Текст книги "Медовые дни"

– Что ты предлагаешь? – спросил Данино и впервые за два срока своего пребывания на посту мэра со страху не сунул руку в штаны, а подложил под правое бедро.

– Объяви, что снимаешь свою кандидатуру. А я забуду об этой истории. Навсегда.

– Хватайтесь за это предложение обеими руками, – уверенно посоветовал пиарщик из Города грехов, когда они сидели в его немецкой машине, припаркованной на стоянке мэрии. По радио передавали зажигательную сальсу. – В сложившейся ситуации, – сказал он, – это наилучший выход. Отдохнете несколько лет от политики. А на следующих выборах, после того как Ицхаки погрязнет в скандалах, снова выставите свою кандидатуру. Память у наших избирателей короткая, как автомат «узи».

– Но чем я буду все эти годы заниматься? – спросил Данино, в упор глядя на пиарщика. – Вы не понимаете. Я должен все время что-то делать. Когда у меня появляется свободное время, я начинаю думать о Януке. Вижу его щечки… его глазки… Вспоминаю, как они закрылись, когда у него поднялась температура…

– Чем заниматься? – переспросил пиарщик, барабаня пальцами по рулю в ритме сальсы. – Откуда я знаю? Ну откройте винодельню, организуйте производство крафтового вина. В Городе грехов это сейчас нереально модный тренд. Думаю, до вашей глуши он в конце концов тоже доберется. Я больше скажу. Может, я даже войду с вами в долю. Анонимно. Со временем.

– Правда? – усомнился и одновременно приободрился Данино.

– Возможно. Но при условии, что вы не возьмете в долю этого типа, Бен-Цука. Парень он работящий, ничего не скажешь, но я не доверяю вчерашним безбожникам. Кто поменял взгляды один раз, может поменять их и во второй.

* * *

Покинув направлявшуюся в микву колонну, Бен-Цук поехал домой. Из-за штабеля сложенных у крыльца газовых баллонов ему навстречу вышла Айелет-Батэль. В глазах у нее застыл немой вопрос.

– Не здесь, – сказал он и повел ее в ближайший переулок.

Но из окна дома, возле которого они стояли, высунулась чья-то голова, и они поспешили уйти в другой переулок. Туда вслед за ними вбежала стайка хохочущих детей, и им пришлось ретироваться в сквер. А в сквере в этот утренний час было слишком много младенцев, жадных до материнского молока, и матерей, жадных до сплетен. Пригнувшись, словно над головами у них свистели пули, они бросились в заброшенный квартал художников и спрятались в полуразрушенном доме. Когда-то в нем жил выдающийся живописец, создавший свою школу, но сейчас там обитали только черные кошки, которые при виде Батэль и Бен-Цука бросились врассыпную.

Проникший в окно луч солнца осветил Батэль, позолотив ее локоны.

– Я беременна, – сказала она.

– Откуда ты знаешь? Прошло же всего несколько…

– Я знаю, – перебила она его и положила руку на живот. – Знаю – и все тут.

– Что ты намерена делать? – спросил он, накрыв ладонью ее руку, лежавшую на животе.

– Мы можем сбежать. Уедем из страны «что люди скажут» как можно дальше и создадим семью. Если ты хочешь, разумеется. Ты хочешь?

В будущем Бен-Цук будет снова и снова возвращаться мыслями к этой минуте и мучиться угрызениями совести.

Одна из черных кошек вернулась посмотреть, ушли ли незваные гости, и заглянула в окно.

Издалека донеслась музыка из фургона мороженщика.

Язык у Бен-Цука словно прирос к гортани.

– Понимаешь… это не так просто. У меня семья. И потом… Будет скандал. Незаконнорожденный ребенок… От нас все отвернутся…

– Я знаю одно: ты отец этого ребенка, и я его хочу, – сказала Батэль-Айелет. – На этот раз я от него не избавлюсь. Так и знай!

