Текст книги "Медовые дни"

* * *

Первым делом Даниэль снял ботинки и надел домашние тапочки; потом бабушка принесла ему персикового компота со льдом, который он обожал. Антон пообещал ему, что сразу после переговоров с мэром они пойдут прогуляться по Тополиной аллее и обсудят случившееся как мужчина с мужчиной. Только тогда Даниэль с неохотой согласился поработать переводчиком. После болтовни водителей, трескотни по радио и ходьбы под палящим солнцем голова у него гудела, но на диване сидели мэр и его помощник, которые привезли его сюда, и он знал, что без него переговоры не состоятся.

– Спроси, довольны ли они новым шахматным клубом, – попросил мэр.

– Довольны, – ответил Антон. – Кондиционер только слабоват. Уж больно у вас тут летом жарко.

– Заменим, – пообещал мэр и сказал Бен-Цуку: – Запиши. На что еще жалуетесь? Чем могу, помогу.

– Да вроде все… – пробормотал Антон, судорожно вспоминая все предложения, с которыми обращался в мэрию, и не решаясь выбрать что-то конкретное.

– Скамейки, – вмешалась в разговор Катя. – Скамеек нам не хватает. Народ у нас пожилой, и нам нужны скамейки. Посидеть, отдохнуть. Приходится ходить на автобусную остановку. Водители думают, что люди ждут автобус, и останавливаются, а никто не садится. Неудобно получается.

– В квартале нет скамеек, – перевел Даниэль.

Перед глазами у него все плыло, и переводить каждое слово не было сил.

– Будет сделано, – сказал мэр и снова повернулся к Бен-Цуку: – Запиши. К воскресенью установить четыре скамейки.

– Вообще-то у нас много соображений, – встрепенулся Антон. – Если вам интересно… Я писал в мэрию письма. Может, вы их не получили? Но основное я помню.

– Я готов исполнить все ваши просьбы, – ответил мэр. – Но вы тоже должны мне помочь.

– Так я и знала! – вырвалось у Кати. Она сразу догадалась, что этот человек, не выпускавший руку из штанов, чего-то от них хочет, и ждала, когда же он наконец перейдет к делу. Она принесла с балкона пластмассовый стул и села.

– Я имею в виду микву, – продолжил мэр. – Которую вы приняли за клуб. Я был бы очень рад, если бы вы сочли возможным посетить ее снова. Только на этот раз уже не как клуб, а как микву.

– Не понял, – сказал Антон.

– Чего он не понял? – удивился мэр, обращаясь к Даниэлю.

– Он хочет знать, что они должны там делать, – объяснил Даниэль, смочив горло остатками компота.

Кате, в отличие от Антона, уже приходилось слышать слово «миква». Она смутно помнила, что лет пятьдесят назад ее мама и бабушка что-то такое говорили про микву. Но что именно – этого она не помнила.

– Миква, – начал Бен-Цук, – предназначена для очищения. В центре ее расположен маленький бассейн. В него окунаются с головой. Раза два-три, не больше. Есть отделения для женщин и для мужчин. Женщины проходят ежемесячный обряд очищения, готовясь к возобновлению супружеских отношений. Мужчины очищаются перед богослужением…

«Да остановись ты! – взмолился про себя Даниэль. – Я не могу запомнить так много слов!»

Но Бен-Цук не слышал немой мольбы юного переводчика и продолжал с воодушевлением рассказывать, как много недель строил здание и для чего оно предназначено.

– После погружения к вашим услугам душевые и чистые полотенца. Для тех, кто перед погружением хочет помолиться, есть тексты молитв. Вода, кстати, регулярно проходит очистку. Так что эта процедура не вредит здоровью. Очень рекомендую.

Антон и Катя смотрели на Даниэля в ожидании перевода, но у того закружилась голова. Иврит и русский смешались у него в голове, образуя единый тарабарский иврусский язык. Ничего хорошего это ему не сулило, потому что никто в мире не понимает по-иврусски, а от него требовали разделить этот язык на два. Прямо здесь, прямо сейчас. Ухватить каждый за ухо и растащить их в разные стороны.

– Там есть… два бассейна, – медленно заговорил Даниэль.

Антон одобрительно кивнул ему: молодец, очень хорошо, давай дальше.

