его по голове. – Идет?

Но Даниэлю, еще не усвоившему все правила игры, вскоре наскучило следить за ходом партии, и он стал разглядывать шахматистов.

Если ты за шесть лет меняешь четыре школы, у тебя волей-неволей развивается острая наблюдательность – иначе не выжить. Ты учишься замечать вещи, на которые раньше не обратил бы внимания. Например, в первый же школьный день в Городе вина Даниэль понял, что их классная руководительница терпеть не может свою работу – хотя она все время улыбалась, было очевидно, что она ждет не дождется годичного отпуска; что хулиган Цахи Бренер стесняется своих поношенных кроссовок, доставшихся от брата; что Наоми, на всех торжественных мероприятиях игравшая на фортепиано, мечтает играть на гитаре; что приезжавшая за ним мама, расфуфыренная, словно собралась на концерт, смущалась, ловя на себе любопытные взгляды, и торопила его скорей садиться в машину, хотя они никуда не спешили.

Когда Шпильман подставил под удар своего ферзя, Даниэль заметил, как у него подрагивает верхняя губа, и шепнул Антону:

– Осторожно, ловушка.

– Уверен? – удивился Антон и отдернул руку от коня, которым собирался бить ферзя.

Верхняя губа у Шпильмана задрожала сильнее.

– Сто процентов, – подтвердил Даниэль.

– Молодец, Даник! – Антон, еще раз изучив положение фигур на доске и разгадав замысел противника, хлопнул мальчика по плечу.

Через несколько ходов он добился столь явного преимущества, что откинулся на спинку стула, взял горсть маслин и принялся с удовольствием их посасывать.

В этот момент в микве появились какие-то незнакомцы. Они пришли без шахматных досок и без банок с маслинами.

– Добрый день, – на иврите поздоровались они.

Шахматисты уставились на них.

– Мальчик, – обратился к Даниэлю один из пришедших, чье лицо показалось ему знакомым, – ты говоришь на иврите?

Даниэль кивнул.

– Скажи им, что их пребывание здесь незаконно. Скажи, что они должны немедленно очистить помещение.

Даниэль молчал. Он вдруг вспомнил, где видел этого человека с грустными зелеными глазами. На больших щитах на въезде в город. «Поздравляю с Песахом, праздником весны! Мэр Авраам Данино».

– Мальчик, – снова обратился к нему тот же мужчина. – Почему ты не переводишь?

– Чего они от тебя хотят? – прошептал ему Антон.

– Чтобы я перевел то, что он сказал, – ответил Даниэль. – Э-э-э… Антон, по-моему, этот человек – мэр города.

– И что он говорит?

– Что вам нельзя тут находиться. По-моему, он сказал, что это незаконно.

– Скажи мэру, – попросил Антон, – что мы крайне тронуты тем, что он наконец-то почтил нас своим визитом, и будем рады обсудить с ним любую тему. Но только после закрытия клуба. То есть в половине третьего.

По бокам от мэра стояли его спутники: молодой мускулистый мужчина (чем-то напомнивший Даниэлю тигра) и молодая женщина с серьезным, как у учительницы, лицом, но с озорными, как у школьницы, глазами. Несмотря на присутствие между ними мэра, Даниэль почувствовал, что эту пару связывает какая-то невидимая нить. Между тем троица, сбившись в тесный кружок, приступила к совещанию. Впрочем, то, как держался мэр, позволяло предположить, что у него есть конкретный план, а с остальными он совещался исключительно для самоуспокоения.

– Скажи им, – попросил он Даниэля через несколько минут, – что в половине третьего мы будем ждать их возле миквы. Надеемся встретиться с делегацией от жителей квартала, уполномоченных вести переговоры.

– Хорошо, – согласился Антон и попросил Даниэля добавить: – Нам неудобно вести переговоры с такими уважаемыми людьми на улице. Скажи, что я приглашаю их в гости.

