Текст книги "Медовые дни"

Но мысль о том, что она где-то рядом, в чем он уже практически не сомневался, только распалила его тоску; теперь он искал сходство с Айелет в каждой проходящей мимо женщине. Он смотрел на них так, как запрещал себе смотреть последние семь лет; бессовестно пялился на них, раздевая взглядом и надеясь обнаружить под одеждой очертания тела: узких бедер, низко посаженного зада, длинной шеи, хрупких плеч… В глазах у него вспыхивали искры, от которых в душе загорался неугасимый костер и возникало острое чувство вины, подливавшее в этот костер масла, отчего он пылал еще ярче. Жар костра нагревал пространство в стенах миквы, где Бен-Цук трудился в поте лица, а заодно всю атмосферу широкой долины, простирающейся от миквы до военной базы. В потоках горячего воздуха птицы воспаряли вверх с легкостью, удивлявшей их самих.

* * *

Зяблик обыкновенный прилетает в Израиль на три недели раньше своей подруги, которая немного задерживается на востоке. До их воссоединения он занимается обычными делами: клюет зернышки и, расправляя крылья с белыми пятнами, отправляется на поиск новых зернышек. Зяблик обыкновенный не считает дней, оставшихся до прилета подруги, и не шарит глазами по небу, чтобы ее не пропустить. Зато зяблик необыкновенный вел себя совсем иначе…

Сидя в камере, Наим листал определитель птиц. На лбу у него вздулась красная шишка: утром он от отчаяния бился головой о стену, а перед глазами снова стояла длинноногая женщина с дерзким взором. Зяблик необыкновенный постоянно смотрел в небо. Примерно каждые полминуты. Без подруги зерна казались ему безвкусными. Зяблик необыкновенный был способен на многие странные вещи: например, оторваться от стаи и полететь на восток, в направлении, обратном маршруту миграции, в надежде встретиться с подругой, но, сбившись с пути и обессилев, упасть в море и, даже умирая, думать, что попробовать все равно стоило.

* * *

Выйдя из больницы, Айелет несколько минут в растерянности простояла на улице. Гинеколог велел ей пару дней полежать в постели, но она не представляла себе, где та постель, в которую она могла бы спокойно лечь. В фильмах, которые они с Мошиком смотрели в синематеке, молодые герои в минуту жизни трудную ездили за поддержкой к родителям, в дом своего детства. Но ей ехать было некуда. Дом ее детства в Городе песков давно снесли и на его месте построили высокое здание с просторным холлом. Ее мать жила в другом доме, с другим мужчиной. Если даже сейчас она отправится к ней, та вздохнет – не столько с сочувствием, сколько с осуждением – и скажет: «Ты вся в своего отца, вечно всем недовольна». А потом будет жаловаться первому, кто попадется под руку и с кем можно говорить об Айелет в третьем лице, на свою непутевую дочь, вспоминая, что еще в школе она выбрасывала в помойку бутерброды, которые мать давала ей с собой, а на перемене, как последняя побирушка, выпрашивала еду у других детей; что перед праздником Пурим она таскала отца по магазинам и никак не могла выбрать себе маскарадный костюм; что в девятом классе, ни с кем не посоветовавшись, она решила, что будет учиться экстерном, но так и не доучилась, потому что предпочитала курить с друзьями гашиш; что, когда ей наконец повезло встретить в кибуце серьезного, надежного парня – как говорится, «соль земли», – она бросила его и разрушила семью.

Нет, Город песков исключался, как и кибуц. В кибуце ее ждали Мошик, воткнувший ей нож в спину, и Израиль, которому нож в спину воткнула она. Кроме того, в кибуце жила сестра ассистентки гинеколога, а это означало, что через несколько дней – максимум через несколько недель – все обо всем узнают, и Айелет нельзя будет появиться в столовой, чтобы присутствующие не пронзили ее взглядами, ранящими больнее любого кинжала, ибо женщина, изменившая сыну секретаря правления, предала не только мужа, но и весь кибуц.