– В них надо окунуться, – чуть приободрившись, продолжил Даниэль. – С головой. Женщины – отдельно, мужчины – отдельно. У них… разные отделения. Потом надо вытереться, а кто хочет – помолиться. И еще… Это очень полезно для здоровья.

– Понятно, – отозвался Антон, вспомнив свою неожиданную эрекцию в микве, и погрузился в размышления, прикидывая плюсы и минусы ситуации. Как будто обдумывал шахматный ход.

– Послушайте, – подал голос Данино, стремясь ковать железо, пока горячо. – По причинам, в которые сейчас я не буду вдаваться, вы должны посетить микву уже на этой неделе. И не только вы. Поговорите с жителями квартала. Убедите их сходить туда на этой неделе. Только на этой неделе – и все. Потом можете делать что хотите.

Даниэль перевел.

– А что? – сказала Катя. – По-моему, ничего особенного от нас не требуют. Всего-то делов – сходить на неделе в баню.

– Я вам больше скажу, – обрадовался Данино. – Если вы окажете мне эту услугу, я в долгу не останусь. Например, ваши парковочные места. Они ведь у вас все равно пустуют? Почему бы не построить там что-то вроде кладовки? Или даже гостевого домика? Я могу дать вам на это разрешение, полномочия у меня есть. Мы понимаем друг друга?

– Есть только одна загвоздка, – ответил Антон. – Там, перед входом в баню, дежурит женщина. Она нас не пускает.

– Это банщица, – объяснил Бен-Цук.

– Кто-кто? – переспросил Даниэль, не знавший этого слова на иврите.

– Она… Ее зовут Айелет… То есть Батэль… Она впустит вас и окажет вам необходимую помощь. Объяснит, как окунаться… научит… проинструктирует…

– При ней мы окунаться не станем! – решительно заявила Катя. – Мыться мы и без нее умеем! («Она молодая и красивая, с гладкой кожей, – подумала она про себя. – Не собираюсь я трясти перед ней своим целлюлитом. Еще чего!»)

– По рукам, – согласился Данино, стрельнув глазами в Бен-Цука. Мэр понимал, как хрупок достигнутый компромисс. – Банщица проинструктирует вас на улице, расскажет, как окунаться, отдаст вам ключ и вернется, когда вы уйдете. О’кей?

* * *

– Уезжаешь? Как это – уезжаешь? – крикнул отец Наима.

Наим молчал, крепче сжимая руку Дайаны.

– Как, ты сказал, называется это место? Коста-Лика? – спросил отец.

– Коста-Рика.

– Там живут родители этой женщины?

– Нет.

– Тогда я не понимаю, Наим. Зачем тебе эта Коста-Рика? Что ты там забыл?

– Там птицы. Много красивых птиц, которых я еще не видел.

– Птицы? – воскликнул отец, гневно сверкнув глазами, вскочил и принялся нервно расхаживать по комнате, выписывая ногами восьмерки, напоминающие символ бесконечности. – Ты все еще гоняешься за птицами? Тебя за это уже арестовывали! Тебе мало, да?

Наим молча теребил уголок цветной подушки.

– А потом куда, сынок? – спросила Наима мать. – Ну насмотритесь вы на птиц. А потом куда?

– Не знаю, – признался Наим. – Куда глаза глядят.

– Не нравится мне это, сынок. Куда глаза глядят… Так только еврей может сказать. Евреи – они привыкли кочевать. Они всегда кочевали. А мы, арабы, всегда жили на своей земле.

– Кто это «мы», мама?

– Как это, кто это «мы»? – вскипел отец. – «Мы» – это твоя семья. «Мы» – это твоя деревня. Ты знаешь хоть одного араба, который в твоем возрасте потащился в эту Косту? Не можешь жить, как все?

– Не могу, – сказал Наим, и Дайана, чувствуя, что разговор близится к кульминации, придвинулась к нему ближе. – Меня никогда не интересовало то, что интересует других. Я всегда был здесь чужим… На своей земле, говорите… Я не виноват, что здесь родился. Большинству людей на родине хорошо. Им хорошо на своей земле, это правда. Но есть и те, кому плохо. С самого рождения они чувствуют, что живут… не там.

– Это она тебя подучила? Эта девка? – Мать Наима с ненавистью смотрела на Дайану.

– Нет, – ответил Наим, – не она. Тюрьма. У меня было время подумать.