* * *

Первым в дом вошел Бен-Цук. Следом за ним – с рукой в штанах по самые гениталии – Данино. Замыкала шествие Батэль. Обстановка показалась Бен-Цуку смутно знакомой, но он никак не мог вспомнить откуда, и это вызвало у него легкое беспокойство. Он несколько секунд в растерянности стоял в прихожей.

– Похоже на дом деда Нахума, правда? – прошептала ему на ухо Батэль.

В кибуце Бен-Цук жил у приемного деда Нахума, который наотрез отказывался признавать себя таковым. «Я тебе не дед, а ты мне не внук, – ворчал он. – Я ничего тебе не должен. Если бы ты мне не нравился, я бы тебя и на порог к себе не пустил».

Дед Нахум был одним из основателей кибуца, а какое-то время – даже секретарем правления. Пока не построили обувную фабрику. «Эти босоножки нас прикончат!» – гневно предрек он на общем собрании, но никто не прислушался к его предостережениям. Уже в первый год работы фабрика начала приносить доход, что позволило расширить бассейн, заасфальтировать дорожки, внести разнообразие в меню столовой и отправить больше молодежи на учебу. «Рвачи! Хапуги!» – бушевал дед Нахум на собраниях, на которые приходило все меньше народу. Он с грустью смотрел, как ликвидировали коровник, за ним – курятник, а на месте яблоневого сада возвели еще один фабричный цех. Сад вырубили за месяц до сбора урожая. На дорожках кибуца валялись раздавленные бульдозерами трупы незрелых яблок, и еще много дней в воздухе висел противный запах прокисшего компота. Однажды он схватил за грудки шедшего ему навстречу секретаря правления (это был отец Израиля) и заорал: «Вероотступник! Убийца! Твои проклятые босоножки убивают все, во что мы верили!»

Кибуцники их разняли, но дед Нахум все никак не мог успокоиться. Кончилось тем, что ему вызвали скорую.

Вернувшись после принудительного лечения, он, ко всеобщему удивлению, объявил: «Еду назад, в матушку Россию. Я перебрался в Палестину не для того, чтобы стать здесь мелким буржуем».

Никто не принял его слов всерьез, но он и правда начал готовиться к отъезду и первым делом ликвидировал в доме все признаки левантийского образа жизни, превратив его в «Москву Галилейскую»: купил на блошином рынке Городка-на-границе самовар, в лавке старьевщика в Портовом городе приобрел гипсовый бюст Ленина, ну а тома Пушкина и Лермонтова он и без того бережно хранил.

Затем он приступил к осуществлению своего замысла. То были времена железного занавеса, и московская баскетбольная команда «ЦСКА» только что продула в бельгийском Виртоне тель-авивскому «Маккаби». Дед Нахум разработал хитроумный и смелый план, как преодолеть все препятствия. Развесил на стенах большие карты; все промежуточные пункты своего путешествия пометил цветными кнопками; добавил неизвестно где добытые аэрофотоснимки погранзастав, а также обзавелся париками, накладными усами, набором для подделки паспортов и зимним снаряжением, поскольку часть пути намеревался проделать пешком по заснеженным ущельям в Татрах. Мошика, которого приемная мать послала к деду Нахуму отнести судки с едой (тот отказывался ходить в столовую), отчаянный план деда привел в восторг, и он предложил свою помощь. «Не нужна мне ничья помощь!» – рявкнул на него дед Нахум, но все же не прогнал мальчика (возможно, потому, что каждому нужен кто-то, кому можно довериться). Дед объяснил Мошику разницу между картами и аэрофотоснимками, объяснил, как изготовить фальшивый паспорт любой европейской страны, и даже раскрыл свой самый большой секрет: показал купленную у какого-то сомнительного типа в Городе грехов ручку а-ля Джеймс Бонд, стреляющую снотворными стрелками.

