Текст книги "Медовые дни"

– На наших занятиях, – продолжил он, – я всего лишь стараюсь познакомить вас с теми сокровищами, которые предлагает иудаизм. Но существуют эти сокровища независимо от меня. Понимание, милосердие, оптимизм… Все это присутствует в иудаизме уже много тысяч лет. Почему, по-твоему, ты исправилась благодаря иудаизму, а не благодаря монастырю, в котором жила? Это заложено у тебя в генах.

– Исправилась? Уважаемый ребе, о чем вы говорите? Я все еще во власти порока.

– Это процесс, Айелет, – понимающе вздохнул он. – Ты пока в самом начале пути.

Всю ночь она ворочалась с боку на бок, а утром прибежала в синагогу, без стука ворвалась в кабинет раввина и с порога выпалила:

– Я считаю ваше отношение к женщинам возмутительным!

– Доброе утро, Айелет, – улыбнулся раввин.

– Доброе утро, уважаемый ребе, – смутилась она. – Простите за вторжение. Просто…

– Ничего страшного.

– Вчера вы сказали, что я в самом начале пути. Так? Но на самом деле все гораздо хуже. Есть одна вещь, которая не позволяет мне даже ступить на правильный путь. Объясните мне, пожалуйста, как такие умные люди, как… как наши мудрецы… проявляют такую ограниченность и узколобость, когда дело касается женщин?

– Все гораздо сложнее, чем тебе кажется.

– Тогда объясните мне, – взмолилась она.

Он попытался.

Он пытался целых три недели.

Каждое утро они садились за стол напротив друг друга, почти соприкасаясь ногами, и вспоминали великих женщин, упомянутых в Библии (четырех праматерей, пророчицу Девору, царицу Есфирь). Раввин подчеркивал пиетет, с каким о них говорится в тексте, но Айелет это не убедило. Тогда они стали читать Книгу Руфь.

– Эта книга только притворяется историей про мужчин, хотя на самом деле это история про женщин – Руфь и Ноеминь. Вот послушай: «…куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить». – Он посмотрел Айелет в глаза, словно адресуя эти слова ей.

– Но, уважаемый ребе, – возразила она, – если убрать из текста красивые слова, что от него останется? Молодую женщину отправляют переспать со стариком, чтобы он взял ее под свою защиту.

У раввина снова покраснела шея.

– Уважаемый ребе, – сказала Айелет, – у вас шея краснеет. Это очень смешно.

Раввин бросил на нее странный, удививший ее взгляд, и поправил шляпу.

– Я бы хотела и дальше… заниматься в вашем семинаре, но буду с вами откровенной. Мне кажется, я никогда не смогу молиться в вольере, который именуется «женской половиной».

– Тогда… Тогда мы, наверное… Тогда я, наверное, не гожусь тебе в раввины, – сказал он и отвел взгляд.

– Что значит «не годитесь»? – почти обиделась она.

– Айелет, я верю, что мужчина – это мужчина, женщина – это женщина, а нечистые помыслы – это нечистые помыслы, – хриплым голосом произнес он. – Поэтому необходимо отделять мужчин от женщин… Нужна перегородка… Но, Айелет… Есть ведь и другие направления в иудаизме. Я с ними категорически не согласен, но как знать? Может, одно из них подойдет тебе больше.

– Какие направления? Где с ними познакомиться?

– Тебе придется искать их самостоятельно, – сказал он, резко поднимаясь. – Ты не можешь просить, чтобы я… делал это вместо тебя.

Она хотела что-то добавить, извиниться, задать вопрос, задержаться возле него еще немного, но не нашла нужных слов.

Он указал ей глазами на открытую дверь: мол, встреча окончена. Тем и завершилось их длившееся три недели общение, когда они сидели за одним столом, склонившись над книгой, почти соприкасаясь коленями.

Лишь много лет спустя, когда Айелет будет гораздо лучше ориентироваться во внутренних иудейских «разборках», она поймет, каким необычным было в то утро поведение раввина из Нью-Дели. Какую смелость он проявил, сообщив ей о существовании в иудаизме других течений, зная, что толкает ее в объятия своих идеологических противников.

