Текст книги "Медовые дни"

Она встала с постели, пошла в гостиную и в надежде найти ответ открыла псалтырь. Через пару секунд ее взгляд упал на стих «Время действовать ради Господа: они нарушили Тору Твою!» Еще когда она впервые прочитала этот стих, он вызвал у нее недоумение. Что он означает? Что бывают ситуации, когда единственный способ угодить Богу – это нарушить Его законы? Когда-то в Нью-Йорке она осмелилась спросить об этом раввина. Тот похвалил ее за хороший вопрос (он не сказал: «Хороший вопрос для неофитки», – но выдал себя интонацией) и отослал к Талмуду, где, по его словам, содержится подробный комментарий этого стиха. Но она почему-то побоялась лезть в Талмуд. Однако сейчас она решилась и подошла к полке с книгами, специально доставленными из Нью-Йорка отдельным контейнером. («По-моему, это безумие – тащить их с собой, – сказал ей тогда Янки. – Мы же едем всего на несколько месяцев».) Батэль погрузилась в источник древней мудрости. Здесь одна спорная мысль наталкивала на другую, та – на третью и так далее. Именно это Батэль и нравилось.

Сначала она выяснила, что стоит за выражением «они нарушили Тору Твою». Как выяснилось, евреи осмелились записать устную Тору, что было категорически запрещено Богом. Затем она стала читать о преступлениях, совершенных ради благой цели. Книга книг ими буквально изобиловала. Жена Хевера-кенийца, Яэль, заманила в свой шатер и убила вражеского полководца Сисру. Дочери Лота переспали с родным отцом, чтобы сохранилось семя Израилево. Эстер вступила в брак с царем Ахашверошем, чтобы спасти соплеменников. «Но все эти женщины грешили во благо своего народа. Что у меня с ними общего?» – подумала Батэль и принялась читать дальше: вдруг найдется ситуация, больше похожая на ее собственную.

К трем часам ночи она узнала, что есть и другие грехи, прощенные потому, что были совершены с благой целью. Авраам попросил Сару соврать фараону, что она его сестра, чтобы спасти свою жизнь. Иаков украл у Исава первородство…

– Но как определить, благая это цель или нет? – вслух спросила Батэль. – Как это узнать?

Через несколько страниц ей ответил ребе Мордехай Йосеф: «Единственное оправдание преступления во имя благой цели – не достигнутый результат, а воля Всевышнего».

– Это, конечно, здорово, – вздохнула Батэль-Айелет, – но как узнать волю Всевышнего?

На часах было уже пять, и глаза у нее слипались. Она вернула книги на место, совершила ритуальное омовение рук и стала делать второе упражнение, которому научилась за два года жизни в монастыре: вызывать сны. Написала на листке бумаги имена всех замешанных в этой истории людей, прочитала их вслух, а потом закрыла глаза и стала ждать, что ей приснится первым. Первыми приснились тапочки отца; они стояли рядом с его кроватью. Она встала, набросала их несколькими линиями на другом листе бумаги, подложила рисунок под лист с именами, отправилась на кухню, съела немного белого, как снег, риса и вернулась в постель.

* * *

Пять дней не виделись Мошик и Батэль. Пять дней мучились и думали друг о друге. На шестой Мошику явился во сне ангел в белом с черными от гнева глазами (некоторые скажут, что на самом деле это был не ангел, а дьявол, а некоторые – что ему вообще никто не являлся и это было игрой его подсознания). «Скитальцем будешь ты на земле, пока не исправишь то, что разрушил». Мошик встал перед ангелом на колени и спросил: «Что я разрушил и как мне это исправить?» Ангел отвел Мошика в детскую, где вместо двух кроватей стояли три: две сдвинутые, а третья – отдельно. Мошик хотел подойти к третьей кровати и посмотреть, кто в ней, но ангел остановил его и сказал: «Ибо в очах его сие есть благо! Ибо в очах его сие есть благо! Ибо в очах его сие есть благо!» Мошик не понял: что «сие»? и в чьих очах оно благо? Он протянул к ангелу руку, намереваясь схватить его за край одеяния и расспросить, но ангел увернулся: «Прошу простить, но я должен посетить сон другого человека», разбежался и взлетел. Бесшумно махая крыльями и держась невысоко над землей, он пролетел через весь город – через узкие переулки, изнемогающие под весом гроздьев лозы, развешанное на веревках белье, – добрался до Цветочного района, впорхнул в дом Батэль, проник в ее комнату, приблизился к ее кровати, пробрался в ее сон, позвал: «Пойдем со мной», взял за руку и подвел к окну. Там они увидели еще одну Батэль. Она шла по улице с большим животом, и глаза у нее сияли. «Ибо в очах его сие есть благо», – сказал ангел. Батэль не поняла: что «сие»? и в чьих очах оно благо? Она протянула к ангелу руку, намереваясь схватить его за край одеяния и расспросить, но ангел увернулся, взмыл в небо и улетел.