В ближайшем отделении банка она сняла с семейного счета небольшую сумму. «Пересадки меня не пугают, – чуть позже объяснила она сотруднику турагентства. – Мне нужен самый дешевый билет». До аэропорта она добралась автостопом. Низ живота еще побаливал, но она старалась не обращать на это внимания. В дьюти-фри она купила только небольшой блокнот; напилась в туалете из-под крана, а уже в самолете попросила у стюардессы три стакана кока-колы. У нее даже мелькнула мысль, не стать ли стюардессой, но она ее отмела, подумав, что самолет – это тот же кибуц, и работать стюардессой – не выход. Мужчина в соседнем кресле пытался с ней флиртовать, но она не реагировала ни на его слова, ни на его улыбки. «Неужели не видно, что я сижу вся выпотрошенная? Почему мужчины никогда ничего не понимают? Почему думают только о себе? Даже Мошик. Когда я сказала ему, что беременна, он замолчал, отвел глаза и уронил руки. Не погладил меня, ни разу ко мне не прикоснулся. Ни пока мы сидели на берегу, ни когда возвращались в кибуц. Хватит его вспоминать! Он не заслуживает ничего, кроме ненависти!» Но если она кого и ненавидела, так это себя. Не будь иллюминатор таким маленьким, она бы в него выбросилась. Она сделала в блокноте первую запись. Именно так она и поступит: избавится от прежней неудачницы Айелет и создаст новую Айелет, исправленную.

По прилете в Токио она позвонила знакомой по кибуцу Михаль и с натужным энтузиазмом сообщила:

– Я приехала!

– Серьезно? – удивилась Михаль.

Айелет не поняла ее удивления. Она ведь предупредила ее по телефону, что сбежала из кибуца.

– Я не думала, что у тебя хватит смелости. Я имею в виду, уехать из Израиля.

– Иногда смелость – синоним безысходности…

– Ну хорошо, Дженис Джоплин. Приезжай. Я по тебе соскучилась, – сказала Михаль голосом, в котором не звучало нот радости от предстоящей встречи.

Айелет начала работать с Михаль. Они торговали на улице всякой мелочовкой и постоянно ссорились из-за пустяков. В кибуце Айелет была звездой, кружила головы парням и сумела покорить сердце Израиля, тогда как Михаль всегда держалась в ее тени. Но теперь Михаль не упускала случая унизить подругу. Разумеется, не грубо. Даже ласково. Сходи, дорогая. Принеси, дорогая. Сделай то. Не делай этого. Слушай, зачем ты сейчас отшила покупателя? Н-да, у тебя прямо талант к торговле. И не говори со мной на иврите, говори по-английски. С какой стати ты говоришь со мной по-английски, говори по-японски. Я же дала тебе разговорник. Ты его хоть полистай… Нет, с таким подходом к работе ты далеко не уедешь. Тут тебе не кибуц. Тут война на выживание. Перерыв? Какой еще перерыв? Знаешь, Айелет, мне кажется, это не твое… Ну торговля. Правда-правда. Может, тебе лучше заняться эскорт-сервисом? Не надо весь день стоять на ногах, можно и полежать… Насколько я помню, ты всегда любила это дело. Прости, дорогая, я не хотела тебя обидеть.

«Старые друзья могут дать тебе приют. Но иногда их дом становится тюрьмой», – записала Айелет в блокноте.

Через два месяца у нее прихватило поясницу. Сильно. Она не то что работать – подняться с постели не могла. К немалому ее удивлению, Михаль преданно за ней ухаживала, даже позвала знакомого массажиста, немца по имени Клаус. «Золотой парень, – сказала она, – но будь с ним начеку. Рано или поздно он скажет тебе, что собирается уйти в индийский монастырь, и предложит стать последней девушкой, с которой у него будет секс. Он здесь, в Токио, всем девушкам это предлагает. Некоторые клюют».

