Текст книги "Медовые дни"

Когда он очнулся, солнце клонилось к закату. Лес тонул в мягком предвечернем свете. В нескольких десятках метров от него, на склоне холма, виднелось что-то синее. Бен-Цук поднялся на ноги, но голова у него закружилась, и он упал. Он снова поднялся, на этот раз медленнее, и побрел по направлению к синему пятну. Судя по ржавой табличке, установленной Комитетом по спасению древних захоронений, это был склеп, где покоились праведник Аба Хизкия и его жена. У входа в склеп, в тени сосны, кто-то поставил черный пластмассовый стул. Бен-Цук сел на него и окинул взглядом горы, чьи верхушки золотило солнце.

В сухом прохладном воздухе его раны перестали саднить. Через несколько минут, когда сердцебиение немного успокоилось, он встал и вошел в склеп. На полке пыльного книжного шкафа стояли, притулившись друг к другу, псалтыри. Еще несколько книг дремали на хромоногом столе. Он взял одну из них, но не открыл – в кибуце его воспитали атеистом. Так он и стоял, держа в одной руке закрытую книгу, а второй опираясь о могилу. Потом он решил поменять руки, но выронил книгу; та упала на пол и раскрылась. Поднимая ее, Бен-Цук успел прочитать пару строк. И тут же в памяти всплыла полузабытая картина: после маминой смерти отец с кипой на голове читает вслух этот псалом. Значит, его отец носил кипу? Почему никто не говорил ему об этом? Он попробовал ухватиться за кончик воспоминания и вытащить его полностью, но оно было такое тонкое и хрупкое, что выскользнуло из пальцев сознания и снова ухнуло в пропасть забвения.

«…Ибо дошли воды до души моей, – перечитал он. – Утопаю я в трясине глубокой, и не на чем стоять. Попал я в глубины вод, и поток увлек меня. Устал я, взывая, высохло горло мое…»

На следующий день после работы он не поехал в кибуц, а отправился в склеп Абы Хизкии и его жены. В одной руке у него была банка с синей краской, в другой – малярная кисть. На этот раз он уже не бежал, а шел нормальным шагом и подмечал детали, которых вчера, в состоянии аффекта, не заметил. Вот маленькая кедровая роща. Как эти кедры занесло в сосновый лес? Наверное, сбились с пути и пришли сюда по ошибке. Вот среди валунов мелькнул лисий хвост. А вот – прибитый к дереву указатель, направляющий путников к склепу. Вчера он его не видел. А вот взбирающаяся на холм и ведущая к склепу дорожка.

На земле возле черного пластмассового стула еще сохранились отпечатки его армейских ботинок. Он смахнул со стула напа́давшие за последние сутки иголки, сел и оглядел лес и горы вдали. В прозрачном воздухе все было видно как на ладони, и он смотрел на окружающее новыми глазами. Например, он только сейчас заметил, что ветви деревьев, растущих рядом, почти дотрагиваются друг до друга, но никогда не соприкасаются. «Откуда деревья знают, какой длины должны быть их ветки?» – удивился он. «В мире господствует порядок, – ответили ему горы. – Есть замысел, и есть создатель». «Ветер, который сейчас дует, – думал Бен-Цук, – дует именно с той силой, с какой должен дуть. Лучи солнца ласкают меня именно так, как должны ласкать. Все подчинено гармонии, и каждая вещь находится на своем месте. Включая меня самого. Потому что сейчас я хочу быть здесь и больше нигде!»

Он долго слушал, как шумят под ветром кроны деревьев, и ловил звук собственного дыхания, а затем, подавив острое желание закурить (сигарета прямо просилась в руки), встал и принялся за работу. Тщательно – не как маляр, а как художник – покрыл выцветшую синюю краску на куполе могилы свежей, убрал разбросанную вокруг золу от костров и пакетики из-под фастфуда, нанес на купол второй слой краски.

Когда он закончил, солнце уже клонилось к горизонту. Он взял псалтырь, сел на стул и стал читать. Не по порядку, а руководствуясь красотой стихов. «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей»; «Копал яму, и вырыл ее, и упал в яму, которую сам сделал»; «И будет Господь прибежищем угнетенному, прибежищем во времена скорби»; «Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец? Доколе будешь скрывать лице Твое от меня?».