Утром она выплыла из пучины сна…

Рядом с ней никого не было; муж, как обычно, встал спозаранку и ушел по делам. Она лежала с открытыми глазами и вспоминала свой сон. Сны, в которых она беременела, снились ей и раньше, но она от них отмахивалась. Однако на сей раз все было иначе: во-первых, она сама вызвала этот сон, а во-вторых, он приснился ей очень вовремя: в последний день месячных. Она посмотрела на часы. Если она поторопится, то успеет окунуться в микву перед тем, как та откроется для посетителей. Может, после этого сон станет более понятным?

Она направилась в Источник Гордости. Шла она размашистым шагом, и в сердце у нее горел огонек надежды.

* * *

Мошик тоже направился в микву, но радости не испытывал. Сон сильно его озадачил, и он не понимал, что он ему навеял – страх или чувство облегчения. Он не знал также, что ему надо сделать и какой из своих многочисленных грехов, совершенных за последние недели, он должен искупить. Поэтому он решил окунуться в микву – в одиночестве, пока другие не пришли. Может, это очистит не только его тело, но и мысли? Может, после этого ему наконец откроется смысл сна и он узнает, как ему поступить?

У него все еще был ключ от мужского отделения. Он открыл дверь, вошел в пропитанное любовной страстью помещение, разделся, произнес молитву и про себя добавил: «Господи, помоги мне понять, чего хочешь Ты и чего хотел Твой посланник, посетивший меня во сне. И был ли это Твой посланник? Может, это было порождение моих извращенных желаний? Я устал скитаться по пустыне сомнений! Я хочу куда-нибудь прийти!»

* * *

Услышав за стеной плеск воды, Айелет-Батэль сразу догадалась: это Мошик. Она уже успела вытереться, но одеваться не спешила. «Разве это не чудо? – думала она. – Мы с ним не договаривались, но оказались здесь в одно и то же время!» «Ибо в очах его сие есть благо», – вспомнила она слова ангела, и ей вдруг открылся их смысл. Нет, не случай свел их сегодня здесь! Случайностей не бывает! Это Божественное провидение! Само небо привело их сюда!

Она закуталась в полотенце, подошла к двери аварийного выхода, приложила к ней ухо, услышала, что Мошик выходит из воды, и поняла, что должна сейчас сделать. Но тут ее снова охватили сомнения. Может, она ошибается? Может, она навлечет на себя позор? «С трепетом в сердце совершаю я заповедь погружения в микву, – вслух произнесла она. – Молю о спасении и уповаю на Тебя». Если Бог позволит ей открыть разделяющую мужскую и женскую половины тяжелую дверь, она воспримет это как знак. Если нет, тогда она оденется, заберет сережки и обручальное кольцо, которые сняла, и вернется домой.

Она с силой налегла на дверь, накануне взломанную Антоном, и та без труда открылась. Бывшая Айелет, а ныне Батэль, в полотенце на голое тело, стояла перед своим бывшим любовником, перед отцом своего мертвого ребенка, перед своим проклятьем.

Перед Мошиком.

Перед Моше Бен-Цуком.

Он тоже был голый. Его тело потеряло юношескую стройность, но глаза оставались молодыми.

Она позволила полотенцу медленно сползти на пол и широко расставила руки, словно призывая Мошика к себе.