– Я понимаю… Не хочешь брать на душу еще один грех… Но даже если… Надо все обдумать… Сообщить жене…

– Я уезжаю завтра утром, – сказала она. – Буду ждать тебя в полночь. Здесь, в этом доме. Придешь – значит, придешь. Нет – пришлю тебе ее свадебные фотографии.

– Чьи фотографии?

– Твоей дочери. И не спрашивай, откуда я знаю, что это дочь.

– Знаешь – и все тут? – спросил Бен-Цук и взял ее руки в свои.

Хотя всего несколько дней назад они страстно занимались любовью, сделал он это очень сдержанно, поэтому она притянула его к себе, взяла за руки и, как будто он был марионеткой, а она кукловодом, положила их себе на бедра.

– Мошик, ты мой настоящий муж, а я твоя настоящая жена. Семь лет мы делали вид, что это не так, и бежали друг от друга как от чумы. Но Всевышний не позволил нам разлучиться.

* * *

Мошик медленно кивнул. Айелет-Батэль приняла это за знак согласия. И не она одна. Пока Бен-Цук шел домой, он и сам был уверен, что на этот раз не упустит данный ему Богом шанс все исправить. Когда он поднимался по лестнице, его решение окрепло настолько, что он стал вспоминать, где лежит большой чемодан, который он брал в поездку с семьей на Мертвое море и с тех пор не видел. «На антресолях, наверно», – подумал он, вдохнув проникавший на лестничную площадку из кухни, где располагалась домашняя фабрика солений, запах чеснока с таким наслаждением, словно это был аромат лилий, и посмотрев на красивую фарфоровую табличку «Семейство Бен-Цук» на двери так пристально, словно хотел запечатлеть ее в памяти.

Однако дома его ждал неприятный сюрприз: в гостиной на синем диване лежал с закрытыми глазами и влажным компрессом на лбу младший сын.

– Моше, как хорошо, что ты пришел! – обрадовалась вышедшая ему навстречу из кухни Менуха. – Не знаю, что и делать. Его привезли из детского сада с температурой тридцать восемь и один, а сейчас уже тридцать девять и две. Я уж и холодной водой его обтирала, и компресс сделала, и куриный бульон сварила. Но он к нему даже не притронулся.

– Когда ты в последний раз мерила ему температуру? – спросил Бен-Цук.

– Двадцать минут назад, – сказала Менуха. – А сейчас кладу ему руку на лоб, а он весь горит.

– Давай померим еще раз, – предложил Бен-Цук, и она протянула ему градусник.

– Открой ротик, мой сладкий, – сказал он, наклоняясь к сыну.

– Пап, – сказал тот, приоткрыв один глаз, – а на антресолях чемодана нет. Мы его одолжили дяде Аарону.

– Целый час уже это твердит, – сказала Менуха. – «На антресолях чемодана нет, на антресолях чемодана нет». Ума не приложу, чего он хочет.

– Давай, мой сладкий, открой ротик, – повторил Бен-Цук, пытаясь унять внутреннюю дрожь. – Вот… Папа ставит своему мальчику градусник. Молодец. А теперь закрой. Отлично.

Не успел градусник коснуться губ ребенка, как ртуть поползла вверх: через две минуты перевалила через 40, еще через минуту достигла отметки 40,9.

40,9. Знакомая цифра… Мошику понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он ее уже слышал. Янука Данино! У него была точно такая температура! Однажды после пятничного ужина они с Данино вышли на балкон, и тот, разоткровенничавшись, рассказал ему про это. Они повезли ребенка в больницу, но было уже поздно.

– Пошли, – сказал Бен-Цук Менухе, подхватывая сына под мышки. – Мы едем в больницу.

– Я только кое-что возьму, – сказала Менуха, надевая головной убор. – Я мигом. – И побежала за псалтырем.