* * *

Мошик спустился на три ступеньки вниз и окунулся в воду. От холода у него мгновенно перехватило дыхание, и он выпрямился, чтобы набрать в легкие воздуха. Вода была чистой и прозрачной; ни намека на маслянистый налет, какой появляется в микве после погружения сотен потных людей. «Повезло мне, – думал он, окунаясь еще раз. – Не каждому выпадает своими руками построить микву и стать ее первым посетителем».

Он вдохнул поглубже, намереваясь в третий раз окунуться в маленький бассейн, но не успел, потому что раздался стук в дверь. Как же он забыл, что договорился о встрече с этой женщиной?

* * *

Через год после переезда в Нью-Йорк, после общей молитвы в бруклинской синагоге, к Айелет подошел широкоплечий мужчина, представился Яковом и пригласил на свидание.

– Завтра я занята, – ответила она. – И послезавтра тоже.

Но он не отставал, настойчиво уговаривал, и, чтобы он наконец отвязался, она согласилась встретиться с ним в кошерном ресторане.

– Я не могу жить с мужчиной, – прямо сказала она ему. – Я еще не обрела свой путь. Я в процессе. Моя вера крепнет день ото дня, но иногда у меня случаются срывы.

– Меня это вполне устраивает. Ваши срывы меня не пугают. Мне это даже нравится.

– Но я не желаю никому нравиться. Мужчина нужен мне только для того, чтоб делать с ним детей.

– Мне тоже нужна женщина, чтоб делать с ней детей. Хватит, нагулялся. Хочу создать семью.

– Но вы меня совсем не знаете. Я могу при всех ляпнуть что-нибудь такое, и вам будет за меня стыдно.

– Тогда напишем в контракте, что вам разрешается «ляпать» только дома.

– В контракте? В каком еще контракте?

– В брачном. Если вы не против, завтра я пришлю вам его с курьером. Почитайте. Если что-то смутит, обсудим и найдем более подходящую формулировку.

– Вы шутите? – засмеялась она.

У него на лице не дрогнул ни один мускул.

– Ни в малейшей степени. Мы проживем вместе много лет, и у нас будет четверо детей. Поэтому о некоторых вещах стоит договориться заранее. Если вы не против.

«Этот человек никогда не всколыхнет мне душу так, как Мошик, – подумала она. – Но и не испугается, как Мошик, когда я забеременею».

* * *

Стук в дверь повторился, уже громче и настойчивее.

– Одну минуту! – крикнул Бен-Цук, вылезая из воды. – Одну минуту! – Он торопливо оделся.

Его предупредили, что банщица лишь недавно обратилась к религии. Банщицы со стажем работать в Сибири отказывались: далеко, автобусы ходят редко, да и праведник, явившийся Йермиягу Ицхаки во сне, сетовал, что ему не нравится местоположение миквы. Пришлось пригласить новенькую, без опыта. Не идеал, но, как говорится, лучше меньше, чем ничего.

Как был, с мокрыми волосами и влажным под одеждой телом, он открыл дверь.

На пороге стояла банщица. В повязанном на голове платке, как принято у неофиток, и длинной юбке. Несмотря на морщинки вокруг рта – следы беспощадного времени, он мгновенно ее узнал.

* * *

– Я хочу поговорить с вами наедине, – сказал Наим. – Если можно.

– Можно, – кивнул старший следователь и повернулся к коллегам: – Освободите помещение.

– Но…

– Никаких «но»! Всем выйти.

Наим и следователь остались одни. На протяжении последних недель Наиму без конца угрожали: «Не расколешься, вызовем начальника. Его все боятся. Смотри, пожалеешь».

Узнав, что он проводит время, изучая определитель птиц, они затянули окно в его камере, из которого был виден кусочек неба, брезентом. Надеялись его этим сломать.

– Послушай, Наим, – на удивление ласково сказал следователь, – больше так продолжаться не может. Ты должен решить. Или ты во всем признаешься, или мы заставим тебя признаться.

– Но я ничего не сделал!

– Вот в этом и есть твоя ошибка. Ты рассуждаешь о том, что сделал и чего не делал.

– А о чем я должен рассуждать?

– О том, как отсюда выбраться.

– Что вы имеете в виду?