Дед Нахум был единственным, кто знал тайну Мошика, в которую проник случайно. Как-то ночью он прогуливался по кибуцу (он выходил только по ночам, чтобы ни с кем не встречаться) и услышал в кустах у реки подозрительный шум. Он взвел курок «беретты», которая всегда торчала у него за поясом, и пошел взглянуть: вдруг там арабские диверсанты. При виде открывшейся его взору картины он кашлянул и крикнул испуганному голому Мошику: «Ну ты даешь! Трахаешь невестку секретаря правления, а мне ничего не сказал? Тебе не стыдно? Когда натешитесь, жду в гости. Чаю попьем».

– Остерегайся этой женщины, – сказал он Мошику после этого чаепития. – Она напоминает мне мою покойную Эльку. От нее у тебя будут одни неприятности. Бросит она тебя.

В действительности «покойная» жена деда Нахума Элька не умерла, а сбежала в Англию с волонтером на двадцать лет ее моложе. Но дед Нахум объявил по ней шиву, чем вверг в ступор родственников, не понимавших, как им себя вести: то ли сидеть с ним в траурном шалаше, поставленном во дворе дома, то ли влепить ему пару затрещин и потребовать, чтобы он прекратил позорить их перед людьми.

– Даже глаза у твоей зазнобы бесстыжие, как у покойной Эльки, – добавил дед. – И ногти на ногах она тоже красит в красный цвет.

«Бойся женщин, которые красят ногти на ногах в красный цвет!» – предостерегал он Мошика после каждого визита Айелет, но продолжал приглашать их в гости, а когда они приходили, увивался вокруг нее, как влюбленный юнец, угощал конфетами, укрывал пледом, чтобы, не дай бог, не замерзла, ругал вместе с ней ортопедические босоножки и ее свекра и повторял, что красный педикюр ей очень идет. «Спасибо, дедушка Нахум», – отвечала она. После этого они распивали бутылку подогретого вина и заводили жаркий спор на актуальные темы. Они кричали друг на друга, а потом устраивали состязание – кто лучше знает малоизвестные исторические факты. Например, на каких выборах партия МАПАЙ вступила в коалицию с партией «Ахдут ха-Авода», образовав Объединение рабочих Израиля? Каким орудием был убит Лев Троцкий? Из-за разницы в возрасте Айелет, естественно, всегда проигрывала и в качестве наказания распивала с дедом еще одну бутылку вина. До дна.

«Как и почему два человека находят общий язык? – думал Мошик, глядя на них. – Загадка. Только когда она с дедом Нахумом, я могу представить себе, какой она была в детстве».

В ту ночь, когда она предложила ему все бросить и сбежать, он отправился к деду Нахуму. Больше ему посоветоваться было не с кем. Не у кого было спросить, почему его так напугало ее предложение. Ведь, казалось бы, он так об этом мечтал. Но, подойдя к дому Нахума, он увидел, что дверь заперта, а к ней приклеена желтая записка: «Уехал в Россию. Назад не вернусь».

Первая открытка от деда Нахума пришла через неделю. «Все идет по плану, – писал он из Вены. – Надеюсь, у тебя все в порядке. Привет твоей красавице». Потом Мошик получил открытки изо всех остальных пунктов, обозначенных на большой карте цветными кнопками: из Осло, Стокгольма, Хельсинки. На последней открытке были изображены Кремль и Красная площадь. «Я вернулся домой, – прочитал Мошик. – Да здравствует революция!» Больше открыток не было.

Может, деда Нахума арестовали и сослали в Сибирь? Может, он умер и его похоронили там, где он родился? И что бы, интересно, он сказал, если бы в ту роковую ночь оказался дома? Стал бы его уговаривать? Сказал бы: «Брось сомневаться, наплюй на то, что люди скажут, и беги с Айелет!»

– И правда, немного похоже на дом деда Нахума, – кивнул Бен-Цук и огляделся.

Прямо у порога – тумба для обуви, над ней – вешалка для верхней одежды. В буфете – хрусталь. На столе – включенный самовар. На стенах – не картины с пейзажами, а фотографии людей. Вдоль одной стены – стеллаж, плотно уставленный книгами. Стопка газет на русском языке. Сахарница с кусочками рафинада…

– Присаживайтесь, что же вы стоите? – пригласила Катя, указывая на единственный в гостиной диван.