– На антресолях чемодана нет, на антресолях чемодана нет, – бормотал мальчик, обнимая отца за шею, пока тот нес его к машине.

Исходивший от ребенка жар проник сквозь одежду Бен-Цука, расплавив его защитную броню, и его желание бежать с Батэль улетучилось.

– И дался ему этот чемодан, – пробормотала Менуха.

Бен-Цук промолчал, завел машину, дал по газам и проехал перекресток на желтый свет.

– Кстати, он прав, – сказала Менуха дрожащим голосом.

– В смысле? – вздрогнул Бен-Цук.

– Чемодан действительно у Аарона. Я одолжила его ему в праздники, когда они ездили в Умань.

– А-а-а, – сказал Бен-Цук и проехал следующий перекресток на красный свет.

– На антресолях… – начал мальчик, но силы у него кончились и он не договорил.

Бен-Цук взглянул на него в зеркало. Менуха повернула к нему голову. Оба увидели, что веки у ребенка медленно опускаются.

Менуха побледнела как мел, закатила глаза и крикнула в потолок машины:

– За что нам это, Отче? В чем мы провинились?

Бен-Цук крепко, до боли вцепился в руль, выжал педаль газа до отказа, вспомнил крошечную, без надгробья – только столбик и картонка с именем – могилу Януки Данино на окраине кладбища и принялся беззвучно, даже не шевеля губами, молиться: «Только не это! Я на все готов, Отец Наш небесный! Только не дай ему умереть!»

* * *

Как только самолет, на котором Айелет и Янки улетали в Бруклин, оторвался от земли, температура у сына Бен-Цука моментально упала – так же внезапно, как поднялась, а на теле появилась красная сыпь, означавшая, что кризис миновал.

– Есть вещи, которые медицина объяснить не в состоянии, – сказал Менухе и Бен-Цуку лечащий врач.

– На все воля Божья, – добавил ассистировавший ему интерн в черной кипе.

«Побуду здесь еще несколько дней, подожду, пока сын поправится, и поеду к Айелет», – решил Бен-Цук. Но потом родственники Менухи отмечали бар-мицву, и не пойти было неудобно. Потом победивший на выборах Йермиягу Ицхаки предложил ему должность помощника с повышением оклада (обязанности у Бен-Цука остались прежние, за исключением строительства микв; по обоюдному согласию заниматься ими поручили другому человеку). Потом настали праздники. После праздников навалились дела. А потом в Тель-Авиве убили на площади премьер-министра, и все стали вести себя крайне осторожно. За рулем и не только.

* * *

По пути из Санта-Элены в заповедник Монтеверде Наим и Дайана попали под сильный дождь. Лило так, что не спасали даже толстые куртки. Поэтому, свернув с раскисшей грунтовой дороги, они углубились в лес, спрятались под развесистой кроной момбина – этого небоскреба тропического леса, сели на усыпанную палой листвой землю и прижались друг к другу.

Птичьего гомона не было слышно, но раз в несколько минут у них над головой коротко и деловито взмахивала крыльями какая-нибудь ищущая убежища птица.

Несколько минут Наим и Дайана терпеливо, как и положено путешественникам, смотрели, как все вокруг них размокает, и прислушивались к шуму дождя, а когда ливень немного стих, встали, намереваясь продолжить путь, но обнаружили, что одежда у них так промокла, что идти в ней почти невозможно.

– В путеводителе Lonely Planet я читал, что вдоль этой дороги есть жилье, – сказал Наим. – Давай вернемся и пройдем чуть дальше. Может, пустят обсушиться?

Дайана кивнула. Они путешествовали по Коста-Рике уже три месяца, и он научился понимать ее кивки. На этот раз она кивнула равнодушно, что означало: «Я рада, что ты берешь инициативу на себя, потому что моя голова сейчас занята совсем другим».

Несколько минут они шлепали по грязи, пока наконец не увидели спрятанную между двумя складками ландшафта хижину. Из трубы валил дым.