Клаус был высокий и некрасивый. Он мял ее, складывал и раскладывал, месил и растягивал – и поясницу отпустило. А потом сел к ней на постель, свернул самокрутку и сказал: «Ухожу в монастырь. На десять лет. Хочу научиться управлять своим сознанием». Она расхохоталась – впервые с того дня, когда рассталась с Мошиком, – но спать с ним не стала. Еще чего. С мужчинами она покончила. Пока что. Поблагодарила за массаж и чмокнула в щеку.

Через неделю он возник перед их прилавком. На спине у него висел рюкзак. Он пришел проститься, подтвердил, что едет в индийский монастырь, и спросил, не желает ли она отправиться с ним. «Почему бы и нет?» – подумала она. Посмотрела на Михаль. «Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет?» – возопило все ее тело.

– Подождать тебя, пока вещи соберешь? – спросил он.

– Да мне и собирать-то нечего.

– Да вы прям готовая монашка, сударыня, – засмеялся Клаус.

– Жалко, сеструха, – вяло обняла ее на прощанье Михаль. – Только все начало налаживаться…

В монастыре Айелет прожила два года. Два года – это вроде бы много, но на самом деле это один день плюс один день плюс еще один день… Она научилась управлять своим сознанием. Дышать животом и изгонять из головы все мысли. Повторять мантру до тех пор, пока взор не заволочет туманом, как бывает, когда долго смотришь на какую-нибудь точку в пространстве. Вызывать сны. Питаться одним рисом. Радоваться картошке. Укрощать жадность. Она узнала, как тонка и хрупка грань между смирением и отчаянием. И лишь одного ей не удалось добиться – перестать думать о Мошике. В лицах монахов ей чудились его черты. На вырубленных в горе ступенях слышались его шаги. В самый неподходящий момент – во время еженедельной проповеди гуру или в разгар поста – ее охватывала невыразимая тоска. А по ночам она просыпалась и обнаруживала свою руку в промежности.

Она решила посоветоваться с гуру и три месяца ждала, пока тот согласится ее принять. Наконец Клаус, успевший стать правой рукой высокочтимого учителя, сообщил ей, что тот будет ждать ее в своем кабинете в пять часов утра.

– Я не знаю, откуда берется эта тоска, – призналась она учителю. – Явно не из сознания. Откуда-то выше. Или ниже.

– Нет ничего, кроме сознания.

– Я уже не уверена, что это так.

Он промолчал.

– Я уже не уверена, что это так, – повторила она. – Ведь есть еще и тело.

Он снова промолчал, опустил глаза, и она поняла, что аудиенция окончена.

На следующий день она покинула горный монастырь. В пикапе, отправлявшемся за продуктами и прихватившем ее с собой, она почувствовала огромное облегчение. «Я не богиня. Я убегиня», – записала она в блокноте. В пикапе работало радио. Передавали веселую танцевальную музыку. «Как я могла столько времени жить без музыки?» – думала Айелет, возбужденно поерзывая на сиденье.

– Мисс, – обратился к ней водитель, – где прикажете вас высадить?

– У моря. Подвезите меня как можно ближе к морю, – беззаботно попросила она.

Когда она была маленькой, отец по пятницам возил ее на море. Только ее. Сестра и мама не любили море. «Как можно не любить море?» – удивленно спрашивала она отца, и тот согласно кивал. Это был их счастливый час – час еженедельного слета партии ПИА (Папа и Айелет). Отец вырос на побережье, знал названия всех крабов и моллюсков, умел интересно о них рассказывать, скользить по волнам, словно его тело было доской для серфинга, в нашествие медуз защитить дочь от ожогов и погружаться – без маски и трубки – на несколько минут. (Если верить Книге рекордов Гиннесса, отец не дотягивал до мирового рекорда всего десять секунд – она сама засекала время с хронометром в руках.) Даже когда она нашла его лежащим в комнате и белым, как полярная сова, то сначала подумала, что он просто задержал дыхание, но сейчас выдохнет и засмеется: «Что, испугалась, дурочка?»