Мошик не двигался и смотрел в сторону. Чтобы не видеть ее голой.

Но она знала: она своего добьется.

Она приблизилась к нему, взяла его за руки, опустила их себе на затылок, шепнула: «Иди ко мне», наклонилась и поцеловала его в лоб. Ее соски скользили по его груди, распущенные длинные волосы щекотали ему плечи.

– Иди ко мне, Мошик, – дохнула она ему в ухо. От ее дыхания его охватила дрожь. – Ибо сие во благо! – добавила она и повторила: – Ибо сие во благо!

– Ибо сие во благо! – подхватил он сначала беззвучно, почти шепотом, потом чуть слышно и наконец – в полный голос, зарылся лицом ей в шею, прижал ее к себе, впился пальцами ей в спину и, выпуская на волю любовь, которую семь лет держал взаперти в своем теле, крикнул: «Во благо! Во благо! Сие во благо в очах Его!» («Его… его… его…» – эхом ответили ему стены.) Затем, глядя в глаза своей настоящей супруге, он слился с ней, и стали они плоть едина. И пока они ритмично двигались в полной гармонии, все светлей становилось в микве и во всем мире…

4

Преподавательница кларнета Иона приняла душ, открыла чемодан и начала раскладывать вещи, чтобы придать гостиничному номеру видимость домашнего уюта. Она повесила в шкаф блузки, уложила в ящик комода белье, расставила на полке в ванной косметику, а затем отдернула штору и открыла окно, впуская в номер ночную прохладу. Внизу проехала машина; раздался гудок клаксона. «А говорили, тихая деревенская гостиница…» – проворчала она себе под нос. На письменном столе лежала программка фестиваля кларнета. «Просмотрю, когда пойду в туалет», – решила Иона, убрала с покрывала корзину с цветами, шоколадкой и открыткой и вытянулась на постели. Наконец-то! Они десять часов летели до Израиля, а потом еще три часа добирались до Города праведников. Все тело у нее болело, во рту стоял противный привкус. Наверное, от еды, которой их кормили в самолете. Она встала, пошла в ванную, почистила зубы и вернулась в постель. Тут вдруг ее охватил страх. «А вдруг в футляре нет кларнета? Вдруг кто-нибудь в аэропорту выждал, пока я отвернусь, и украл его?» Она снова встала и с бьющимся сердцем открыла футляр. Кларнет был на месте. Она опять легла и попыталась заснуть. Двуспальная кровать была слишком широкой. Она отгородилась от второй половины подушками и одеялом и смежила отяжелевшие веки, но сон не шел. Она включила телевизор и нашла канал CNN. Нет в мире лучшего успокоительного, чем репортажи о катаклизмах в других странах. Как назло, на CNN рассказывали про Израиль. Проклятье! Она принялась щелкать пультом и выяснила, что канала порнофильмов нет. В Европе он обычно есть. Она взяла книгу и надела очки. Это был детектив, сюжет которого строился вокруг секретов Каббалы, но Иона слишком устала, чтобы сосредоточиться на чтении. Глаза бегали по строчкам, но смысл текста от нее ускользал. Секреты Каббалы так и остались нераскрытыми. Она сказала себе, что должна поспать. Завтра трудный день. Утром – церемония открытия миквы в память о жене Джеремайи, вечером – концерт.

Она отложила книгу и попыталась уснуть, но под окном снова проехала машина. «Интересно, кто жил в этом номере до меня?» – подумала она, принюхиваясь. В воздухе веяло слабым запахом мужского лосьона после бритья и денежных купюр. Или это ей чудилось? Она повернулась на другой бок, пристроила голову на самый край подушки. Это не помогло. Ничего не помогало. А что, если ей так и не удастся заснуть и завтра она весь день будет клевать носом? От мини-бара исходило тихое жужжание в диапазоне семи октав. Может, достать кларнет и сыграть с ним дуэтом? Она встала и, прихватив программку, пошла в туалет – чтобы с ужасом обнаружить, что ей предстоит играть на открытии фестиваля, в амфитеатре под открытым небом, и ее выступление заранее объявлено гвоздем программы. Но почему в амфитеатре? Это же значит, что соберется куча народу и все будут ждать от нее чуда. А она после перелета чувствует себя совершенно разбитой. Иона вернулась в постель; ей хотелось плакать. «Это все от усталости, все от усталости», – твердила она себе, но сама в это не верила. Она снова встала, сменила ночную сорочку на другую, прозрачную, вышла из номера, сделала три шага и тихонько постучала в дверь Джеремайи.