Данино сел первым и широко расставил ноги. Бен-Цук и Батэль примостились слева от него. Батэль плотно сдвинула колени, но все равно почти касалась ими коленей Бен-Цука, и его обдало ее таким знакомым запахом.

– Не желаете что-нибудь выпить? – предложила Катя.

– Данино – черный кофе с двумя кусочками сахара, – перевел Даниэль. – Бен-Цуку – растворимый кофе с молоком, и побольше молока. Батэль – травяной чай.

– Как вам живется в Сиби… в квартале Источник Гордости? – первым решился Данино.

Даниэль перевел.

– Очень хорошо, – дипломатично ответила Катя. – Здесь чистый воздух. С тех пор как мы приехали, никто из наших не умер. Неплохо, верно? Ни одной могилы. Как будто нас охраняет гора.

– Никто не умер, но никто толком и не живет, – мрачно вставил Антон. – Здесь нечем заняться, некуда пойти, нет даже…

Даниэль прервал его, чтобы успеть перевести.

– С вашего позволения я перейду непосредственно к делу, – сказал Данино, выслушав перевод Даниэля. – Скоро начинается Шаббат, а по соглашению с избравшей меня коалицией я не имею права в Шаббат заниматься политической деятельностью. Я, разумеется, понимаю, что жителям квартала нужен клуб. Это естественная и крайне важная человеческая потребность. Наверное, нам в мэрии следовало подумать об этом раньше. Нет, не переводи «наверное», – обратился он к Даниэлю. – Переведи «безусловно». Хорошо? Но здание, которое вы заняли, это миква, построенная на деньги филантропа из Нью-Джерси. Первая миква в квартале Источник Гордости…

– Простите, – перебил его Даниэль, – а что такое миква?

Данино ошарашенно уставился на него.

– Вы не знаете, что такое миква? – воскликнул он. – И вам не стыдно?

«А вы знаете, кто такой Пушкин и кто такая Ахматова?» – Даниэлю хотелось ответить мэру словами его матери, которую учительница литературы отчитывала на родительском собрании за то, что ребенок не знает, кто такая Леа Гольдберг. Но он и в самом деле был всего лишь ребенком. Поэтому он молча сжался в комок, и в глазах у него блеснули слезы.

«Только этого мне не хватало, – подумал Данино. – До Шаббата – двадцать минут, а мой единственный переводчик вот-вот разревется».

– Это не переводи, – сказал он Даниэлю. – Лучше скажи вот что. Давайте считать это недоразумением. Вы приняли это здание за клуб, но, к сожалению, у него совсем другое предназначение. Поэтому вы больше не сможете играть в нем в шахматы. Это исключено.

– Так что вы предлагаете? – спросил Антон.

– Да. Что он предлагает-то? – грозно подхватили Никита и Шпильман, явившиеся поддержать Антона.

Данино кивнул Бен-Цуку, и тот расстелил на столе заранее заготовленную карту. При этом он задел локтем руку Батэль, и обоих как будто ударило электрическим током – больно, но приятно.

– Итак… – Бен-Цук ткнул указкой в точку в центре карты, и присутствующие склонили головы над столом. – Мы находимся здесь. Миква – здесь. – Он ткнул в другую точку. – А здесь мы нашли участок, пригодный для строительства клуба. Если вы согласны, можно начать уже на следующей неделе.

– Переводи, – повернулся к Даниэлю Антон. – Скажи, что его карта не произвела на нас никакого впечатления. Все это мы можем увидеть и с собственного балкона. На следующей неделе? Мы уже имели удовольствие наблюдать, как они работают. Курам на смех. День поработают – и нет их. Еще на день появятся – и опять ищи-свищи. Откуда нам знать, когда они закончат? Скажи, что мы не освободим это здание, пока не получим другое. Вот так.