Пересаживаясь с попутки на попутку, она добралась до моря. В прибрежном ресторане сидели три израильтянина. Впервые за долгое время она услышала речь на иврите. Один из мужчин мускулистой подтянутой фигурой и кошачьими движениями напомнил ей Мошика. Она опустилась на подушку и, пользуясь тем, что они не догадывались, что она их понимает, стала подслушивать. Двое обсуждали достоинства и недостатки ее внешности, но парень, похожий на Мошика, сидел потупившись и смущенно молчал. Она тут же решила, что переспит с ним. Айелет заговорила с ним на испанском, которому научилась от отца, и они переспали в его домике на односпальном матрасе. В момент оргазма она вдруг перешла на иврит. Парень обалдел и немного обиделся, что она выставила его идиотом. Она извинилась и взяла в рот его еще влажный от ее выделений член, а про себя подумала, что он ничуть не похож на Мошика. Когда он засопел и заснул, она достала блокнот и записала: «Никогда не узнаешь, насколько глубоко проник в твое сердце человек, пока не попробуешь его оттуда извлечь».

Рано утром, не дожидаясь, пока парень проснется, она собралась и уехала.

Пока ее вез тряский автобус, она прыгающим почерком записала: «На этом пляже нет спасателя».

Она вышла на другом пляже, о котором узнала, подслушивая накануне израильтян. Они говорили, что там живет химик, который производит в своей лаборатории запрещенные вещества для американского рынка и бесплатно испытывает их на всех желающих.

Одно из них – в пластиковом пакетике цвета какао – она попробовала и уже через несколько минут беседовала со своим отцом. Они сидели на тяжелом густом облаке – из тех, что проливаются на землю дождем, – а возле них, на другом облаке, восседал ее гуру. Отец выглядел безмятежным и не утратил спокойствия, даже когда она задала ему мучивший ее вопрос: «Почему?» Но не успел он открыть рот для ответа, как гуру закричал: «Нет ничего, кроме сознания! Нет ничего, кроме сознания! Нет ничего, кроме…» – и заглушил голос отца. Так она его и не услышала.

Она купила у алхимика тридцать пакетиков и с каждым приемом немного приближалась к ответу отца; казалось, еще чуть-чуть, и она наконец его расслышит, но этому всегда мешал какой-нибудь посторонний звук.

Через месяц она потеряла сознание. «Какао» подавляло жажду и аппетит, поэтому она почти не пила и ничего не ела. Находившаяся на пляже израильская супружеская пара доставила ее в грязную больницу. Как только ее капельницами привели в чувство, она оттуда сбежала и снова явилась к химику.

– Хватит, красавица. Тебе пора завязывать, это становится опасным, – сказал химик.

Она приблизила к нему лицо, обдав его своим дыханием:

– Мне надо еще. За один пакетик я готова на все. Буквально на все.

В блокноте она в этот период не писала.

Израильские туристы, заметившие, что она подсела на какую-то дрянь, позвонили в посольство, и на пляж прибыла специальная бригада по борьбе с наркотиками. Возглавлял ее верзила с пронзительным взглядом, подполковник в отставке Гад Ронен. Именно он на руках и отнес Айелет в присланный за ней вертолет. Во всяком случае, так впоследствии утверждал он сам. Она ничего не помнила. Сознание у нее к тому времени полностью заволокло облаками.

– Ты была легкая, как ребенок, – сказал он ей позднее за сытным, как принято в Израиле, завтраком, который для нее приготовил.

«Я не верю этому человеку, – записала она в блокноте, когда он ушел в посольство. – Он слишком надежный».

Однажды утром, оставшись одна в его большом доме, она позвонила с его телефона в правление кибуца. Пока она набирала номер, палец у нее дрожал, а рука покрылась гусиной кожей. Она попросила к телефону Мошика.

– Мошик тут больше не живет, – ответила секретарша. – Перебрался в Город праведников.

– В Город праведников?