В последующие дни он порой ловил себя на том, что бормочет псалмы. В фильмах, которые они с Айелет смотрели в синематеке, герои в трудную минуту жизни ездили зарядиться мужеством в родительский дом. Теперь и он, чей дом рухнул, а родители ушли из жизни, с помощью псалтыря тоже вернулся в дом своего детства. Оказалось, что древние слова – это секретный код к целому сейфу воспоминаний, о существовании которых он даже не подозревал. Вот они с отцом в синагоге. Вот отец отламывает ему ломоть субботней халы. Вот он, маленький Мошико, играет с ремешками тфилина и привязывает их к ноге, а отец едва сдерживается, чтоб не рассмеяться.

Каждый вечер после работы Бен-Цук приходил в склеп и что-нибудь чинил: заменил полки в книжном шкафу, приделал к столу недостающую ножку, рассортировал книги по годам издания, соорудил безопасную подставку для заупокойной свечи. Чтобы в склепе, как в душе человеческой, всегда горел огонек.

Эту идею ему подсказал «Полный путеводитель по могилам праведников» Цви Вильнаи, который он нашел в единственном книжном магазине Городка-на-границе. Глаза продавщицы многообещающе поблескивали; две верхние пуговицы на блузке были расстегнуты.

– Вас интересуют другие книги на эту тему? – спросила она.

Он кивнул. Она вышла из-за кассы, легонько тронула его за руку и сказала:

– Пойдемте.

Совершая обход крошечного магазина, она один раз, чтобы достать книгу с верхней полки, приподнялась на цыпочки, и блузка у нее задралась, обнажив полоску голого тела, а второй раз, чтобы взять книгу с нижней полки, нагнулась, продемонстрировав ему свой выпуклый зад. Но Бен-Цук сказал себе: «Если ты ступил на верную дорогу, никуда с нее не сворачивай», – и не стал ей звонить, хотя она написала ему на чеке номер своего телефона. Изучая «Полный путеводитель по могилам праведников», он использовал чек как закладку.

В конце книги была приведена удивительная биография праведника Абы Хизкии и его жены. Аба Хизкия, принадлежавший к первой плеяде таннаев, был простым торговцем тканями. Когда его жена Лея умерла, он, как и положено, оплакивал ее семь дней. Однако ни на восьмой, ни на девятый, ни на десятый день, когда траур должен был закончиться, он так и не перестал ее оплакивать. К нему привели самого мудрого раввина того времени. Тот поцеловал его в лоб и спросил: «Почему ты продолжаешь скорбеть, Хизкия?» И ответил ему Хизкия: «Ребе, с уходом моей жены тьма окутала меня». – «Встань, – велел ему самый мудрый раввин того времени, – и посвяти жизнь помощи своим обездоленным соотечественникам. С каждым твоим благодеянием во тьме твоего сердца будет загораться свеча». Так и случилось. Торговец продал все свои ткани, стал жить в бедности и посвятил остаток своих дней помощи нуждающимся. Например, когда в Шаббат у одной женщины порвалась сандалия, а принести ей новую из-за субботних запретов никто не мог, Аба Хизкия проводил ее до дома, подкладывая ей под ноги свои раскрытые ладони. Вот до какого самоуничижения дошел Аба Хизкия – и благодаря этому перестал горевать по своей жене. Когда же он в преклонном возрасте скончался, его похоронили рядом с ней, и «с тех пор, – пишет Цви Вильнаи, – их общая могила помогает людям найти себе спутника жизни».

«Из всех возможных могил я упал на колени возле той, где покоится человек, потерявший любимую женщину! – поразился Бен-Цук. – Если это не знамение, то что тогда считать знамением?»

Через месяц он вынул из книги чек-закладку с телефоном продавщицы, бросил его в мусорную корзину и поехал в Город праведников искать себе раввина.

* * *

«Ну и не надо, – думал Даниэль. – Я не собираюсь их просить. Не хотят брать меня в свою команду – их полное право. У меня тоже есть самолюбие. С какой стати я буду поднимать руку? Они мне не учителя. Они мне просто одноклассники, которые лучше меня играют в футбол».

На каждом уроке физкультуры повторялась одна и та же история. За пятнадцать минут до конца урока учитель поручал Эрану Турки и Цахи Бренеру сформировать две команды, а остальные дети сидели на трибуне и ждали, кого из них выберут.

Наверняка сегодня Даниэля опять назовут последним. Цахи Бренер возьмет его только потому, что никого другого не останется, и поставит играть в защите, где «этот русский» причинит меньше всего вреда. (Вслух он этого не говорил, но Даниэль знал, что причина именно в этом.)