Он прекрасно понял, что тот имеет в виду, но нарочно тянул, пытаясь сообразить, откуда он знает этого человека. Едва войдя в кабинет, Наим сразу вспомнил, что уже где-то видел эту отутюженную форму, этот накрахмаленный воротничок и эту лысину. Но где? Может, следователь живет в одном из близлежащих поселков и Наим делал ему пристройку к дому? Или тот в сезон миграции птиц приезжал с семейством на озеро-в-котором-нет-воды?

Старший следователь встал и, расхаживая по кабинету, принялся объяснять Наиму, как изменится к нему отношение, если он сдаст своих кураторов. И тут Наима осенило.

Следователь на одну-единственную секунду повернулся к нему в профиль, и Наим мгновенно вспомнил тот день, когда в свой обеденный перерыв наблюдал в бинокль за парой серых журавлей, взлетевших с военной антенны. Он тогда заметил спрятанный за оливковым деревом «пежо». И видел, что происходило в его салоне.

– Ну, что скажешь, Наим? – спросил следователь, став у Наима за спиной и дыша ему в затылок. – Как тебе мое предложение?

– Скажу, что вы совершаете ошибку.

– Я? Ошибку?

– Вы, господин следователь, задаете себе один вопрос: «Что мне известно про Наима?» А вам надо бы поинтересоваться совсем другим: «Что Наиму известно обо мне?»

3

«Здравствуйте, дорогие друзья». Так сдержанно, даже без восклицательного знака, украшавшего обращение в его предыдущих письмах, Джеремайя Мендельштрум начал свое третье послание.

Следующую строчку, подобно остановившемуся перевести дух альпинисту, он оставил пустой.

«Я очень обрадовался, узнав из вашего письма, что сооружение миквы в память о госпоже Мендельштрум идет по плану и здание будет готово к моему приезду, то есть к августу. Я очень доволен, что вы строите микву не где-нибудь, а в квартале, заселенном репатриантами из России, с целью вернуть их в лоно иудаизма. Вы делаете благое дело. Более того, это даже представляется мне символичным, так как у госпожи Мендельштрум были русские корни.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я не смог сам прочитать ваше письмо и ознакомился с его содержанием благодаря своей преподавательнице игры на кларнете, Ионе. В данный момент я прикован к постели и мне трудно напрягать глаза. Причиной тому – неприятное происшествие, случившееся со мной на последнем занятии. Я играл нежно мной любимую еврейскую мелодию, и, когда добрался до самого ритмичного пассажа, в котором звуки короче, пальцы бегают по клапанам быстрее, а душа воспаряет к потолку, как заполненный гелием воздушный шар, моя преподавательница, Иона, вдруг вскочила со стула и пустилась в пляс. Не знаю, дорогие праведники, какая картина встает перед вашим взором, когда вы читаете мое письмо, поэтому я с вашего позволения и для ясности опишу ее подробнее. В танце преподавательницы Ионы не было ничего неприличного. Она не срывала с себя одежду (даже не сняла жакет) и не распускала свой строгий пучок. Она не виляла задом, как какая-нибудь танцовщица в ночном клубе, и не скакала как вертихвостка по комнате. Она просто подняла вверх руки и стала поводить плечами, рисуя ими воображаемые круги, словно колышущаяся под ветром пальма, – роль ветра исполняла музыка моего кларнета. Глаза она держала закрытыми, как будто хотела меня успокоить: мол, я танцую не для вас, а для себя. Но несмотря на это, друзья из Города праведников, моя душа – не стану отрицать – при виде столь восхитительного зрелища едва не выпорхнула из груди, а сердце… Пока Иона танцевала, оно бежало наперегонки с кларнетом.

Верх взяло сердце. Грудь у меня сдавило, и я рухнул на ковер.

Иона вызвала скорую и настояла, чтобы ей разрешили меня сопровождать. В больнице она сидела возле моей кровати и не отходила от меня ни на шаг. Потом приехали мои дети.

– Это еще кто? – поинтересовались они, когда она вышла из палаты.

– Моя преподавательница игры на кларнете.

– На кларнете? – ехидно переспросил старший сын. – Что-то ты не очень похож на кларнетиста.

– Вы ничего про меня не знаете! – разозлился я. – Да и откуда вам знать? Вы ко мне не приезжаете, не звоните, не беспокоитесь о моем здоровье…

– Мог бы и сам позвонить, – сказал старший сын.