– Да. В религию ударился. Представляешь? Демобилизовался и женился на дочери раввина. Кстати, Израиль тоже женился. На Михаль. Помнишь Михаль? Ну, она еще после армии в Японию уехала, торговала бижутерией. Свадьбу, само собой, сыграли в кибуце. На лужайке. Перед столовой. Было здорово. А сама-то ты как, Айелет? Тут про тебя болтают всякое…

– Правильно болтают.

Айелет повесила трубку, а про себя подумала: «Никого у меня больше нет в этом мире».

В тот день, вернувшись домой, подполковник в отставке Гад Ронен обнаружил на клавиатуре компьютера записку: «Пожалуйста, не надо меня спасать. Спасти себя могу только я сама». Еще через две недели ему сообщили, что видели на одном из больших рынков на юге Индии красивую израильтянку в драной майке и с затравленным взглядом – она просила милостыню. Он слетал туда на своем вертолете и снова на руках отнес ее к себе. Уложил в застеленную белоснежной простыней кровать, подождал, пока она заснет, попытался выяснить, нельзя ли отправить ее в Израиль, и узнал, что у нее там никого нет: отец покончил с собой, когда ей было шестнадцать, с матерью она с тех пор не общается, а ее единственная сестра лежит в психушке.

– Я же просила не спасать меня, – проснувшись, сказала она.

– Это моя работа, – ответил он. – За это Министерство иностранных дел платит мне зарплату.

– Ладно. Но знай, что я никогда тебя не полюблю. Даже не рассчитывай. В кино, даже если женщина в начале говорит это мужчине, в конце она оттаивает, и потом они живут долго и счастливо. Но у нас этого не будет, ясно? Мое сердце не просто превратилось в лед. Оно умерло.

Она прожила у него два года. Два года – только кажется, что это много, но на самом деле это один день плюс один день плюс еще один день…

Они вместе смотрели по спутниковой антенне израильское телевидение. Вместе принимали по пятницам гостей и готовили угощение. Она помогала ему писать отчеты. Он учил ее управлять вертолетом (это было потрясающе, хотя иногда у нее появлялось желание врезаться в гору). Они приглашали его друзей по работе. Ходили в кино и, сидя в темном зале, держались за руки. Вернее, это он держал ее за руку.

«Мы оба ждем, когда в нас что-то прорастет», – записала она в блокноте.

«За первой комнатой археолог души обнаружил еще одну, более древнюю», – записала она в блокноте.

«Как тебе не стыдно, Айелет? По крайней мере, хотя бы переспи с этим великодушным человеком», – записала она в блокноте.

Но она с ним не переспала. Ее конфликт с собственным телом был слишком острым, а злость на мужчин – слишком сильной. Кроме того, ее никогда не тянуло к верзилам с пронзительным взглядом.

Спали они в разных комнатах. Иногда он приводил к себе женщин, и она слышала их сладострастные стоны. Он пытается вызвать в ней ревность, поняла она.

– Я тебя не ревную, – сказала она ему. – Потому что я тебя не люблю. И никогда не полюблю.

– Я знаю.

«Возможно, – записала она в блокноте, – мы подходим друг другу больше, чем кажется на первый взгляд. Я не могу любить, а он не способен быть любимым».

Когда срок его пребывания в Индии истек, он предложил ей вместе с ним вернуться в Израиль.

– Не могу. Слишком рано. Слишком больно, – сказала она и добавила: – Спасибо тебе за все, Гади, но с этим пора кончать.

Она осталась в его большом доме одна. Чтобы ее не выбросили на улицу, он оплатил ей аренду на год вперед. Но без него ей стало скучно. Она скучала не по нему – просто ее одолевала скука. Она записалась в библиотеку при центре Хабада. Там был отдельный зал не религиозной, а светской литературы: длинные ряды полок с книгами, привезенными израильскими туристами, в том числе вышедшими за последние шесть лет, пока она жила за границей. Она читала запоем. Чтение помогало ей вспомнить, что значит быть человеком. Она проглатывала книгу за два дня и шла за новой.