Они свернули с дороги, добрались, прыгая по настеленным в грязи доскам, до входной двери, и та вдруг распахнулась.

На пороге появились мужчина и женщина. Некрасивые и вместе с тем красивые.

– Проходите-проходите, – пригласили они. – Мы вас ждем.

Наим и Дайана недоуменно переглянулись, однако три месяца путешествия научили их, что когда ты говоришь «да», то шансов раскаяться потом гораздо меньше, чем когда ты говоришь «нет». Кроме того, в доме горел камин. Поэтому они вошли. Возле камина стояли два чемодана.

– Супу хотите? – предложил мужчина.

– Нет, спасибо, – смущенно отказался Наим.

– Да, спасибо, – согласилась Дайана, которая очень любила суп.

Мужчина принес две деревянные миски и наполнил их красноватой похлебкой.

– Я Джеф, – сказал он, протягивая им миски.

– А я Селина, – сказала женщина.

Наим и Дайана тоже представились, после чего воцарилось молчание. В тишине стало слышно, как они хлебают суп, и оба постарались есть потише, целиком засовывая ложку в рот.

– Пойдемте, – сказала Селина Дайане, когда та доела суп. – Хочу показать вам дом.

– Пойдемте, – сказал Джеф Наиму. – Хочу показать вам двор.

Они вышли на улицу. Моросил мелкий дождик.

– Если хочешь знать мое мнение, амиго, – сказал Джеф, – то природу лучше не трогать. Но тут иногда такие дожди, что может затопить дом. Поэтому я выкопал сточную канаву, чтобы вода уходила в овраг.

Наим осмотрел кривую канаву и подумал: «Я бы выкопал и получше».

– Сам понимаешь, древесины для камина здесь хватает, – продолжил Джеф, – но она часто сырая и плохо горит. Поэтому, – он указал на небольшой, крытый листовым железом навес, – я устроил здесь сухой уголок, где можно хранить дрова.

Наим осмотрел самодельный навес, поленницу, брошенные на землю топоры и подумал: «Я бы соорудил что-нибудь получше».

– Ну вот, собственно, и все, – подытожил Джеф, положил Наиму руку на плечо и повел его обратно в дом. – Если даже такой хилый горожанин, как я, смог здесь выжить, значит, кто угодно сможет.

В доме их ждали Дайана и Селина. Дайана смотрела на Наима новым взглядом, не похожим ни на один из тех десятков взглядов, которые он научился читать на протяжении трех месяцев путешествия. В зрачках у нее играли отблески пламени камина.

– Ладно, – сказала Селина. – Если вопросов у вас больше нет, мы пошли.

Наим и Дайана переглянулись, словно решая, кто из двоих сообщит хозяевам неприятную весть.

– Э-э-э… – начала Дайана.

– Это какое-то недоразумение, – поспешил ей на помощь Наим. – Наверно, вы ждали кого-то другого. Мы оказались тут чисто случайно.

– Мы знаем, – кивнула Селина. – Мы видели, как вы сидели под момбином и слушали дождь. Нам кажется, что вы подходите.

– Подходим? Для чего?

– Этот дом уже пятьдесят лет переходит от жильца к жильцу, – объяснила Селина. – Без арендной платы, без договора, на одном доверии. Я получила его от своей лучшей подруги, художницы. Она думала, что нам с Джефом это пойдет на пользу и мы снова начнем писать. Мы тоже так думали. Но оказалось, что без городского шума нам никак. Верно, Джеф?

– Людей не любим, но жить без них не можем, – засмеялся Джеф и добавил: – Мы поняли это еще несколько месяцев назад, но ждали, пока не появится достойная смена.

– В общем, – заключила Селина, – вы пришли вовремя. Потому что нам пора. Автобус в столицу, в смысле в Сан-Хосе, ходит раз в день, и через час он будет в Санта-Элене.