– Эти гостиничные номера… – начала она, когда он ей открыл.

– Что «гостиничные номера»? – перебил он, распахивая руки для объятья.

– …они наводят на меня грусть, – пожаловалась она.

Он самым естественным жестом, словно их тела наконец созрели для близости, прижал ее к груди. Они немного постояли в обнимку на пороге, а потом он завел ее внутрь, запер дверь и принялся гладить Иону по спине. Вверх и вниз – от ягодиц до шеи и от шеи до ягодиц. Как раз в том ритме, который сейчас был ей нужен.

* * *

Сидя за шахматной доской, Антон подстерегал удобный момент, чтобы поделиться со Шпильманом потрясающей новостью. Оба долго осторожничали и не предпринимали смелых атак, пока Антон не подставил своего коня (это была хитроумная западня: если бы Шпильман поверил, что он зевнул, и взял коня, его песенка была бы спета) и не нажал кнопку часов.

– Ты не представляешь, что я тебе сейчас расскажу! – И Антон поведал о том, что случилось с ним и Катей в бане.

Шпильман какое-то время продолжал смотреть на доску, но потом оторвался от нее и проворчал:

– В каком смысле «в стенах что-то есть»? Я геолог, Антон. Мне подавай факты, а не мистику.

– Фактами всего не объяснишь. Сам сходи, если не веришь. Только ты туда попадаешь, с тобой происходит что-то невероятное. Ты чувствуешь себя быком-производителем. Молодым быком-производителем!

Последние слова он произнес громко, чтобы слышали все присутствующие. Это сработало. Шахматисты и шахматистки подняли над досками светлые и темные головы и повернулись к Антону, требуя подробностей.

Он повторил то, о чем сообщил Шпильману, а потом дополнил рассказ историей о том, как их навестил мэр.

– Он не просто просил сходить в баню нас с Катей. Он попросил уговорить сходить туда всех жителей нашего квартала и послал туда своего помощника! С женщиной! Чтобы те наглядно продемонстрировали, какое чудодейственное влияние это здание оказывает на людей.

– Предвыборная пропаганда! – возмутился Никита. – Я ездил в город… в этот их Кошачий квартал. И видел там плакаты с портретом человека, который вел с нами переговоры. Раз есть плакаты с портретом, значит, скоро выборы. Полагаю, он хочет, чтоб мы за него проголосовали, и решил дать нам взятку «борзыми щенками».

– Вот и хорошо, – не согласилась жена Грушкова – лучшая шахматистка клуба; однажды она играла против трех мужчин одновременно и без труда их победила. – Если выборы в Еврейском государстве проходят так, то да здравствует демократия!

Все присутствующие, кроме Никиты, засмеялись, а Антон сказал:

– Мы с Катей решили, что будет нечестно это от вас утаить. В нашем возрасте не так много удовольствий…

– Вы с Катей молодцы, – одобрил Шпильман. – Честное слово, молодцы. Но, Антон, надеюсь, ты простишь меня, если я отнесусь к твоей теории со здоровым научным скептицизмом. До тех пор, пока сам там не побываю и не получу убедительных доказательств твоей правоты.

– Разумеется, о чем речь! – улыбнулся Антон, достал из кармана ключ и, не переставая улыбаться, добавил: – Я сделал дубликаты ключей для дверей в обоих отделениях и для аварийного выхода.

– Ладно, схожу при случае, – пробормотал Шпильман, напустив на себя равнодушный вид, взглянул на шахматную доску, взял ферзем коня Антона, клюнув на его приманку, и попал в расставленную ему сеть.