– Мама всегда сама звонила, – добавил младший.

«А кто, по-вашему, напоминал ей, что надо позвонить?» – хотел сказать я, но промолчал.

Я знал, что они не поверят. Папа – плохой, мама – хорошая; папа всегда на работе, мама всегда с ними. С этим детским мифом бесполезно бороться. Их уже не переубедишь. Поздно.

– Вы хоть знаете, – сказал я, – что я пожертвовал деньги на строительство миквы в Городе праведников? В память о маме.

– В смысле в Израиле, что ли? – удивились они.

– Да, – сказал я. – И в августе я туда еду. Хочу увидеть микву собственными глазами.

– В таком состоянии ты никуда не поедешь, – отрезал старший сын.

– Тем более один, – поддержал его младший.

– Так поехали со мной, – предложил я.

(Может, хоть вы, дорогие друзья, это мне объясните? Почему наши близкие расстраивают нас куда чаще, чем чужие люди? И почему мы готовы это терпеть?)

– У меня с работой завал, – пожал плечами младший сын.

– Ехать на Ближний Восток опасно, – проворчал старший. – Ты что, телевизор не смотришь?

Когда они ушли, вернулась Иона.

– С вами поеду я, – сказала она. – Если, конечно, вы будете хорошо себя чувствовать.

Я поставил тарелку с остатками ужина на тумбочку. Каждые несколько секунд с монитора кардиографа раздавался писк. За стенкой какой-то пациент кричал от боли. Из торгового центра, расположенного на первом этаже больницы, слышалась музыка, предваряющая очередное объявление. «Когда эта женщина рядом, – подумал я, – все становится музыкой».

– Я буду счастлив, – сказал я и взял ее за руку.

– Только давайте сразу договоримся, – серьезно произнесла она и высвободила свою руку.

– О чем? – испугался я.

– Больше я при вас танцевать не буду, – улыбнулась она. – Ни за что и никогда!

На том и порешили. Я купил два билета на самолет. На август. Вылет – тринадцатого, в Святую землю прибываем четырнадцатого. Будем крайне признательны, если в аэропорту нас встретит кто-нибудь из мэрии. Окажите любезность, пусть этот человек, если он придет, напишет на картонке не только мое имя, но и имя Ионы (ее фамилия – Авиэзер). Также вы очень нас обяжете, если забронируете нам два отдельных номера в лучшей гостинице города, желательно соседние. Полагаю, что в микву мы, с Божьей помощью, отправимся на следующий день и тогда же в соответствии с вашим любезным предложением прикрепим к стене табличку с именем моей покойной супруги. Табличка, насколько я понял, уже готова».

* * *

Над Сибирью спустился ранний вечер. Банщица Батэль отперла калитку новой миквы и стала ждать посетителей. Прошел час – никого. «Ничего страшного, – подумала она. – Мошик меня предупредил. Люди еще не знают, что в квартале открылась миква. Слух о ней еще не успел распространиться». Она села на стул, достала маленький псалтырь, который носила с собой постоянно, и погрузилась в чтение. Обычно торжественные псалмы царя Давида внушали ей чувство собственной ничтожности; с этого чувства, с понимания того, что ее мелкие переживания на самом деле не имеют никакого значения, начинался каждый ее день. Но сегодня утром псалмы заманили ее в западню и не только не прогнали грешные мысли, но, напротив, сделали их назойливее. «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе», – читала она, но вместо Всевышнего думала о Мошике, о его плечах, таких же сильных – это было видно даже под черным пиджаком, – как раньше. «Да исчезнут, как распускающаяся улитка», – читала она, но видела перед собой его глаза. Он упорно отводил взгляд в сторону, что выдавало его чувства явственнее любых слов. «Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя», – читала она и вспоминала, как пересохло у нее во рту, когда они, почти касаясь друг друга, ходили по микве, и как смотрел на нее Мошик, когда она облизала нижнюю губу…

«Хватит», – приказала она себе. Захлопнула книгу и подняла глаза.