Но он не будет унижаться, как другие. Не станет кричать: «Я! Меня!»

Он спустится с трибуны с прямой спиной и гордо задранным подбородком, будет играть в защите и молиться про себя, чтобы мяч не полетел в его сторону.

– Разве Шони обратит на меня внимание, если я ничего не делаю лучше всех? – однажды спросил он Антона.

– Как это не делаешь, дурачок? Еще как делаешь!

– Что?

– Любишь. Мужчины, умеющие любить, всегда пользуются у женщин успехом.

«Послушать Антона, так все отлично, – думал Даниэль (время подумать у него было, так как мяч находился на другой стороне поля). – А когда я прихожу в школу, оказывается, что цена его словам – копейка. Как я могу понравиться Шони, если она даже не догадывается о моем существовании? Тем более если в конце года я перейду в другую школу».

Конечно, он прекрасно слышал разговор мамы с бабушкой Катей: папе повысили зарплату; в городе строят новый микрорайон; в новом микрорайоне есть большие квартиры.

Он понимал, что это означает. Это означало, что опять будут картонные коробки. Что рабочие погрузят картонные коробки в большой грузовик. Что папа будет по-русски спорить с рабочими, погрузившими картонные коробки, о размере чаевых. Что потом большой, нагруженный картонными коробками грузовик поедет в новый дом, а они поедут за ним на своей маленькой машине. Что он будет сидеть на заднем сиденье и крепко держать телевизор, чтобы тот не упал. А потом у него будет другая комната с другой кроватью, и он проведет несколько ночей без сна, пока не привыкнет к новым шумам. Потому что каждый дом шумит по ночам по-своему.

Когда лето кончится, будет, разумеется, новая школа. В которой нет Шони. Его мнением родители не поинтересуются. Не спросят, хочет ли он переходить в школу, где нет Шони. Это его злило. Как заполнять для них на иврите бланки Министерства внутренних дел, так он взрослый, а как участвовать в принятии важных решений, так плюрализм сразу отменяется и его точка зрения не весомее, чем точка зрения собаки Альбины. (Альбина – не настоящая, а воображаемая его собака; настоящую ему не покупают, хотя он просил уже много раз.)

«Время поджимает, – думал он. – Я должен заставить Шони обратить на меня внимание. Лето скоро».

Но тут учитель дал свисток к концу урока, и Даниэль вместе с другими ребятами пошел в класс.

* * *

Целых два года Моше Бен-Цук пытался вступить в одну из религиозных общин Города праведников. Стать в ней своим. Найти с другими общий язык. Однако так ни к кому и не прибился.

В первой общине были слишком строгие правила. Руководители пристально за ним наблюдали, словно только и ждали, когда он оплошает, чтобы укоризненно покачать головой. Следили за тем, как он держит молитвенник, в каких местах молитвы кланяется, и выражали недовольство тем, что он не так подгибает колени. Даже борода, за которой он так тщательно ухаживал, и та им не нравилась. «Что бы я ни делал, как бы ни старался, я всегда буду для них человеком второго сорта, – думал он. – То же было в кибуце: когда я входил в столовую, на меня смотрели как на чужака».

Вторая община гордилась своим либерализмом, но там все говорили по-английски, и у него возник комплекс неполноценности: в английском он был не силен.

В двух других общинах его спросили, сефард он или ашкеназ. «Я метис, – объяснял он. – Папа – одно, мама – другое, а большую часть детства меня воспитывал приемный русский дедушка, женатый на женщине родом из Турции. Это немножко сложно, понимаете?»

Они не поняли.

Его охватило отчаяние: «В кои-то веки я решил стать на путь истинный, и вот что из этого вышло. Какой тогда смысл упираться? Самосовершенствоваться? Какой толк от ограничений, которые я на себя наложил?»

В тот же вечер он поехал в Городок-на-границе, зашел в книжный магазин, спросил у продавщицы, когда та заканчивает работать, подождал ее в шаурмичной напротив, и они отправились к ней домой.

Утром, по дороге на работу, он понял, что совершил ошибку, и поклялся, что это в последний раз: больше он своей похоти потакать не будет. Увы, он нарушил данное себе обещание.

Впоследствии, вспоминая свой путь к Богу, он сотрет из протокола памяти все свои падения и бесконечные метания. Забудет, как по пятницам покупал вместо сигарет тридцать разных на вкус порций фруктового льда и всю субботу медленно, очень медленно их лизал, а потом держал во рту деревянную палочку до тех пор, пока она не начинала лохматиться. Всего через несколько минут он снимал обертку с новой порции мороженого, с другим вкусом, так же медленно его лизал и снова не спешил выбрасывать палочку, обсасывая ее или поднося ко рту на манер сигареты.