На следующий день желающих побывать в бане оказалось так много, что Антону пришлось составить график посещений и скотчем приклеить его к калитке миквы. Каждой паре отводилось шестьдесят минут, но тем, кто изъявил желание повеселиться вчетвером (нашлись и такие), Антон великодушно выделил два часа. А что такого? Лично ему никто, кроме Кати, был не нужен, но он понимал, что у людей могут быть разные сексуальные предпочтения.

Охранявшая баню женщина в платке бесследно исчезла, поэтому на протяжении четырех дней и четырех ночей здание было в их полном распоряжении. Никто за ними не присматривал, и они вытворяли что хотели. То, что происходило в эти четыре дня, кто-то, конечно, назвал бы Содомом и Гоморрой, но факт остается фактом: примерно двести пятьдесят пожилых репатриантов из России, еще не успев умереть, попали в рай. Мужья и жены снова воспылали страстью друг к другу; мужчины с той же проблемой, что у Антона (как выяснилось, он был такой не один), вернули в эти медовые дни самоуважение; старухи испытали наслаждение, сопоставимое с тем, что пережили в возрасте пятнадцати лет, когда впервые ублажали себя проворными пальчиками под пуховым одеялом. Подавленные сексуальные желания, десятилетиями отравлявшие людям жизнь, наконец-то были утолены. Их души перемешались, как жидкости в сосуде, а тела обрели внутреннее равновесие. У одних из-за непривычной физической нагрузки отнялась поясница; у других после мощного оргазма дрожали руки. По Тополиной аллее прогуливались мужчины и женщины в нескромных прозрачных одеяниях, повсюду слышался громкий раскатистый смех, а супруги, до посещения бани державшиеся на расстоянии нескольких метров друг от друга, теперь расхаживали в обнимку.

– Ну что, стоило репатриироваться в Израиль, а? – через пару дней лукаво подмигнул Антон Шпильману и нажал на кнопку шахматных часов.

– Не знаю, – промычал Шпильман и спрятал своего короля за забором из пешек. – Чтобы сделать окончательный вывод о влиянии стен в бане на потенцию, мне надо провести еще несколько экспериментов. Можешь поставить меня завтра утром первым? И дай мне еще два часа вечером. С Грушковым и его женой.

– На что я только не готов ради науки, – ухмыльнулся Антон и сделал ход ладьей: – Шах и мат.

* * *

– Дорогой мистер Мендельштрум, как вам спалось? А долетели как? Нормально? А лимузин вам понравился? Я выделил вам нашего лучшего водителя. Вы это заслужили. Вы пожертвовали нашему городу большую сумму и поступили очень великодушно, а великодушие всегда находит отклик в людских сердцах. Без вашей помощи мы не смогли бы приобщить большую группу репатриантов к традициям иудаизма. И ваша миква – хвала Всевышнему – уже действует. Если бы ваша покойная супруга могла сегодня нас видеть, она бы нами гордилась. Впрочем, кто знает? Может, она действительно нас видит. С небес. У меня был сын, Янука. Он умер, но иногда я чувствую, что…

– Вы отклоняетесь от темы, – шепнул пиарщик на ухо Данино и добавил: – И не забудьте про его спутницу.

– И вы тоже, мадам, – продолжил Данино еще энергичнее. – Вы тоже внесли в это дело немалый вклад, и принимать вас для нас большая честь. Кларнетисты такого класса на нашем фестивале еще не выступали. Знаете, я прослушал вашу пластинку и должен сказать: ваши мелодии проникают в самую душу. Мне это напомнило музыку, которую я слышал в доме своего деда. Правда, там играли не на кларнете, а на арабской лютне, но музыка есть музыка, верно?

– Помолчите немного, – прошептал Данино пиарщик. – Американские богачи привыкли, что слушают их. Дайте ему тоже что-нибудь сказать. И руку из штанов выньте.

Данино закрыл рот и сунул руку за ремень. Они стояли в холле единственной в городе пятизвездочной гостиницы. В холле висела мертвая тишина. Ни стука перетаскиваемых чемоданов. Ни шороха открывающихся дверей лифта. Когда Данино баллотировался на пост мэра, он со всех трибун обещал, что через два года заполняемость отеля достигнет ста процентов, но пока туристы по-прежнему предпочитали останавливаться в поселках или в гостиницах, расположенных на берегу озера-в-котором-нет-воды. Ицхаки наверняка будет разыгрывать эту карту в своей избирательной кампании и издеваться над его обещаниями. «Господи, – одернул себя Данино, – почему я думаю об этом именно сейчас? Откуда у меня в такой радостный день такие мрачные мысли?»