К микве приближалась толпа. Мужчины и женщины. Она удивилась и поднялась со стула. Может, они не сюда? Но нет, больше идти им некуда. Позади – только долина с обилием птиц, за долиной – военная база, ощерившаяся антеннами. Толпа подошла еще ближе, и Айелет заметила, что некоторые из людей несут деревянные доски в клеточку, а другие – стеклянные банки, похоже с маслинами. В полном недоумении она заперла калитку. На всякий случай.

Мужчина, шагавший во главе толпы, – пожилой, с умными глазами, обутый в белые мокасины, – подошел, приветливо улыбнулся Айелет, поздоровался с ней по-русски и взялся за калитку, явно намереваясь войти.

– Нет-нет, – остановила она его. – Это вход для женщин. Мужчинам – с другой стороны.

Он уставился на нее, явно ни слова не поняв из ее речи.

– Это миква, – чуть громче сказала она. – Мик-ва. Вы знаете, что такое миква?

В ответ он показал ей шахматную доску (его жест повторили все остальные) и снова взялся за калитку.

– Нет! – еще громче сказала она. – Это не клуб! Вы ошиблись адресом!

Похоже, он обиделся – пробурчал по-русски что-то, встреченное толпой одобрительным гулом. Неожиданно вперед вышел другой мужчина – с кустистыми бровями и решительным взглядом. Он забрался на валун и с жаром заговорил. Айелет ничего не поняла, кроме отдельных знакомых слов: Троцкий, Ленин, эмансипация. Дослушав его, люди в толпе зааплодировали и бросились на штурм калитки. Они так на нее налегли, что Айелет стало страшно: или калитка сломается, или, что еще хуже, они кого-нибудь раздавят.

Она отперла засов. Пусть сами убедятся, что ошибаются.

Толпа втекла в здание миквы и исчезла внутри. Дверь закрылась, и воцарилась тишина. Поначалу приятная, через несколько минут она показалась Айелет подозрительной, а еще через несколько – тревожной.

Айелет открыла дверь. В помещении миквы – на скамьях, на полу, везде, где можно было примоститься, – кроме бассейна, – сидели шахматисты. Они разбились на пятнадцать пар. Перед каждой стояла шахматная доска, на ней – белые и черные фигуры, а рядом – шахматные часы и тарелки с маслинами. Делая очередной ход, шахматисты хлопали по кнопке на часах.

Они были так увлечены игрой, что не заметили Айелет. Она вышла и позвонила Мошику.

* * *

– Добро пожаловать, Айелет, – сказал он ей вчера. (Он не сказал: «Я боялся твоего прихода. Уже несколько месяцев я ощущаю твое присутствие».)

– Я больше не Айелет, теперь меня зовут Батэль, – ответила она. (Она не сказала: «Я все еще не уверена, что поступила правильно. Новое имя не полностью стерло Айелет, и теперь во мне живут две конфликтующие личности».)

– Рад тебя видеть, Батэль, – сказал он. (Он не сказал: «Ты все такая же красивая. Годы пошли тебе на пользу – сгладили острые углы».)

– Я слышала, что ты здесь, но не знала, можно ли этому верить, – сказала она. (Она не сказала: «Как-то раз я увидела тебя в окне твоего дома. Ты смотрел на кладбище. У меня вдруг стало так горячо в паху, что я испугалась и спряталась за надгробием.)

– Верить. Верить стоит всегда, – сказал он. (Он не сказал: «Если ты прислушаешься, то уловишь, что от стен миквы эхом отражаются звуки твоего имени. Потому что я твердил его, пока ее строил».)

– Говорят, тебя можно поздравить, – сказала она. (Она не сказала: «Ты сам еще ребенок. Как у ребенка могут быть дети?»)

– Спасибо. А ты как? Тоже мама? – спросил он. (Он не сказал: «Надеюсь, то, что ты сделала из-за меня… не обернулось для тебя… упаси Боже…»)

– Нет. Пока не получается, – сказала она. (Она не сказала: «Может, из-за того, а может, и нет. Откуда мне знать?»)

– Мне очень жаль.

– Поэтому мы и приехали сюда из Нью-Йорка. Тут есть могилы праведников, – объяснила она. (Она не сказала: «Этот совет нам дал раввин моего мужа. Не спешить с разводом, пока не съездим в Город праведников. Вдруг поможет? Еще он порекомендовал мне устроиться банщицей в микву, на добровольных началах. Вроде бы это известное средство от бесплодия».)