– Постойте. А сколько мы можем тут жить? – спросила Дайана.

– Сколько хотите, – ответила Селина. – Некоторые оставались здесь на две недели, другие – на десять лет. Все зависит только от вашего желания.

* * *

Авраам Данино направлялся в мэрию. Солнце еще не взошло, и уличные фонари еще не погасли. Мимо промчалась скорая помощь. «Надеюсь, санитары слишком торопятся в больницу и меня не заметят, – подумал он. – А если заметят, то не узнают в шагающем по улице одиноком мужчине с картонной коробкой в руках бывшего мэра».

В мэрии не было ни души, и его шаги отдавались в длинных пустых коридорах гулким эхом. В некоторых кабинетах горел свет. «Мало того что ничего не делают, так еще и электричество зря жгут», – проворчал он, но потом вспомнил, что это уже не его забота. Перед дверью своего кабинета он остановился и, держа коробку одной рукой, второй достал из кармана связку ключей.

Он не стал окидывать кабинет взглядом, чтобы запечатлеть его в памяти, не расправил грудь, чтобы в последний раз надышаться воздухом власти: он слишком спешил. Архивариус Реувен имел привычку рано приходить на работу, а Данино не хотел быть здесь застигнутым.

Он снял со стены портреты политических лидеров и уложил в коробку в порядке их появления на исторической арене: первым – Герцля, последним – Бегина. Поверх портретов он осторожно разместил многочисленные благодарственные грамоты, полученные от руководства секретной-базы-про-которую-знают-все, а в оставшиеся пустоты запихнул сувениры, подаренные за долгие годы его мэрства представителями городов-побратимов. В коробку отправились ручка из Тулузы, кубик Рубика из Будапешта и морская раковина из Загреба.

Когда он вышел из мэрии, уже рассвело, но в воздухе еще веяло приятной прохладой. Как ни странно, настроение у него улучшилось. По идее, ему следовало грустить, но он почти радовался, и заполненная до краев коробка совсем не казалась тяжелой, наоборот: с каждым шагом она как будто становилась легче. Мимо промчалась еще одна скорая, и из окна на него смотрели санитары. «Ну и пусть смотрят, – подумал он. – Это же не потенциальные избиратели и не представители общественности. Обычные люди, как и я. Я теперь тоже просто человек».

По пути он заглянул в супермаркет и взял еще две пустые картонные коробки. Возле двери своей квартиры он поставил коробки на пол и достал из кармана связку ключей. Обычно, когда он возвращался, у него учащалось сердцебиение – до того ему не хотелось идти домой. На этот раз все было иначе. Сердце билось ровно, а рука, поворачивающая ключ в замке, не дрожала.

Он поставил коробки на пол и принялся укладывать в них немногочисленные предметы, необходимые ему в новой жизни. Он не стал окидывать гостиную взглядом, чтобы запечатлеть ее в памяти, не расправил грудь, чтобы в последний раз надышаться воздухом дома: он слишком спешил упаковаться. Минут через тридцать проснется жена, и он объявит ей, что уходит.

Он точно знал, какие слова ей скажет, потому что они рвались из него уже много лет.

* * *

Когда Джудит исполнился месяц, ее мать уложила вещи в два больших чемодана и перебралась с ней в одну из гостиниц в Бруклине.

Янки был на работе.

Когда он вернулся домой, на обеденном столе его ждала записка от жены.

«Мы с тобой давно живем во лжи, и я лгу тебе по десять раз в день. Я больше так не могу».

Его не удивило (а если удивило, то не слишком) ее сделанное ниже признание, как не удивила и просьба, завершавшая письмо.

Он давно это подозревал. Еще когда они жили в Городе праведников. «Она меня бросила, – подумал он тогда. – Она еще рядом, но уже не со мной. Тело ее еще здесь, но душа уже далеко».

А потом родилась Джудит, которая была совсем на него не похожа.