– Слишком много думать нехорошо, – пробормотал отец себе под нос, как будто молился. – И нехорошо быть не таким, как все. Нехорошо покидать свою землю. И путаться с бабой, не знающей твоего языка. Все это очень нехорошо, сынок…

– Человек без родни – что цветок без солнца, – подхватила мать, горестно воздев руки, словно оплакивала покойника.

– А в деревне-то что скажут? – всполошился отец, и лицо его исказила гримаса беспокойства. – Ты об этом подумал? Как мы людям в глаза смотреть будем? Мало мы из-за твоих птиц натерпелись? Хочешь опозорить нас еще больше?

– Пап, мне плевать, что скажут люди. Извини.

– Вот все вы такие! Молодежь! – Отец приблизился к Наиму с таким видом, словно собрался его ударить. Дайана сжала лежащую на подушке руку Наима – то ли чтобы приободрить его, то ли чтобы самой приободриться. – Плевать вам на всех, кроме себя.

Наим молчал. Ему до дрожи хотелось ответить, но он сдерживался.

– И почему надо уезжать именно сейчас? – атаковала его мать с другого фланга. – К чему такая спешка? По телевизору сказали, скоро подпишут мирный договор с евреями. Тогда, слава Аллаху, жить станет полегче.

– Не подпишут, – горько усмехнулся Наим. – Всех, кто пытался заключить мир, уже убили. Эта страна проклята. Неужели не понимаете? Над ней даже птицы летать скоро перестанут!

– В последний раз прошу тебя, сынок: одумайся! – с угрозой в голосе сказал отец, и наступило долгое молчание.

У каждого вертелись на языке свои слова, но никто не решался произнести их вслух. Наим не сказал: «А вы, старшее поколение? Вы вцепились в свою землю, в свои масличные деревья, и ждете, когда что-то изменится само. Как можно так жить? Ничего не делать и только ждать?» Отец не сказал: «Это я во всем виноват. Надо было у него на глазах свернуть голову какой-нибудь птице. Вот что бывает, когда миндальничаешь с сыном». Мать не сказала: «Когда я была маленькой, мы совершили паломничество в Мекку, и у меня всю дорогу болели колени». Дайана не сказала: «Они все здесь меня ненавидят, но это не значит, что я должна ненавидеть их».

– Я улетаю в воскресенье, – в конце концов нарушил молчание Наим. – Уже и билет купил. Можете проводить нас до аэропорта. Но можете и не провожать.

* * *

Антон и Катя шли в микву. Под руку. Они дали мэру слово и не собирались его нарушать. У входа их встретила Батэль и протянула им два ключа: один – от мужской половины, второй – от женской. Выполняя распоряжение мэра, Батэль, чтобы не смущать Катю, не пошла вместе с ней в микву и жестами объяснила, что перед погружением в воду надо снять сережки и кольца.

Не успел Антон зайти на мужскую половину, как почувствовал зуд желания. Молекулы желания отрывались от стен и проникали в него через поры кожи. Он спустился в маленький бассейн, дважды окунулся, выбрался из воды, начал вытираться и… Кровь прилила у него к сосудам мощным потоком. Это эрекция! Настоящая! Полная! Гордая! Королевская! И на сей раз никаких мужчин поблизости не было и в помине!

– Катя! – крикнул он, а затем еще раз, громче: – Котик!!!

Катя подошла к разделяющей их двери запасного выхода.

– Антон? – с тревогой спросила она. – Что случилось? У тебя все нормально?

– Более чем, – торжествующе ответил Антон. – Иди сюда. Хочу тебе кое-что показать. Одну маленькую штучку.

– Какую еще маленькую штучку?

– Вообще-то она уже не такая маленькая… Она подросла.

– Подросла?

– И продолжает расти. Думаю, Котик, это под влиянием твоего голоса.

– Антон! Что ты говоришь?

– Что слышишь. Так ты идешь или нет?

– Да как я к тебе попаду? Дверь заперта. Если только с улицы зайти… Но там стоит эта женщина, она меня не пустит. Ну вот что. Одевайся и выходи. Жду тебя возле заградительной стены.

Но как только Антон оказался на улице, волшебное действие стен миквы прекратилось, и его член скукожился, обмяк и пристыженно обвис.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Антон, хватая за руку Катю, которая пыталась расстегнуть ему ширинку. – Колдовство какое-то. Но работает только там. Очень странная история.