Даниэль покосился на бицепсы Бен-Цука, все еще сжимавшего в руке указку, и решил реплику про карту не переводить. Зачем обижать человека?

– Они требуют предоставить им помещение немедленно, – сказал он Данино. – Иначе будут продолжать играть в шахматы в микве.

Данино и Бен-Цук незаметно переглянулись, но это не ускользнуло от внимания Батэль, как чуть раньше, склоняясь над картой, она уловила блеск в глазах Бен-Цука, смотревшего на ее ключицу.

– Тогда у меня другая идея, – сказал Данино.

* * *

В воскресенье в квартал Сибирь въехал грузовик с длинным кузовом, в котором стоял панельный домик. Жители квартала дружно высыпали на улицу – посмотреть, что будет дальше. Грузовик доставил домик на окраину квартала, в место, помеченное Бен-Цуком на карте. Бен-Цук убедился, что секретная-база-про-которую-знают-все отсюда не видна, после чего домик подцепили тросами, подняли краном и опустили на землю. Через два дня поспешной отделки Бен-Цук вручил Антону ключи.

«Помещение меньше, чем обещали, – отметил Антон, зайдя внутрь. – Пол кривоват. Ни мрамора, ни красивых полок. Акустика никудышная, о Яшином концерте нечего и мечтать. Зато никаких дурацких душевых, полотенец и бассейна, мешающего проходу. С другой стороны, там от стен исходило какое-то загадочное излучение, а здесь его нет».

Благодаря этому излучению у него впервые за многие годы встал. В первый раз – когда он играл со Шпильманом, на следующий день – к его ужасу – во время партии с Никитой. Как будто кто-то зарядил здание сексуальной энергией. Это было прекрасно, но думать об этом ему было невыносимо. Дома он ни словом не обмолвился Кате о случившемся чуде, сгорая от стыда при мысли, что испытал эрекцию не при ней, так терпеливо ждавшей этого момента, а при мужиках.

– Что скажете? – спросил его Бен-Цук и в отсутствие переводчика (Даниэль вернулся домой) изобразил в воздухе знак вопроса.

Антон смачно выматерился (хорошо, что Даниэль уехал) и поставил на подоконник нового шахматного клуба банку маслин: дескать, договорились.

* * *

Батэль снова сидела на улице у входа в микву и ждала. Заходить внутрь и устраиваться за конторкой не было смысла ввиду отсутствия посетителей. На ликвидацию ущерба, нанесенного микве шахматистами, она потратила неделю, но потом пожалела, что так торопилась. Если бы она работала медленнее, ей не пришлось бы сидеть здесь сейчас наедине со своими мыслями.

Время от времени ее навещали птицы. Садились на стену, закрывающую обзор, или на электропровода, высматривали струйки воды, подтекающей из труб, убеждались, что воды нет, и улетали. Как-то вечером забежала лисица; зыркнула на Батэль своими хитрыми глазками и исчезла. Иногда мимо шли направляющиеся в шахматный клуб или на автобусную остановку жители квартала. Мужчины кивали ей, а один, тот, что произносил с валуна речь про Ленина и эмансипацию, даже снимал шляпу. Но при этом так улыбался, что было ясно, на какие мысли наводит его вид Батэль.

Но в микву никто не заходил.

Кроме Мошика, посещавшего ее по воскресеньям, средам и пятницам (до наступления Шаббата).

Его приближение она чувствовала за несколько минут до того, как его машина появлялась на улицах Сибири. Тогда она доставала из сумки зеркальце и, коря себя, прихорашивалась. Она встречала его у входа на мужскую половину и отпирала ему дверь. Оба знали, что у него есть свой ключ, но предпочитали об этом не упоминать.