– Спасибо за ваши теплые слова и за ваше гостеприимство, – наконец заговорил Джеремайя Мендельштрум. – В номере мы нашли программу нашего визита. Насколько я понимаю, на сегодня вы запланировали для нас посещение могил праведников. Но душа моя жаждет увидеть микву, а тянуть с удовольствиями в нашем возрасте опасно. Надеюсь, вы меня понимаете?

Данино не знал, что ему делать. Прежде чем везти в микву Мендельштрума, он собирался съездить туда сам и убедиться, что все в порядке. Правда, лазутчики, которых он туда заслал, уже доложили, что народ валит в микву толпами, но, как говорится, доверяй да проверяй.

– Видите ли, – ответил он филантропу, – сейчас для этого не очень подходящая погода. Давайте наведаемся туда позже, когда она улучшится.

– Выполните его просьбу, – прошептал пиарщик. – Богачи не привыкли, чтобы им перечили.

– Впрочем, если это так важно для вас, – поправился Данино, – то лимузин отвезет нас туда прямо сейчас.

– Самое время показать ему табличку, – прошептал пиарщик.

– А вот и табличка, о которой вы писали. Она готова, разумеется. – Данино сделал знак Бен-Цуку, и тот протянул Мендельштруму позолоченную табличку с надписью на двух языках: иврите и английском. Мендельштрум взял ее, крепко сжал в руках и – прямо в холле гостиницы «Цитрон» – заплакал.

Он плакал потому, что впервые с тех пор, как его жена ушла в мир иной, понимал – по-настоящему понимал, – что она оттуда не вернется. Он плакал потому, что с тех пор, как она умерла, ни разу не произносил вслух ее имя: при Ионе называл ее «моя жена», при детях – «мама». И вот теперь ее имя, написанное крупными буквами на двух языках, было у него перед глазами и привело его в такой же трепет, как тогда, на церемонии обрезания, когда знакомый показал на нее глазами и сказал: «Смотри, какая девушка». Еще он плакал потому, что перед его мысленным взором всплыла картинка: Нью-Джерси, жена возвращается домой из миквы, волосы у нее еще мокрые, а кожа – он чувствует это издалека – пахнет свежестью и желанием. Не все заповеди иудаизма жена соблюдала строго, и из-за этого они часто ссорились (какими глупыми казались ему сейчас, с расстояния многих лет, эти ссоры), но в микву она ходить любила.

– Когда я произношу слова: «Смой с меня все мои прегрешения и заблуждения, все мои печали и скорбь» и окунаюсь в воду, – однажды объяснила она ему, – я чувствую, что это происходит на самом деле. Вода действительно меня очищает, и у меня есть реальный шанс начать новую жизнь, стать другой, лучше, чем я есть.

– Не знаю, – сказал он ей тогда, – мне лично ты и такой нравишься.

Она подошла к нему, положила руку ему на грудь и сказала:

– Ты необъективен.

Он снова посмотрел на табличку с ее именем. Когда сегодня утром он проснулся в гостиничном номере рядом с Ионой, ему захотелось рассказать о том, что произошло ночью, своей жене – женщине, которая пятьдесят лет была его лучшим другом, но он вспомнил, что не может этого сделать и не сможет уже никогда, и чуть не заплакал. Из уважения к лежавшей рядом с ним обнаженной и оттого казавшейся беззащитной женщине он сдержался, но сейчас, когда он смотрел на табличку, его прорвало.

Плакал он тихо – носом не шмыгал, лицо в ладонях не прятал. Слезы стекали по его щекам, как спускаемые с корабля на воду резиновые лодочки, и собирались в уголках рта.

– Вам не нравится табличка? – испугался Данино. – Это не проблема. Одно ваше слово – и мы…

Иона глазами показала ему, чтобы он оставил старика в покое, и приблизилась к Джеремайи на такое расстояние, чтобы он, с одной стороны, видел, что она его любит, а с другой – чтобы, не дай Бог, не подумал, что она лезет ему в душу.