Прочитав письмо, он дал себе двадцать четыре часа на то, чтобы предаться гневу, и еще двадцать четыре часа на то, чтобы предаться горю, а когда это время истекло, закурил трубку, сел за письменный стол и набросал черновик договора о разводе.

В черновике говорилось: «Договаривающаяся сторона, далее именуемая “Мать”, обязуется не предъявлять денежных либо иных претензий ко второй договаривающейся стороне, далее именуемой “Отец”, и полностью берет на себя все расходы, связанные с воспитанием третьей стороны, далее именуемой “Дочь”. “Отец”, в свою очередь, обязуется хранить молчание относительно незаконности рождения “Дочери”, дабы в будущем это не помешало ей выйти замуж».

* * *

От дома Антона похоронная процессия направилась на Тополиную аллею. За исключением двух постоянно сидевших на скамейке старушек, проводить в последний путь первого в квартале покойника вышли все жители Сибири.

Возглавляла процессию Катя, которая несла в руках урну с прахом своего возлюбленного. Рядом с ней шагал сын Антона, отец Николай, прилетевший по этому случаю из Москвы; за ними следовали родители Даниэля и сам Даниэль. Ростом он уже догнал отца. С ним вместе шла, держась за руку, девушка по имени Юлия.

Никита громко рыдал, но все остальные шли молча. Процессия двигалась медленно, шаркая по асфальту подошвами. Мужчины были в костюмах и пальто, накануне похорон отданных в химчистку, головы женщин украшали дорогие шляпы.

(Когда Йермиягу Ицхаки избрали мэром, то на месте миквы он построил в Сибири мемориальный комплекс праведника Нетанэля Анихба. Вскоре по всей стране пронесся слух, что там творятся настоящие чудеса: каждый, кто посетил это место, нашел себе спутника жизни или излечился от бесплодия. В Сибирь толпами повалил народ. И поскольку всем им надо было где-то ночевать, Ицхаки разрешил жителям квартала (предварительно взяв с них клятву никому не рассказывать о злосчастном происшествии в микве) возвести на месте пустующих парковок гостевые домики со всеми удобствами и даже выделил на это средства из муниципального бюджета. В результате меньше чем за год материальное положение репатриантов значительно улучшилось.)

Умер Антон тихо, во сне, примерно через полтора года после сноса миквы. Возле его пишущей машинки Катя нашла завещание.

«Если я умру летом, – просил он, – то устраивать мне похороны не надо. У вас слишком жаркая страна, а я не хочу, чтобы на моих похоронах кому-нибудь стало плохо. Если же вам повезет и я умру зимой, то пусть похоронная процессия пройдет по Тополиной аллее до поворота на военную базу, но не сворачивает к ней, а проследует дальше, по грунтовке, до рощицы, из которой открывается вид на высокую гору с иногда заснеженной вершиной.

Тело мое прошу сжечь, а пепел развеять в роще, над долиной. Только сначала проверьте направление ветра. Чтобы пепел не полетел вам в лицо».

Он также просил, чтобы на похоронах присутствовал его сын, но ни в коем случае его не отпевал; чтобы Катя надела не черное, а синее платье, потому что синий – ее любимый цвет; чтобы никто не произносил никаких надгробных речей, кроме написанной им самим.

Похоронная процессия шла по заасфальтированной аллее, которую палая листва окрасила в желтый и бурый цвета, и звери с удивлением за ней наблюдали. Они еще никогда не видели здесь столько людей, идущих вместе. Лисы спустились с холмов, коровы со свойственной им неторопливостью подошли к ограде пастбища, в небе летали птицы – кругами, но не возвращаясь в исходную точку.

Дойдя до рощи, откуда открывался вид на иногда-заснеженную-гору, животные и люди остановились. Дул такой сильный ветер, что едва не сбивал их с ног, и им приходилось держаться друг за друга.