Потом она шла на женскую половину. От мужской ее отделяла толстая стена, но в ней была более тонкая дверь аварийного выхода, предусмотрительно поставленная Мошиком, и Батэль прикладывала к ней ухо. Слушала, как он молится, как погружается в воду… Порой ею овладевал соблазн, и она пыталась представить себе его тело, которое помнила совсем молодым. «Интересно, сильно он изменился? У него на груди все тот же нежный пушок? Он сохранил по-юношески литой торс или, как многие отцы семейств, успел нарастить бабьи сиськи? Раньше у него на бедрах были трогательные мелкие прыщики. Их стало больше или они исчезли?»

Батэль внушала себе, что тело – это всего лишь инструмент, оболочка, но это не помогало. Ее всем нутром тянуло к нему, и ее тоска впитывалась в каменные стены миквы, и без того разогретые фантазиями строившего ее Мошика и неожиданной эрекцией Антона.

Наконец Бен-Цук выбирался из воды, и Айелет торопливо возвращалась на свой стул перед входом в микву. К ней выходил Бен-Цук. После душа и бритья от него приятно пахло одеколоном. Он не спешил прощаться, а вместо этого брал себе стул и садился рядом. Не слишком близко, но и не далеко. Вечерело, дул прохладный летний ветерок, доносивший слова Мошика до слуха Батэль, и наоборот.

Она расспросила его о детях. Он рассказал об их успехах.

– Старший – вундеркинд. Говорят, будет великим знатоком Торы. А младший – уникум. В годик уже пошел, а в два – попадал мячом в баскетбольную корзину.

– В настоящую? – поразилась она.

– Нет, – улыбнулся он, – в игрушечную. Я повесил ее у него в комнате.

– Какой ты молодец! Я знала, что ты будешь прекрасным отцом, – восхитилась она, но он молчал и разглядывал свои ботинки. – Я, кстати, тоже играла в баскетбол, – добавила она, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– Где? С кем? – Теперь уже изумился он.

– В Бруклине, в спортивном центре, с женщинами.

Оба вспомнили, как познакомились в кибуце, когда он повел ее играть в баскетбол с парнями: он – ее облегающую майку, она – как он весь матч отдавал ей передачи.

– Ну и как? – спросил он. – Хорошо американки играют?

– Хорошо. Правда, норовят солировать. Приходилось обучать их командной игре.

– Представляю себе, – засмеялся он и тут же принялся опасливо озираться.

Она тоже. В Городе праведников они бы не посмели так сидеть. Злые языки моментально пустили бы слух. Но здесь, в далекой Сибири, их никто не знал, и тот факт, что они сейчас почти слились душами, никого не волновал.

– По правде говоря, я далеко не идеальный отец, – признался Мошик.

«В одном он не изменился, – подумала Батэль. – Раньше тоже постоянно перескакивал с темы на тему».

– Идеален только Всевышний, – утешила его она.

Но он не принял ее утешения.

– Не знаю… Как будто я им чужой… – тихо произнес он и опустил глаза. – Между нами… как будто пропасть… Особенно с одним…

– Что значит «пропасть»? Что ты имеешь в виду? – спросила она, в первый раз посмотрев ему прямо в глаза.

Но он вдруг резко вскочил, едва не уронив стул, и бросил взгляд на часы:

– Мне пора. Поздно уже. Тебе, наверно, тоже надо идти готовиться к субботе.

– Да, – кивнула она. – Еще прибраться надо в мужском отделении.

– Ну тогда… Всего хорошего, – попрощался он.

– Всего хорошего, – бросила она его удаляющейся спине, а про себя подумала: «Больше он не придет. Впрочем, оно и к лучшему. После каждой нашей встречи я несколько часов сама не своя».

Но он продолжал приходить и в воскресенье, и в среду, и в пятницу до наступления Шаббата, а после миквы брал стул и садился рядом. Всегда на одном и том же расстоянии. В первые минуты они молчали и слушали шелест листвы. Со всех окрестных гор слетались, опускаясь на ветви деревьев, птицы. (Да, птицы тоже наблюдают за людьми – без бинокля, который им не нужен. Когда в сердцах людей вспыхивает любовь, птицы чувствуют это и спешат издалека, чтобы ими полюбоваться.)