Длилось все это довольно долго. Данино, Бен-Цук и пиарщик стояли в холле отеля «Цитрон», потупившись и скрестив руки за спиной, как во время сирены в День памяти, а Джеремайя Мендельштрум плакал. Мимо сновали горничные со стопками постельного белья, юный лифтер волочил по полу чемодан, стайкой проскользнули работники кухни, пришедшие на смену, а филантроп все плакал и плакал. У него уже намокла рубашка на груди. Лишь когда его слезные железы опустели, он вернул табличку Бен-Цуку и сказал:

– Ну что ж, господа, теперь можно и в путь.

Они двигались длинной колонной во главе с белым лимузином. За ним вереницей следовали машины членов горсовета от партии Данино, сотрудников орготдела, сверкающий в лучах солнца автомобиль пиарщика из Города грехов. Отдельно ехали кинооператор и фотограф, которым было поручено заснять торжественную церемонию, чтобы потом использовать в предвыборной кампании. Замыкал колонну Моше Бен-Цук на личном автомобиле.

Когда кортеж добрался до круговой развязки, откуда начинался подъем к Источнику Гордости, Бен-Цук развернулся и покатил назад. Он не чувствовал в себе сил ехать в микву, где согрешил с Айелет, но никто не заметил его исчезновения, и механизированная сороконожка продолжала карабкаться в гору.

На въезде в квартал водителю лимузина пришлось остановиться. Путь преграждал удравший из загона конь. Он перепрыгнул через забор и, опьянев от внезапно обрушившейся на него свободы, стоял посреди дороги – красивый, с нахально выставленным напоказ крупом, – принюхивался и размышлял, в какую сторону направиться. Но тут водитель лимузина нетерпеливо надавил на клаксон; этот звук подстегнул коня, как хлыстом, и он сорвался с места и поскакал на север, к сородичам, в родные ливанские просторы. Под шкурой у него играли и перекатывались литые мышцы, по шоколадному телу пробегала дрожь возбуждения, и он быстро удалялся… Дорога освободилась, водитель лимузина медленно, боясь проехать, двинулся вперед и вскоре затормозил на тротуаре напротив миквы. Вслед за ним остановилась и вся колонна. Часть машин припарковались на той же стороне улицы, часть – на противоположной. Самые смелые заняли пустующие парковочные места жителей квартала.

Данино первым выбрался из лимузина и поспешно открыл дверцу, выпуская миссис Иону и мистера Мендельштрума. Мендельштрум приставил к глазам руку козырьком и с удивлением оглядел собравшуюся вокруг небольшую толпу.

– Вы хотите установить табличку лично или предпочитаете, чтоб это сделал кто-то из моих сотрудников? – наклонился к нему Данино.

Мендельштрум отрицательно помотал головой, чем привел Данино в полное замешательство.

– Так к чему вы склоняетесь, мистер Мендельштрум? – снова спросил он филантропа.

– Если можно, – закрыв глаза, ответил тот, – я хотел бы зайти в микву один. Окунуться без посторонних. Вы не против?

– Разумеется! Как вам будет угодно!

Данино приветливо распахнул перед ним калитку. («Кстати, а где банщица? Она вроде должна здесь дежурить».) Он поискал глазами Бен-Цука, но тот тоже куда-то запропастился.

Мендельштрум шагнул за калитку и направился на мужскую половину. Шел он медленно, по-стариковски, и вместе с тем величественно, а Данино вдруг обожгла мысль: «Господи! Там же дверь заперта! А единственный ключ у Бен-Цука! Где этого сукина сына черти носят?» Но когда Мендельштрум взялся за ручку двери, та без труда открылась, и он исчез внутри.

* * *

Через семь минут тишину Сибири разорвала сирена скорой помощи.