Катя достала из кармана надгробную речь и стала читать:

– Умер наш Антон. Он не был важной персоной, но любившие его люди им дорожили.

Умер наш Антон. Он не был веселым человеком, но с удовольствием смеялся хорошей шутке.

Умер наш Антон. Он не был примерным отцом, но оказался отличным приемным дедом.

Умер наш Антон. При жизни он только и делал, что грешил, но никогда не шел против совести.

При жизни он презирал все заурядное и ординарное, но понимал, что в этом презрении тоже есть нечто банальное.

Его детство пришлось на Великую Отечественную войну, но он знал, что самая безжалостная война – та, что бушует у нас в душе.

Умер наш Антон. Много лет его сердце было куском льда, но перед смертью к нему пришла любовь. Не подобие любви. Не воображаемая любовь. Не подделка под любовь. Самая настоящая, страстная любовь. Четыре дня и четыре ночи в ныне разрушенном заколдованном здании он предавался и плотской любви. И по истечении этих четырех дней он сказал Богу: «Ты сотворил со мной чудо, хотя я в тебя даже не верю».

С Богом у нашего Антона были сложные отношения. Иногда он его любил, иногда на него злился, иногда утверждал, что его не существует, иногда называл выдумкой отчаявшихся людей. Но ведь когда-то он и любовь считал выдумкой отчаявшихся людей. А за несколько дней до смерти он напечатал на машинке: «Бог – это любовь», хотя и эта формулировка не вполне его удовлетворила.

Умер наш Антон. Далеко от дома, где родился. Слишком далеко или достаточно далеко? Трудно сказать. Может, именно поэтому он и хотел, чтобы мы пришли сюда? Чтобы увидели заснеженную гору и вспомнили, откуда мы родом?

Умер наш Антон. Король пал. Уронил голову на черную клетку и лежит на шахматной доске. Но будем надеяться, что осиротевшие фигуры скоро очнутся и завтра кто-нибудь сыграет ими новую партию.

Катя сложила листок с речью и сунула его назад в карман. Траурная процессия развернулась и медленно двинулась в обратном направлении. Армейский грузовик, который вез на секретную-базу-про-которую-знают-все солдат нового призыва, уступил ей на перекрестке дорогу. «Я вообще не знал своего отца, – думал Николай. – Полагал, что знаю, но на самом деле никогда не знал». «Отдам его вещи отцу Даника, у них примерно один размер, – думала Катя. – Кое-что, наверное, оставлю себе. Ради запаха». «Нехорошо, что на похоронах любимого дедушки я постоянно возвращаюсь мыслями к Юлии», – думал Даниэль. А Никита думал: «Кто следующий? Плотину прорвало. Так кто же следующий?»

Из головы Никиты этот вопрос перекочевал в голову Грушкова, оттуда – в голову жены Грушкова, и уже через несколько секунд вопрос «Кто следующий?» звучал в головах всех участников похорон. «Кто следующий? Кто следующий? Кто следующий? Кто следующий?» – думали они, с ужасом глядя друг на друга.

Впрочем, через некоторое время они успокоились и снова стали думать о привычных пустяках, но, дойдя до мемориального комплекса Нетанэля Анихба, на месте которого прежде находилась миква, принятая ими сначала за шахматный клуб, а потом за баню, невольно вспомнили незабываемую сцену, а вспомнив, улыбнулись и прослезились.

…Антон выбегает из миквы в чем мать родила и, помогая себе энергичными жестами, пытается на русском языке объяснить членам горсовета, терпеливо дожидающимся Мендельштрума, что в микве случилось нечто ужасное. Пиарщик из Города грехов умоляет фотографов-операторов перестать снимать, мэр хватается руками за голову. Иона отделяется от толпы и бежит в микву. С электрических проводов испуганно взлетает стая красношеих журавлей, а Антон вдруг вспоминает, что он голый, и, не переставая одной рукой жестикулировать, второй тщетно пытается прикрыться.