– С Божьей помощью все образуется, – сказал Бен-Цук.

– Жарко тут, – кивнула она.

– Да, – согласился он. – На женской половине прохладнее. Пойдем, я все тебе покажу.

Они прошли на женскую половину (дверь, чтобы не оказаться наедине с ней в закрытом помещении, он оставил широко распахнутой); он показал ей скамьи, окна, раздевалки, душевые и рассказал, что военные арестовали Ноама и ему волей-неволей пришлось самому строить микву.

– Все это сделал ты? – поразилась она. – Здорово!

– Ну, не все, – потупился он. – Фундамент заложил подрядчик, Ноам. Так что это наша совместная работа.

– Все равно ты молодец, Мошик. Это самая красивая миква из всех, что я видела. Не самая большая, не самая роскошная, но самая красивая. Видно, что ты вложил в стройку душу.

– Спасибо, – поблагодарил он, а про себя подумал, что за последние недели так и не сумел объяснить Менухе, что унизительное задание, полученное им от Данино, он удивительным образом воспринял как некую миссию. «Заканчивай там поскорей и возвращайся в мэрию, – каждый день пилила она его. – Пока кто-нибудь не занял твое место».

– Ты даже полотенца разложил, – восхитилась Айелет, глядя на полки. – Ничего не забыл.

– Да, я хотел, чтобы здесь было удобно работать. Не обязательно тебе… Той, кто… Я же не знал, что это будешь ты… – пролепетал он и испугался. Ничего не изменилось. Эта женщина по-прежнему сводила его с ума. Его страх разлетелся по микве и, отразившись от стен, вернулся к нему многоголосым эхом. Айелет понимающе ему улыбнулась, а подувший из окна ветерок донес до него знакомый запах. Ее запах… Он почувствовал, что еще немного, и он не выдержит: сорвет у нее с головы платок, зароется лицом в змеиный клубок ее каштановых волос и будет дышать ими, пока не задохнется. Бен-Цук вздрогнул и быстрым шагом направился к выходу. Бежать! Бежать от нее! Как можно дальше!

На улице они остановились на безопасном расстоянии друг от друга и огляделись. Кроме двух старушек на автобусной остановке – тех же, что Бен-Цук видел, приехав сюда впервые, – вокруг не было ни души. Бушевала весна. В палисадниках цвели маки и миндаль. В поисках нектара порхали бабочки и жужжали пчелы.

– Тебе говорили, что это квартал новых репатриантов? – спросил он.

– Да.

– Возможно, пройдет некоторое время, пока появятся первые посетители. Придется тебе поскучать.

– Не волнуйся, у меня есть псалтырь. – Она показала ему книжечку с лирой на обложке.

– «…И Тору Его изучает он днем и ночью», – процитировал Бен-Цук. – Лучше этой книги нет.

– «Ибо от каждой беды Он спасал меня», – подхватила Айелет.

– Запиши мой телефон, – сказал он. – Будут проблемы, звони.

– Постараюсь тебя не беспокоить.

– Ладно. Ну пока? – Он почувствовал, что его ноги приросли к земле.

– Всего хорошего.

– Всего хорошего, – ответил он и ушел. Это стоило ему огромного труда.

И вот он снова летел на ее зов. Услышав по телефону ее голос, он и обрадовался, и испугался.

– У меня проблема, – сказала она. – Можешь приехать?

«Мошик, – вяло пытался он внушить себе, – ты не обязан это делать. Пошли туда кого-нибудь другого. У тебя еще есть шанс спастись…»

* * *

– Катя! – возбужденно, как вернувшийся с баскетбольного матча мальчишка, крикнул Антон, вбегая в дом. Вместе с ним в помещение ворвался пряный аромат цветущих растений, и Катя чихнула. – Котик! Я сейчас такое тебе расскажу – ты обалдеешь!

– Что случилось? – спросила она, утирая нос, и добавила: – Чаю хочешь?

– Чаю? – захохотал Антон. – Революционеры не пьют чай!

– Революционеры?

– Именно! – Антон подошел к бару со спиртным. – Сегодня в еврейской стране наконец-то кое-что произошло!

– Ты поставил Шпильману детский мат?