* * *

«Концерт известной кларнетистки Ионы Авиэзер, назначенный на сегодняшний вечер, отменяется. Билеты можно сдать в кассе фестиваля или обменять на билеты на другие концерты». Объявления с таким содержанием висели над всеми билетными кассами фестиваля и перед входом в амфитеатр. Но слухи, которым умудренные опытом жители Города праведников верили больше, чем официальным заявлениям, утверждали совсем другое: всемирно известная кларнетистка якобы исполняла свою концертную программу в отделении реанимации местной больницы, возле койки своего спутника.

В коридоре, возле палаты Джеремайи Мендельштрума, столпилось несколько десятков человек. Все они, затаив дыхание, слушали концерт Ионы. Некоторые стояли, прислонившись к стене; другие принесли складные стулья и забрались на них, чтобы лучше видеть. Чистые, как молитва, звуки кларнета разносились по больничным палатам, излечивая от одышки астматиков, снимая дрожь в коленях у пациентов с болезнью Паркинсона, возвращая здравый ум и ясную память страдающим болезнью Альцгеймера. Но музыка не могла пробудить Джеремайю Мендельштрума от комы, в которую он впал после того, как в микве в Сибири ему стало плохо с сердцем.

* * *

Три дня и три ночи просидела Иона у постели Джеремайи; три дня и три ночи играла она «Огненный столб», «Если бы я был Ротшильдом», «Диббук» и «Скрипач на крыше», ненадолго прерываясь только для того, чтобы смочить губы, и так блистательно импровизируя, что впоследствии ни за что не смогла бы повторить свои импровизации. Три дня и три ночи в коридоре сменяли друг друга все новые слушатели, но лишь когда Иона отклонилась от стандартного еврейского репертуара, который считала подходящим для этого города и для этой ситуации, и заиграла старинный негритянский блюз Мишель Байден («Не бросай меня! Я так долго тебя искала!»), лишь тогда Джеремайя медленно открыл глаза, протер мизинцем скопившуюся в их уголках слизь и спросил:

– Где я? Что случилось?

Иона положила кларнет, легонько, почти незаметно взмахнула правой рукой, давая сотням слушателей понять, что пора расходиться по домам, и сказала:

– Ничего страшного. После церемонии официального открытия миквы тебе стало плохо, вот и все.

– Странно, – сказал Джеремайя. – Ничего не помню. Все стерлось из памяти.

«Иногда говорить правду преступно», – подумала Иона и накрыла его руку своей ладонью:

– Церемония была очень достойная, очень трогательная. И миква потрясающая, великолепная. Если бы твоя жена знала, как ты увековечил ее имя, она была бы довольна.

* * *

Данино тоже пытался скрыть, что произошло в микве в Сибири. Как только уехала скорая, он по совету пиарщика собрал всех очевидцев и заставил поклясться, что никто ни о чем не проболтается.

– Незачем лить воду на мельницу Йермиягу Ицхаки, – объяснил он.

Но соблазн был слишком велик, и один из членов горсовета выдал секрет Ицхаки, а тот взамен пообещал включить его в свой избирательный список. Однако Ицхаки предавать полученную информацию гласности не стал и проявил к Аврааму Данино великодушие, какое могут позволить себе только абсолютно уверенные в своей победе люди. Он пригласил мэра к себе, в расположенное у него во дворе святилище, и хорошо знакомым Данино тоном попросил «закрыть за собой дверь».

– Зря ты не послушался Нетанэля Анихба, – язвительно произнес Ицхаки.

Данино прикинулся непонимающим.

– Я все знаю, Данино, – сказал Ицхаки, наклоняясь к мэру. – Знаю, какую мерзость увидели в микве люди, когда пришли за Мендельштрумом. Знаю, что на мужскую половину заходили женщины. Знаю про алкоголь, знаю про… Ладно, хватит. Мне даже говорить об этом и то противно. Данино, мы оба знаем, что это скандал. Если про это пронюхают журналисты, они от тебя мокрого места не оставят. Но я волнуюсь не за тебя, а за город. Ты представляешь, что станет с нашей репутацией? Что про нас подумают верующие? Как к нам будут относиться туристы? Разве после такого позора мы сможем называть себя Городом праведников? Кто сюда поедет? Сторонники Шабтая Цви и Якова Франка? Что мы сделаем с теми, кто захочет побить их камнями?