– Пока не потрогаю – не поверю, – хмыкнула Катя.

– Завтра возьму с собой ящик с инструментами, – сказал он. – Взломаю дверь – для меня это раз плюнуть. Дождусь эффекта и позову тебя.

На следующий день он, чтобы не вызывать ненужных вопросов, не стал брать с собой ящик, а инструменты принес в сумке с чистой одеждой. Ничего не подозревающая Батэль снова дала им ключи. В микве Антон сразу принялся за дело. Просунул в замочную скважину проволоку, вставил в щель пластмассовую карточку, чуть покрутил и крикнул:

– Готово!

– Отлично, – отозвалась Катя, но, как они и договорились, в мужское отделение пока не пошла.

Антон дважды окунулся, вылез из воды, вытерся и стал ждать. Сначала не происходило ничего, но потом медленно, как публика, стекающаяся поглазеть на уличного жонглера, кровь прилила в район его гениталий.

– Котик! Пора!

Голая и, несмотря на морщины, прекрасная Катя вошла, села на Антона, обхватила его ногами и погладила по щеке. Он не брился всего один день, но такое впечатление, что целую неделю.

– Теперь ты мне веришь? – спросил он.

Она кивнула, и они медленно, нежно, с наслаждением занялись любовью.

* * *

Микву они покинули порознь (Антон из мужского отделения, Катя – из женского), порознь вернули банщице ключи и взялись за руки только на улице.

Вечером Катя полила на подоконнике цветы, удобрила почву кусочками размягченного в воде черствого хлеба, проверила, готов ли творог, подвешенный в мешочке на оконную ручку, и вышла на балкон. Антон вынес стул и сел рядом с ней. По пути он погасил единственную лампочку, освещавшую балкон. Чтоб светили только звезды.

Катя откинулась на спинку стула.

Обычно Антон тоже откидывался на спинку стула. Обычно в этот час они слушали концерт ре минор. В исполнении оркестра шакалов.

Но не сегодня.

«Красный орел! Красный орел!» – грохотала система оповещения секретной базы, сзывающая солдат на учения. Антон наклонился вперед.

– На моего отца кто-то донес, – сказал он, когда стихла сирена. – Вначале мы не знали, кто это сделал. Доносчик написал, что он прячет продукты, и ночью… Ночью за ним пришли люди в форме, от которых воняло мерзлой картошкой. Они колотили в дверь, и папа пошел открывать. Он был в синей пижаме. Они велели ему одеться и собираться на допрос. Мама заплакала, а он сказал: «Даша, это же просто допрос. Я скоро вернусь». И все.

– Что «все»?

– Больше мы его не видели.

– Теперь я понимаю, почему ты не любишь солдат.

– Ничего ты не понимаешь, – зло пробурчал Антон.

– Ну так объясни.

– На отца донес Михаил, – проговорил он, глядя в темноту.

– Михаил? Твой брат? – не поверила она.

– Да. Ему в школе промыли мозги. Внушили, что кулаки – враги революции, а частная собственность – угроза для безопасности страны.

– И он донес?

– Пошел к учительнице и настучал, что папа у себя во дворе выращивает помидоры. Той ничего не оставалось, как передать это директору, а директор сообщил об этом куда следует.

– Но вы-то как об этом узнали?

– Мы не узнали. Нам такое и в голову не могло прийти. Если бы он сам не признался, я бы так ничего и не узнал. Но он признался. Ночью. Перед тем как сбежать из дома. «Теперь, – говорит, – ты все знаешь и можешь делать что хочешь».

– Сколько тебе было?

– Шестнадцать. А Михаилу четырнадцать. Я любил его. По ночам мы обнимались ногами.

– Как это?

– Я прижимал свою правую ногу к его левой. Потому что он боялся темноты. Истории всякие ему рассказывал. Веселые. Он хохотал до изнеможения, а потом засыпал. Так я и начал всем этим заниматься: сочинять истории и писать письма. Из-за Мишки.

При слове «Мишка» голос у Антона дрогнул, и Катя накрыла его руку своей ладонью.

– И что ты сделал? – спросила она. – Ну, когда он все тебе рассказал.

– Ничего, – ответил Антон. – Я знал: если я его выдам, старшие братья найдут его и убьют.

– Наверно, это непросто: носить в себе такую тайну.