– Вот что странно… – заговорил Бен-Цук, словно возвращаясь к какому-то давнему разговору. – Все это как будто давно мне знакомо. Я не чувствую, что попал в новый для себя мир. Я словно получил доступ к чему-то, что и так уже было у меня в душе.

– Значит, в прошлой жизни ты тоже был верующим.

– Может быть. Или стал им в этой. До того, как мои родители… До того, как я попал в кибуц… Понимаешь?

– Понимаю.

– В любом случае все случилось естественно. Как будто у меня на руке уже были бороздки от ремешков тфилина.

– А я… – осторожно начала Батэль. – Я вот смотрю на тебя… Ну, с тех пор как мы снова встретились… и пытаюсь понять, к какой общине ты принадлежишь. К брацлавской или к любавичской? А может, к партии ШАС?

– Я принадлежу к партии Бен-Цука, – улыбнулся Мошик. – Я так и не прибился ни к одной общине… Во всяком случае, не полностью… У каждой из них свои достоинства и недостатки… Но все хотят одного: чтобы ты выбрал именно их, а всех прочих отверг.

– У тебя что, даже раввина нет? Нет человека, с которым ты можешь посоветоваться?

– Нет.

– Это непросто. Идти к Богу в одиночку очень трудно. Даже с раввином, и то трудно.

– Ничего не поделаешь, – развел он руками. – Приблудного только могила исправит.

Ее вдруг охватило желание погладить его по щеке, и она даже потянулась к нему пальцами, но тут же спрятала руки за спину и спросила:

– Но ты доволен собой? В смысле, ты живешь в согласии с собой?

«Я жил в согласии с собой, пока вдруг не появилась ты», – подумал он, но вслух произнес:

– Разве человек может быть полностью доволен собой?

Его вопрос повис в воздухе. Она понимала, что он ждет ответа, но боялась заговорить, не уверенная, что не скажет лишнего.

Бен-Цук молчал, не собираясь на нее давить.

«С ним всегда было приятно молчать», – подумала она.

Еще она подумала: «На иврите молчат не так, как на английском».

– Ну вот я, например, довольна, – наконец сказала она. – Довольна, что уверовала во Всевышнего. Довольна, что иудаизм привнес гармонию в мое существование. Довольна, что теперь не сужу людей так строго, как раньше, а на себя налагаю больше ограничений…

– Но? – глядя ей в глаза, продолжил он.

– Кто сказал, что есть «но»?

– Мне показалось, ты хотела сказать «но».

– Я все еще не… Порой у меня такое ощущение, что я всего лишь поменяла один кибуц на другой. Ты меня понимаешь?

– Понимаю.

– И, между нами, я не в восторге от этого наряда. – Она показала на свое длинное платье. – Иногда так хочется надеть шорты или юбку! Особенно летом.

Бен-Цук кивнул. Сколько лет он ни с кем так не разговаривал! Он уже успел забыть, что бывают беседы, которые не сводятся к покорному: «Что Бог ни делает, все к лучшему».

Но Айелет вдруг испугалась собственной смелости и от смущения перекинула левую ногу на правую, мыском туфли почти коснувшись штанины Бен-Цука. Кажется, ее нога в опасной близости от его. Отдернуть ее? Или это будет выглядеть еще глупее?

Что до Бен-Цука, то он не только не отодвинул свою ногу, но и позволил себе вообразить Айелет сначала в шортах, а потом – в короткой юбке. У него в груди заворочался, просыпаясь от долгой спячки и выпуская когти, медведь желания. «А твой муж? – чуть не проревел Бен-Цук. – Он знает, что ты тоскуешь по коротким юбкам? И вообще, кто он, мужчина, сумевший тебя заполучить? Он смешит тебя, как смешил я? А каков он в постели? С ним ты тоже стонешь от удовольствия стоном, похожим на плач? Или, как и я, довольствуешься воспоминаниями?»