«Мир – это очень узкий мост, – записала она в блокноте. – И доски этого моста – книги».

За три месяца она перечитала все имевшиеся в библиотеке романы и, чтобы не упасть в черную реку под мостом, стала бродить по улицам города в надежде встретить израильских туристов и разжиться у них книгами. Пыталась выменять их на свои, приглашала бесплатно переночевать у нее в большом доме, а одному туристу, у которого была книга Давида Гроссмана, даже предложила свое тело – уж очень ей хотелось ее прочесть. Но через некоторое время и эта жила иссякла: все везли из Израиля одни и те же немногочисленные бестселлеры. Тогда она снова отправилась в центр Хабада и приблизилась к полкам, от которых раньше шарахалась, как от огня, – тем, где стояли труды по иудаизму.

«Ничего, на войне как на войне, – подбодрила она себя. – Кроме того, если это увлекло Мошика, может, это не так ужасно?»

* * *

Осталось последнее – установить лампы дневного света. Бен-Цук чуть выждал, с удовлетворением оглядывая дело рук своих, после чего влез на стремянку, одну за другой привинтил длинные трубки, щелкнул выключателем – проверить, что все работает, – и заменил перегоревшую лампу. Помещение залил мягкий свет. Полки сияли чистотой. Удобные ступени манили по ним спуститься. Два месяца работы – и вот она, первая миква в Сибири!

Приходивший накануне представитель раввината ворчал, что аварийный выход находится не там, где положено, но дал добро на открытие миквы. (Еще бы он его не дал! Вся деятельность раввината полностью зависела от финансовой поддержки Данино.) Бен-Цук разделся и аккуратно сложил одежду на скамью, поставленную специально с этой целью. Дома Менуха вечно пилила его за разбросанные как попало вещи, но здесь царил такой порядок, что ему не хотелось его нарушать. Прежде чем опустить в воду ногу, он прочитал молитву. Ее текст, заключенный в рамку, висел перед входом в микву, но Бен-Цук не нуждался в подсказках.

«Благословен Ты, Всевышний, Бог наш, царь Вселенной, освятивший нас заповедями своими и повелевший нам омовение в микве… Яви милость свою и сжалься надо мной, ибо сделал я все, что положено сделать, и исполнил все, что обязан исполнить. Подобно тому, как очищаю я плоть свою от нечистот материальных, так и Ты очисти мою душу, разум и сердце от нечистот, скверны и грязи проступков моих… Смой с меня проступки мои и от грехов моих очисть меня; дохни на душу, разум и сердце мои дыханием святым и чистым Своим, дабы мог я всегда верно служить Тебе и поклоняться Тебе каждый день… Дай мне, Боже, сердце чистое и просвети разум мой. Верни мне радость и веру в спасение, одари великодушием Своим… Готов я и намерен, Всевышний, исполнить заповедь омовения в микве, дабы приобщиться святости Твоей».

* * *

В школе у Айелет была учительница Талмуда, которая всегда приносила на урок большую коробку зерновых хлопьев. Раз в несколько минут она совала руку в коробку, вынимала горсть хлопьев и быстро отправляла в рот. «У меня язва желудка, – объясняла она. – Если я ее не покормлю, она меня съест».

Много лет спустя, когда новый знакомый Айелет, Яков, спросил ее, в какой именно момент она поняла, что Бог есть, она ответила не сразу.

– Не было такого момента, – после долгого молчания сказала она. – На меня не снизошло откровение. Мне на плечо не опустился ангел. Со мной не говорил из горящего куста Бог.

– Но все-таки? – настаивал он. – С чего это началось?

Тогда Айелет вспомнила свою школьную учительницу.

– С язвы. У меня в душе была язва, и мне надо было ее чем-то накормить.