– Тогда все жили двойной жизнью. – Антон высвободил свою руку и в упор посмотрел на Катю. В его голосе неожиданно прорезался металл. – Не мне тебе объяснять. Дня было не прожить, чтоб хоть раз не солгать.

– Все равно, Антон. Быть единственным человеком в семье, который знает…

– Это-то как раз пустяки, Катя. У меня были проблемы и серьезнее.

– Что ты имеешь в виду?

– Почему, по-твоему, я стал слесарем? Ты не задавалась вопросом, почему такой человек, как я, не поступил в университет?

– Честно говоря…

– Потому что я попал в черный список – вот почему. Из-за отца. Попал в черный список и не мог из него выбраться.

– Я не знала… Ты не…

– Ладно, не бери в голову. Если бы я знал, что ты так расстроишься…

– Прости, – сказала она и подавленно умолкла.

Завыли шакалы. Кате показалось, что сегодня они воют на октаву выше. «Интересно, Антон это заметил?»

Она придвинула к нему стул и положила голову ему на плечо. Вскоре вой шакалов заглушила сирена, означающая окончание учений.

– А все-таки хорошо, что ты мне это рассказал.

– Я никогда никому этого не рассказывал, – сдавленным голосом произнес Антон. – Даже первой жене.

– Ну, это-то как раз не удивительно. Ты же был женат на ведьме.

– Точно! – Он впервые за этот вечер улыбнулся.

Потом обнял ее за плечи и прижал к себе:

– Какой прекрасный день!

– Ради таких дней стоит рождаться на свет, – сказала она и сунула руку ему между ног. В качестве напоминания.

– Выпьем за баню! – Он поднял воображаемый бокал.

Она сделала то же и чокнулась с ним.

– Я тебя знаю. Завтра весь квартал будет в курсе того, чем мы там занимались.

– А ты против? – удивился он.

– Я бы предпочла, чтобы ты с этим не торопился. Мне немного не по себе от того, что мы там делали. В смысле, я рада, что мы это сделали, но мне не нравится, что мы делали это именно там. Я хочу сказать… Там не просто устроены два отделения – женское и мужское. Я помню, как моя прабабушка… Не знаю… Может, это не просто баня? Может, это как-то связано с религией? Вдруг это сакральное место? А мы по незнанию… его осквернили?

– А мне до лампочки, – ухмыльнулся Антон. – Это ваша религия, еврейская, а не моя.

– А мне не до лампочки. – Катя отодвинулась от него. – Я же не говорю, что мы не должны… Ни в коем случае… Я просто прошу тебя: давай пока это не афишировать.

– Договорились, котик. Твое желание для меня закон.

Но на следующее утро, когда они снова пришли в микву, то обнаружили, что калитка распахнута, а банщицы нет. Антон открыл дверь в мужское отделение и от изумления едва не потерял дар речи: его взору предстал спектакль с участием двух актеров.

* * *

Пять дней Бен-Цук соблюдал строгий пост, то есть воздерживался от общения с Айелет.

Данино приказал: «Держись от этой банщицы подальше. Отныне ты должен постоянно быть у меня на виду и присутствовать на всех совещаниях в рамках избирательной кампании».

Бен-Цук понурил голову и подчинился.

Дважды в неделю к мэру приезжал пиарщик из Города грехов – человек в начищенных до блеска ботинках, с рыбьими глазами и трехдневной щетиной. Он знакомил их с результатами социологических исследований, обсуждений в фокус-группах и уличных опросов.

«Ситуация тревожная, – докладывал он. – Ицхаки набирает популярность».

Или: «Надо выяснить, чего хотят люди, сочинить соответствующие лозунги – простые и запоминающиеся, а затем повторять их снова и снова».

Или: «У нас должна быть железная дисциплина. Ни одного интервью без моего разрешения. Содержание каждого интервью согласовываем заранее».

Данино слушал его жадно, как живое божество, и лишь иногда, словно выполняя неприятную обязанность, неохотно интересовался мнением Бен-Цука.

– Что скажешь, Моше? – спросил он его на очередном совещании.

Бен-Цук долго молчал, пытаясь представить себе, что сказала бы Айелет, окажись она сейчас здесь, и в конце концов пролепетал:

– Лозунги – это, конечно, хорошо, но что будет стоять за ними? Это же просто слова. Чем мы собираемся их подкрепить? Что мы реально предлагаем для того, чтобы…

– Реально, – оборвал его пиарщик, – мы предлагаем избрать мэром прекрасного человека, Авраама Данино. Люди голосуют не за программу – они голосуют за человека. А с человеком нам повезло. У нас харизматичный, авторитетный мэр. В рейтинге избирательских симпатий он обгоняет соперника по пяти пунктам из семи.