Но ничего этого он не сказал. Здесь, в этом сибирском раю, они никогда не обсуждали своих супругов. Наверное, боялись распугать слетевшихся птиц.

О том, что в новую микву никто не ходит, они тоже не говорили. По идее, им, конечно, следовало бы известить Данино, ведь до приезда американского филантропа оставалось меньше двух недель. Но если они это сделают, мэр примет меры и они лишатся возможности сидеть в тиши и делиться друг с другом тем, о чем они так долго молчали.

* * *

Однажды в среду их мирную беседу прервал, заставив обоих вздрогнуть, визг автомобильных шин. «Все! – подумали они. – Нас раскрыли! Кончились дни медовые – настали дни бедовые…» Но из затормозившей машины выбрались строитель-орнитолог Ноам-Наим и молодая длинноногая блондинка.

* * *

– Э-э-э… – промычал старший следователь, когда Наим рассказал ему, что в тот день видел в бинокль. – Если так… То у меня есть предложение…

– Это у меня есть предложение, – перебил его Наим, откидываясь на спинку стула и вытягивая ноги. – Вернее, ультиматум. Вы освобождаете меня не позднее чем через два часа и возвращаете мне бинокль. Иначе я сообщу куда надо, чем вы занимаетесь в своем «пежо» в обеденный перерыв.

Старший следователь провел рукой по лысине, словно приглаживал несуществующие волосы. Он долго ворочал во рту языком, как будто пытался извлечь застрявший в зубах кусочек пищи.

– Ну допустим, – наконец проговорил он. – Допустим, я тебя выпущу. А где гарантия, что после освобождения ты на меня не донесешь?

– Мы, арабы, свое слово держим. Не то что вы, евреи.

– Ладно, – после паузы решился старший следователь. – Но бинокль останется у меня. И вот еще что, Наим. Держись отсюда подальше. Я больше не желаю видеть тебя возле наших военных баз. Ни с биноклем, ни без. Ясно тебе?

– Не волнуйтесь, господин следователь, – сказал Наим. – Ваши базы нужны мне как собаке пятая нога.

Из тюрьмы Наим поехал не домой, а на озеро-в-котором-нет-воды. «Родня подождет, – думал он. – После всего этого кошмара мне надо посмотреть на что-нибудь красивое». Сотрудники заповедника, где он когда-то работал, сразу его узнали. Обняли (словно знали, что именно это ему сейчас нужно), напоили, накормили, отвели в душ, дали чистую одежду и одолжили бинокль. «Эти люди евреи, и тюремные следователи тоже евреи, – недоумевал он. – Вот и пойми что-нибудь в людях. С птицами проще».

Он повесил бинокль на шею и отправился в заповедник. Летом здесь обычно было мало интересного – разве что иногда наткнешься на какую-нибудь редкую птицу, например на летящего домой и присевшего отдохнуть ливанского дрозда. Наим поднялся на недавно построенный для туристов деревянный мост и облокотился на перила. В болоте копошились выдры. Вокруг стояла тишина, время от времени нарушаемая посвистом стрижа или хриплым клекотом цапли. Но что это? На противоположном конце моста он заметил… страуса? «Страус? – замер он. – На озере-в-котором-нет-воды? Не может быть!» Он поднес к глазам бинокль, навел его на страуса и понял, что это женщина. С длинными, как у страуса, ногами, круглым, как у страуса, задом и заостренными, но красивыми чертами лица. Неожиданно женщина-страус тоже приставила к глазам бинокль и навела его на Наима. Тот мгновенно опустил свой. У орнитологов есть неписаный закон: не наблюдать в бинокль за людьми. Как же он с ней объяснится? Скажет, что принял ее за птицу? Нет, лучше сбежать. Превратиться в выдру и скрыться под мостом. Но что это? Женщина вдруг замахала ему руками-крыльями: мол, сюда! сюда! – и показала пальцем на дерево. Как будто увидела там что-то необычное.