* * *

Иногда, например сидя на скамье в спортзале в ожидании, когда ее команду вызовут на баскетбольную площадку, Айелет размышляла о том, что случилось бы, если бы:

– Мошик согласился бежать с ней из страны «что люди скажут»;

– она родила и они вместе растили ребенка;

– ее отец не покончил с собой;

– мама ее любила.

Пришла бы она тогда к Богу?

Или человек взывает к небесам, только когда ему очень плохо?

* * *

Раввин из центра Хабада в Нью-Дели был похож на ее отца, но поняла она это только много лет спустя, когда умерла ее мать. На похороны в Израиль она не полетела. Еще чего. Но тетка прислала ей ссылку на сайт, который в память о сестре создала с помощью двоюродных братьев Айелет. На одной из помещенных там фотографий она увидела свою семью: мама, папа и маленькая Айелет на прогулке. Папа держит ее на руках, мама держит папу под руку.

Отец на фото совсем молодой, не старше тридцати. Бородка, намек на щетину на подбородке, нос, почти целующий верхнюю губу, и, конечно, улыбка и добрые глаза… Не то чтобы они с раввином были похожи как две капли воды, но сходство бросалось в глаза.

«А может, – думала она, прокручивая экран, чтобы посмотреть другие фотографии, – это и есть то самое недостающее звено в рассказе о цепочке событий, превративших меня из Айелет в Батэль?»

Поначалу она питала свою «язву» словами из Песни песней (в центре Хабада книга сразу привлекла ее внимание своим названием, и с полки, где стояла литература по иудаизму, она сняла ее первой). «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно…» Какая красота! Почему на уроках Библии никто не рассказывал им про эту красоту? Почему их всегда спрашивали только об одном: «Кто это сказал и кому?» Все записи в блокноте вдруг показались ей до ужаса убогими. «Я пишу, как говорю, а могла бы писать на прекрасном иврите», – сокрушалась она, стыдясь своего невежества, и, чтобы доказать себе, что уже не боится, стала посещать недавно организованный в центре Хабада в Нью-Дели религиозный семинар. Каждый четверг верующие и неверующие под руководством молодого рыжего раввина обсуждали очередную главу Пятикнижия и отрывок из Талмуда.

На первых занятиях она молчала, убежденная, что все остальные владеют материалом лучше нее. Но однажды набралась храбрости и не без волнения предложила взглянуть на обсуждаемую проблему под другим углом.

– Вы обратили внимание на то, что на протяжении всей двадцать второй главы Книги Бытия ни разу не упоминается Сара? По-моему… это не случайно. Потому что в ее присутствии ничего этого не произошло бы. Какая мать согласится, чтоб ее сына принесли в жертву? Автор библейского текста просто решил облегчить себе жизнь и вычеркнул Сару из этой главы. Но мне… То есть на мой взгляд, это показывает, насколько все это мужская история. Только мужчина способен на такой религиозный фанатизм, чтобы занести нож над родным сыном. Только Бог-мужчина может потребовать, чтобы в доказательство веры ему принесли в жертву маленького ребенка…

Она замолчала, и в комнате стало тихо. Такая тишина наступает, когда на проигрывателе заканчивается одна композиция, а игла еще не успела добежать до следующей. Айелет была уверена, что раввин выгонит ее с семинара. Но тот мягко сказал:

– Ты подняла интересный вопрос, Айелет. Он волновал многих наших мудрецов. Мне кажется, их точка зрения немного отличается от твоей, но давайте это обсудим. Кто хочет высказаться? Почему наша праматерь Сара не упоминается в этой главе?

Теперь Айелет с большим нетерпением ждала четверга и встречи с другими участниками семинара. Ей нравилось чувствовать, что ее мозг работает с максимальным напряжением; нравилось возвращаться после семинара домой; нравилось включать в свои записи в блокноте цитаты из древних священных текстов. Ей нравился раввин. Нравились его скромность и безграничное терпение, с каким он воспринимал ее провокационные высказывания, нравилось, что в конце каждого занятия он пел под гитару песню Эхуда Баная: «Пока дождик не превратился в ливень, я должен найти незапертую дверь… Поверь: если ты что-то сломал, ты можешь это починить. Да-да». Не Шломо Карлебаха, не Иегуду Галеви, а именно Эхуда Баная.