Данино удовлетворенно кивнул, вынул руку из штанов и погладил себя по гладко выбритой щеке (он договорился, что сегодня его будут фотографировать для местной газеты). Бен-Цук с большим трудом удержался от комментария, вместо этого представив себе, как вечером расскажет обо всем Айелет. «Мне даже не придется ничего ей объяснять, – думал он. – Она сама поймет, какими глупостями мы здесь занимаемся». Но потом он вспомнил, что дал себе зарок не видеться с Айелет, и настроение у него ухнуло в пропасть, как сорвавшийся с тросов лифт.

Через неделю пиарщик показал им макет предвыборного плаката. Под большой фотографией мэра красовался слоган кампании: «Шагаем в будущее! Авраам Данино».

– Ну как вам? – спросил он Бен-Цука.

– Прекрасно, очень впечатляет, – похвалил Бен-Цук, но все же добавил: – Только не хватает конкретики. Плана действий, предвыборной платформы…

– Платформы нужны для грузоперевозок, – презрительно сострил самоуверенный пиарщик. – Для предвыборной кампании требуются простые, запоминающиеся слоганы, которые надо повторять, повторять и еще раз повторять.

«Шагаем в будущее… – с горечью думал Бен-Цук. – Всего три слова… Впрочем, а зачем больше-то? Можно даже сократить. До одного. Может, хватит и одной буквы. Да и та ни к чему. И фотография лишняя. Пусть будет черная дыра. И “тьма над бездною”…»

Он чуть не поддался искушению поехать после совещания не домой, а в микву, убежденный, что только Айелет способна понять его мысль о словах, вытянутых из черной дыры, и на круговой развязке, с которой начинался подъем в Сибирь, даже свернул в ту сторону, но через пару десятков метров остановился на обочине, закурил вторую за день сигарету «Ноблес» и принялся переключать радиостанции, надеясь наткнуться на песню Шалома Ханоха. «Если повезет, – загадал он, – это будет мне знак!» Знак чего, он не загадал, но Шалома Ханоха так и не дождался. По всем радиостанциям передавали только Риту, причем одни и те же песни: «Раб времени», «Тропинка для бегства»… Он развернулся и поехал к детям. Дома он проделал все, что полагается: позанимался с сыновьями, искупал их, прочел им перед сном сказку. «Я и сам как предвыборный слоган, – думал он при этом. – Моя душа – черная дыра, и никто не знает, что в ней творится».

– Папа, почему ты такой грустный? – прервал его размышления младший сын.

– Грустный? – Он изобразил удивление. – Ничего подобного. Просто немножко устал, вот и все. Пойдемте-ка лучше спать.

Но на следующий день малыш снова его удивил.

– Папа, ты не уходи! – сказал он, пока Бен-Цук вытирал его после купания.

Бен-Цук застыл как вкопанный.

– Не уходить? Куда? Ты о чем?

Но сын вырвался от него и побежал играть со старшим братом.

Уложив детей (младший вопреки обыкновению уснул первым), Бен-Цук отправился мыть посуду, и тут сзади к нему подошла Менуха. Погладила его по спине – что делала крайне редко – и сказала:

– Ты какой-то чужой в последнее время. У тебя все нормально?

«В последнее время… Разделяющую нас пропасть уже не замостить никакими разговорами», – подумал он, а вслух сказал:

– Работы невпроворот. Ты же знаешь: выборы на носу.

– Младший меня сегодня ужасно насмешил.

Это был самый короткий путь к его сердцу, и он знал, что она об этом знает, но все равно обернулся и спросил:

– Правда? Что он сделал?

– Он не сделал, он сказал. «Сегодня, – говорит, – нам в садике рассказывали про всемирный подкоп. Начался всемирный подкоп, и все звери парами собрались в Ноевом ковчеге».

– Всемирный подкоп! – умилился Бен-Цук. – Потрясающий ребенок! У него даже ошибки гениальные!