– Ха! – Он разлил по рюмкам коньяк. – Подожди. Сейчас расскажу. Терпение!

– Антон, если ты не заметил, я уже давно жду.

– Жалко, Котик, что тебя там не было…

Катя уперла руки в боки – явный признак того, что она готова взорваться, – и он приступил к рассказу:

– В общем, сегодня в десять утра подходим мы к клубу. Все члены шахматной лиги. На входе стоит какая-то женщина и нас не пускает. Я ей говорю: так, мол, и так, мы в клуб. Но она по-русски – ни бум-бум. Знай себе лопочет что-то на иврите. Ребята, конечно, расстроились и собрались уже поворачивать назад, но тут Никита – нет, представляешь, Никита! – влез на валун, как Ленин на броневик, и толкнул речугу!

– Что же он сказал?

– Он сказал, что этот клуб – наш, потому что он находится в нашем квартале, и она не имеет права нас не впускать. Мэрия игнорирует нас с первого дня, но сегодня мы положим этому конец! Мы, может, и старые, но и старики заслуживают уважения. Если она не освободит нам проход, сказал он, он не ручается за ее безопасность. С другой стороны, зачем подвергать опасности такую красивую женщину, которая станет еще привлекательней, если распустит волосы и приоденется. Он даже не исключает, что сам… Тут я понял, что его понесло не туда, и крикнул ему: «Ближе к делу!» Он опомнился и показал на забор: «Давайте-ка навалимся все вместе! Что она нам сделает? Нас не одолели ни немцы, ни Сталин. Мы, старики, объединились и вопреки всему репатриировались дружной командой. Так неужели нас остановит какой-то жалкий забор?»

– И что сделала эта женщина? Она же ничего не поняла.

– Не поняла. Но когда мы навалились на калитку, сразу ее отперла.

– И что? Там действительно шахматный клуб?

– Не совсем.

– А что же?

– Ну, что-то вроде места для мытья.

– Баня, что ли?

– Не совсем баня. Лавки есть, но не деревянные. Парной нет, веников тоже.

– Тогда что же это?

– Да какая разница! – рявкнул Антон и глотнул из рюмки. – Настоящие революционеры не спрашивают, что это. Настоящие революционеры спрашивают, что я хочу из этого сделать.

* * *

– Какие еще шахматы? – недоуменно переспросил Данино и развел в стороны большие пальцы сунутых за пояс рук.

– Не знаю, – извинился Бен-Цук. – Понятия не имею, как им это в голову пришло.

– Но это же… Это же миква. Какой из нее клуб? Куда они кладут шахматные доски? Где сидят? В бассейне?

– Когда я пришел туда во второй раз, бассейн был заложен деревянными досками, а в раздевалке стояли столы и стулья. Кроме того, они оборудовали уголок с чайными принадлежностями.

– Какие еще столы и стулья в раздевалке? Это же собственность мэрии!

– Похоже, у них там есть мастер на все руки. Я, честно говоря, был поражен.

– Это катастрофа, Бен-Цук! Катастрофа! Ты понимаешь, что будет, когда приедет Мендельштрум? Когда он увидит, что вместо миквы мы построили шахматный клуб?

– Так давайте его закроем. Повесим на дверь замок.

– Не пойдет. Мендельштрум черным по белому написал: к его приезду миква должна работать. Ра-бо-тать! Мы должны найти выход из положения, Бен-Цук. Обязаны! Ты пытался с ними поговорить?

– Пытался. Но они не говорят на иврите, а мы с Айелет… то есть с Батэль… ну, с банщицей… мы не говорим по-русски. Может, полицию вызвать?

Нет одиночества горше, чем одиночество человека, которому надо принять решение. Данино посмотрел на украшающие его кабинет портреты политических лидеров. Бен-Гурион. Герцль. Вейцман. Леви Эшколь. Как бездетные супруги, мечтающие о потомстве, и одиночки, отчаявшиеся найти пару, ничком ложатся на могилы праведников, прижимаясь губами к камню в надежде слиться с ними душой и проникнуть в сокровенные тайны Торы, так Данино в минуту сомнений обращал взор на лица политических лидеров, смотревшие на него со стены: вглядывался в глаза мыслителя Герцля, решительного премьера Бен-Гуриона, благородного бунтаря Менахема Бегина или мудрого дедушки Леви Эшколя. Кстати, последнего он ребенком видел лично на церемонии закладки первого камня в основание так и не построенного городского колледжа и даже немного с ним пообщался. Вернее, это Эшколь пообщался с ним. Правда, говорил он на идише и Данино ни бельмеса не понял, но ему понравились интонация Эшколя и теплота, звучавшая в его словах.