Как уже упоминалось, на нее не снизошло озарение, ее не коснулся крылом ангел, но занятия в религиозном семинаре умиротворяли ее душу. Хотя бы частично. А уже из этого умиротворения со временем родилось и искреннее чувство. Однажды раввин прочитал им следующий текст: «Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца; но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки». Айелет побледнела. У нее закружилась голова, как перед обмороком. Заметив, что ей дурно, кто-то из мужчин принес ей стакан воды, но она отказалась, покинула собрание и пошла бродить по улицам Нью-Дели.

Она проходила всю ночь (дважды ее чуть не сбил рикша), перебирая в памяти все, что случилось с ней после отъезда из Израиля, и на рассвете у нее из груди вырвался немой крик, слышный только ей одной: «Господи! Как же я ошибалась! Все эти годы я горевала не о Мошике, а о ребенке, которого убила!»

На следующий день ей позвонил раввин узнать, как она себя чувствует.

– Я запуталась.

– Приходи, поговорим, – предложил он.

По пути в синагогу у нее возникло ощущение, что она идет по незнакомому городу, не тому, в котором прожила больше двух лет. Кишащие на улицах калеки, голодные, сироты, попрошайки перестали быть частью пейзажа и превратились в живых людей; их страдания, на которые она, погруженная в собственную боль, все это время не обращала внимания, сейчас сделались настолько реальными, что она физически почувствовала, как они через кожу проникают ей в кровь. В конце концов она наклонилась к лысому мальчику с кольцом в ухе и отдала ему свою бутылку минеральной воды. Тот благодарно улыбнулся и начал пить, а она вдруг заплакала.

Это ее удивило. За последние два года она не пролила ни слезинки. Даже когда покидала клинику в Городке-на-границе, и то не плакала. Что же с ней такое?

Когда она вошла в расположенный в задней части синагоги кабинет раввина, тот сказал: «Оставь дверь открытой», – и в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил: «Иудаизм запрещает мужчине и женщине находиться наедине в закрытом помещении».

Она села и рассказала ему все. Все, что с ней случилось после отъезда из кибуца – места чрезвычайно религиозного, но лишенного Бога. Пока она говорила, у раввина дважды краснела шея.

– Я великая грешница? – спросила она. – Да?

– Исправиться никогда не поздно. Знай: слезы, которые текли у тебя сегодня на улице, это что-то вроде зова. Они как бы говорят тебе, что разум неотделим от сердца. Ты изучаешь Тору, но знания, которые ты получаешь, влияют и на твою душу.

– Душа – это слишком громко сказано. Я не привыкла к громким словам.

– Тогда скажи своими собственными. Что ты чувствуешь?

– Понимаете, я уже не в первый раз… В смысле я всегда чувствовала, что должно существовать нечто помимо… повседневности. Что жизнь не сводится только к этому. Кроме того… Это не имеет прямого отношения… хотя как сказать… С тех пор как я стала посещать ваш семинар, я чувствую, что… Понимаете, после того, что со мной случилось, я утратила веру в людей… Перестала верить, что союз мужчины и женщины… вообще союз двух людей может привести к чему-то хорошему.

Он молчал, но его взгляд без слов говорил: «Продолжай, я слушаю».

«Я уже не помню, когда так откровенничала, и успела забыть, каково это», – подумала она, а вслух сказала:

– Вы себе не представляете, уважаемый ребе, как мне трудно заниматься в группе, и все-таки я не пропустила ни одного занятия… Я вижу… Я вижу, как внимательно вы нас слушаете, как пытаетесь найти в каждом из нас что-то хорошее. И вот я… Понимаете, я смотрю на вас и думаю: может, можно жить и по-другому?

Он опустил глаза:

– Но, Айелет, я всего лишь посредник.

Она промолчала.