– Тебе надо побриться, – сказала Менуха, погладив его по щеке, и добавила: – Ладно, праведник, пойду-ка я спать. Если ты голодный, в холодильнике есть фаршированные перцы. И посмотри, что там с сушилкой, а то она барахлит. Средние огурцы в холодильник не убирай, они еще не готовы. Кстати, в гостиной валяются твои ботинки. Нехорошо. Ты же знаешь: оставлять перевернутые ботинки – это все равно что повернуться к Богу спиной.

Покончив с делами, Бен-Цук вышел на балкон, с которого открывался вид на кладбище. Спрятавшись за батареей стеклянных банок, он облокотился на перила и стал молиться о знаке. О знамении. Чтобы с неба упала звезда. Или чтобы из какой-нибудь могилы раздался голос и объяснил ему, почему Айелет – воплощение греха, если благодаря ей его любовь к этому миру удвоилась. И почему Бог вернул ее в его жизнь именно сейчас. Почему его чувство к ней не изменилось, разве что стало сильнее. Неужели все, что произошло с ним в последние годы, было напрасным? А может, наоборот? Может, все, что с ним произошло, было подготовкой к этому испытанию? К преодолению плотского искуса? Но если это греховный искус, то почему ему так хорошо с Айелет? Почему он постоянно думает об их медовых днях, прошлых и настоящих? Почему ему кажется, что они созданы друг для друга? Что они – две половинки, стремящиеся слиться воедино. Что она его настоящая жена, а он ее настоящий муж. Или он заблуждается? Хотел бы он составить карту своей душевной смуты, но как, черт побери, это сделать? Как обозначить на ней любовь, ответственность, похоть, чистоту, грех, искупление?..

Вечером четвертого дня «воздержания от Айелет» он в отчаянии направился на могилу Абы Хизкии и, как и в первый раз, когда удрал с военной с базы, с шага перешел на бег. Он бежал мимо огромных щитов с портретом Авраама Данино и таких же огромных – с портретом Йермиягу Ицхаки, обогнал парочку городских сумасшедших, разгуливавших далеко от тех мест, где им следовало находиться в соответствии с картой распространения душевнобольных, и бездельничающих подростков – из тех, что вечно сидят на выезде из города на металлических ограждениях и ищут, к кому бы привязаться. Он миновал деревья, тянувшие к нему руки-ветви, желая его то ли обнять, то ли задушить; миновал тополя Тополиной аллеи, промчался по крашенным в белый цвет камням, обозначавшим ведущую к могиле тропинку, внезапно обрывавшуюся возле зарослей крапивы; проскочил мимо лис и ночных птиц, мимо распускающихся по ночам цветов, добежал до знакомой поляны и упал возле склепа на колени. Ему хотелось снова пережить испытанное в прошлом откровение, хоть он и понимал, что такое бывает только раз в жизни. Но, открыв глаза, он увидел на ступеньках, ведущих в склеп, оставленную кем-то книгу. Это был Танах. В нем проснулась надежда. Может, это и есть знак? Вряд ли книга оказалась возле могилы случайно. Он взял ее в руки и раскрыл наугад. Свет звезды упал на строки: «И Яаков полюбил Рахель, и сказал: “Я буду служить тебе семь лет за Рахель, дочь твою младшую”». «Вот же он! Вот этот знак! – обрадовался Бен-Цук. – Семь лет пришлось мне служить Менухе, чтобы получить свою Рахель, в смысле Батэль, и лишь теперь, после семи голодных лет, я достоин любить ее по-настоящему». Но тут порыв ветра перелистнул страницы, и глазам Бен-Цука предстали другие строки: «Отчего же пренебрег ты словом Господа, сделав то, что есть зло в глазах Моих: Урию Хетийца убил ты мечом и жену его взял ты себе в жены». Бен-Цук вздрогнул. Ведь и он пренебрегает словом Господа, проводя долгие часы в обществе замужней женщины. Но как эти строки согласуются с предыдущими? Каким из них верить? Разрешить дилемму мог бы третий отрывок, и Бен-Цук стал ждать, чтобы ветер перелистнул страницы еще раз. Но ждал он напрасно – воздух застыл неподвижно. Потеряв надежду получить ответ от ветра, Бен-Цук отложил Танах, вошел в темный склеп, распластался на могиле, прижался губами к тому месту, где, по его расчетам, находилось ухо праведника, и – сначала молча, а потом вслух – принялся просить, умолять и требовать: «Не бросай меня! Я так долго тебя искал! Дай мне знак! Дай мне его прямо сейчас!»