– Нет, – наконец выдал он. – Я не хочу связываться с полицией. Через два месяца выборы, и скандалы мне ни к чему. Неизвестно, чего ждать от этих русских. Они вполне способны разбить о голову полицейского бутылку водки.

– Так что же нам делать?

– Съездим туда в пятницу вместе и потолкуем с ними.

– Но как? Я же вам сказал: они не говорят на иврите.

– Не может быть. Уверен, что хоть один из них говорит.

– Никто не говорит. Поверьте мне. Я пытался. С тем же успехом мог обращаться к ним по-китайски.

– Допустим. Но к ним наверняка приезжают родственники? Есть же у них дети, внуки…

* * *

Даниэль влюбился в Шони на Хануку, но предложить ей дружбу не решался до самого Песаха. Четыре месяца он сверлил ее глазами в надежде, что она сама обо всем догадается по его взгляду, и внимательно изучал ее повадки. Он заметил, что она смущается, когда во время переклички в классе ее называют полным – и очень смешным – именем Шунамит Шпицер. Заметил, что она съедает только половину бутерброда с шоколадной пастой, а вторую половину выбрасывает. Заметил, что по пятницам она приходит в школу в платье и на перемене, поедая бутерброд, старается его не запачкать. Заметил, что после урока физкультуры она подолгу принимает душ, даже рискуя опоздать на следующий урок. Заметил, что, входя в класс, она извиняется за опоздание, не опуская глаз, и садится на свое место, не дожидаясь разрешения. Заметил, что на уроках Библии она тянет руку выше всех, желая произвести впечатление на учителя Габриэля, и при этом у нее становится видна подмышка. Заметил, что, когда на уроке литературы она декламирует стихи Бялика, голос у нее дрожит. Заметил, что она беспрерывно переписывается с соседкой по парте Сиван, а если они в ссоре, Шони проводит между ними границу карандашом и ни в коем случае ее не нарушает.

Однажды девочки повздорили и переругивались слишком громко. Тогда их классная руководительница Геула пересадила Шони за парту к Даниэлю, место рядом с которым пустовало. Это прекрасное наказание длилось целую неделю. Целую неделю он имел возможность вдыхать ее запах, одалживать ей карандаш (когда ее собственный ломался), смотреть с ней на уроке географии в один и тот же атлас и даже – он не верил своему счастью! – обмениваться с ней записками. Инициатором, разумеется, выступил не он. «Ну и скукотища», – написала она в своей первой записке, и для него это прозвучало чистой поэзией. Он долго размышлял, что ответить, и наконец придумал: «Мне тоже. Хочешь, поиграем в страны и города?» Отдавая ей свой листок, он вдруг ужаснулся собственному почерку – с наклоном вправо, как в русском языке, – а кроме того, засомневался, не наляпал ли орфографических ошибок. Но она протянула ему два листка бумаги с расчерченной таблицей.

– Алеф, бет, гимель… – зашептала она буквы ивритского алфавита.

Когда она дошла до буквы самех, он шепнул:

– Стоп!

Шони написала в колонке «Буква»: «Самех» – и они принялись лихорадочно заполнять каждый свой листок. Она закончила первой, и они обменялись таблицами, чтобы проверить друг друга и подсчитать очки. В колонке «Страна» она написала: «Сенегал»; он: «Словакия». В колонке «Город» она – «Сидней», он – «Санкт-Петербург». В колонке «Известная личность» она – «Сандра Буллок», он – «Сталин». В колонке «Мужское имя» она – «Став», он – «Саша». В колонке «Женское имя» оба написали «Сиван». В колонке «Профессия» она написала «Стилист». Он хотел написать «Спортсмен», но не знал, считается ли это в Израиле профессией, и, решив не рисковать, сделал выбор в пользу «Сценариста».