* * *

Вскоре после того, как у Батэль начались месячные, муж сказал ей:

– Я хочу вернуться в Нью-Йорк.

От ее внимания не ускользнуло, что он сказал не «мы», а «я».

– Мне здесь плохо, – объяснил он. – Я хочу домой, в свой кабинет. Все равно ты не беременеешь. Что толку и дальше торчать в этом городе мертвых?

«Мой муж – человек практичный», – с горечью подумала Айелет. Практичные мужчины склонны влюбляться в непрактичных женщин. Сперва это их возбуждает, делает их серую жизнь более яркой, но потом, добившись своего, они пугаются. И начинают медленно тебя изводить. Мелкими ядовитыми замечаниями. Убивать в тебе все прекрасное и светлое. И ты им это позволяешь. Лишь бы снова не остаться одной, лишь бы снова не сбиться с пути. Практичные мужчины без колебаний меняют женщину, если та не справляется со своими обязанностями.

– Яков… – сказала она.

Но капризный ребенок, нацепивший деловой костюм ее мужа, не дал ей договорить:

– Да и ты тоже… Ты стала здесь другой. Ты не со мной, и я не знаю, где ты. Иногда я с тобой разговариваю, но ты меня не слушаешь. Ты хоть слышала, что я только что сказал?

– Слышала. Я всегда терпеливо выслушиваю тебя. Жаль только, что тебе не хватает терпе…

– Но, Батэль! Я терплю уже шесть месяцев. Мы обошли все без исключения могилы. Лежали на них, молились, делали пожертвования. Но Всевышний глух к твоим…

– К моим? – взорвалась она. – А ты здесь ни при чем?

– Тише! – зашипел он.

«Невероятно! – подумала она. – Даже здесь он боится соседей!» – а вслух сказала:

– Нечего мне рот затыкать! Кто сказал, что виновата моя матка, а не твоя сперма? Анализы не показа…

– Да, виновата именно твоя матка! И твои грехи! Твоя прошлая жизнь! Твоя порочность! Твой разврат! Вот что навлекло на нас проклятье! – крикнул он гнусаво (с тех пор как они сюда приехали, у него вечно был насморк) и, не дав ей ответить, ушел в свою комнату.

Она слушала через дверь, как он звонит туроператору, справляется о рейсах, пытается – как всегда – выбить скидку, вращает большой глобус, привезенный с собой из Нью-Йорка, и думала о том, что к десяти заповедям Богу следовало бы добавить еще одну: «Не упрекай жену в прегрешениях, в которых она тебе призналась, чтобы победить ее в споре». Она успокоила себя с помощью дыхательных упражнений – одна из двух вещей, которым она научилась в монастыре, – и вошла к мужу.

– Послушай, Янки, – обратилась она к нему с ласковым домашним прозвищем. – Давай подождем еще два месяца. Побудем здесь до октября. Я чувствую, что надо подождать. Не могу тебе этого объяснить, но чувствую, что надо.

– Месяц, – сказал он, остановив вращающийся глобус. – Новый год я хочу отпраздновать с цивилизованными людьми.

Она мысленно усмехнулась. Месяц – больше ей и не требовалось, но она уже знала: с бизнесменами вроде ее мужа нельзя не торговаться.

Позднее, когда он уснул, она лежала в постели с открытыми глазами и думала: «Почему мне так хочется остаться в Городе праведников? Из-за чудотворных могил или из-за чего-то другого? Верней, из-за кого-то другого? Не случайно же Бог свел меня с Мошиком через семь лет после того, как мы расстались. Таких случайностей не бывает. И эта боль в груди… Самая настоящая боль. С тех пор как мы перестали видеться в микве, она не проходит. Откуда она взялась? А то, что я постоянно веду с ним мысленный разговор? Это ведь тоже не просто так». Вообще эта встреча с прошлым, о котором она изо всех сил старалась забыть (даже не позвала на свадьбу никого из родных или знакомых по кибуцу), наверняка имела какой-то смысл. Хоть и заставила ее грешить. Много грешить. В последние недели она нарушила как минимум одну заповедь. Но чувствовала, что поступает правильно. «Как же одно согласуется с другим? – недоумевала она. – Разве можно быть одновременно и грешной, и добродетельной?»