Чаще всего это не помогало, и после обеда он, стыдливо опустив голову, шел к знакомым, не соблюдавшим субботы, и стрелял у них сигареты.

Как-то вечером, устав бороться с собой, он снял свое религиозное одеяние, надел джинсы с футболкой и поехал в Тель-Авив, в клуб «Логос», на концерт Шалома Ханоха, где, чтобы произвести впечатление на барменшу, напился, бренчал на воображаемой гитаре, хотя в жизни на ней не играл, хлопал в ладоши, высоко воздев руки, и громче всех подпевал: «Мессия не идет, Мессия даже не звонит».

За несколько дней до свадьбы с Менухой он рванул в Город песков, где несколько часов колесил по улицам с открытым окном, вертя головой по сторонам, в надежде увидеть Айелет.

Из армии он тоже ушел не сразу: боялся перейти Рубикон и долго стоял враскоряку на разных его берегах.

Днем он делал вид, что по-прежнему придает работе в разведке большое значение: требовал от солдат все новых донесений, основанных на подслушанных там и сям разговорах, и фиксировал на картах и слайдах передвижение войск противника. Но чем дальше, тем больше его мучил вопрос, которым раньше он никогда не задавался: какой во всем этом смысл? Неужели максимум, на что он, Моше Бен-Цук, способен, это регистрировать передвижение вражеских войск отсюда туда и оттуда сюда?

Бессонными ночами он один, без полагающегося напарника, читал Библию и Талмуд. Читал, размышлял и продолжал читать, позволял древним словам взламывать сейф его детских воспоминаний. «Посему оставит человек отца своего и мать…» И вдруг он видел маму – в зеленом платье, она играла ему на флейте. Он лежал в постели под одеялом – болел? – а она ему играла. Что именно? Ему никак не удавалось вспомнить мелодию. Но что это? У нее большой живот? Мама была беременна? Тогда что случилось с ребенком? Может, это и была «болезнь», от которой она умерла? Неожиданно мама перестает играть, потому что в комнату входит вернувшийся с войны отец в армейской форме и трогает мамин живот. Что это была за война? Судного дня? По времени вроде подходит. Но почему он без кипы? Снимал ее перед боем? Или это чей-то чужой отец, затесавшийся в его воспоминания по ошибке?

На рассвете он закрывал глаза и с пронзительной ясностью понимал, что эти книги – его единственный шанс на спасение. «Приблудным» он как был, так и останется, но если проявит должное рвение, то Всевышний – покровитель всех «приблудных» – протянет ему руку.

После утренней молитвы Бен-Цук пил черный кофе, ехал на базу, вполуха слушал доклады подчиненных и механически кивал, получая очередной приказ начальства. В неприлично долгий обеденный перерыв он забирался на заднее сиденье своего «рено» и там отсыпался.

Но сколько веревочке ни виться, а конец будет. Низкая эффективность руководимого им отдела вызвала недовольство начальства, и ему предложили досрочную демобилизацию на выгодных условиях.

Через несколько недель после того, как он сдал казенное имущество, оставив себе только несколько дорогих сердцу аэрофотоснимков, ему на глаза попалось объявление в местной газете о конкурсе на замещение вакантной должности помощника мэра. «Вот твой шанс стать Абой Хизкией, – сказал он себе. – Посвятить свою жизнь другим людям. Отказаться от себя и забыть о своем горе».

– Не ходи туда, праведник, – сказал Бен-Цуку продавец газет, когда он попросил у него ручку, чтобы обвести кружком объявление. – Там сплошная коррупция и кумовство. В некоторых отделах у всех сотрудников одна и та же фамилия. Понимаешь, что это значит?

Во время собеседования Данино изложил Бен-Цуку свои планы.

– Проклятье этого города – кондиционеры! – сказал он. – Когда у жителей равнины не было в домах кондиционеров, они каждое лето приезжали к нам подышать горным воздухом. Город жил за счет туризма. Но сейчас все изменилось, и мы должны искать новые способы привлечения туристов. Нам нужен креатив! А мне – человек, который будет моей правой рукой, – добавил он, опуская левую руку на плечо Бен-Цуку. – Бывший офицер, человек деятельный, способный выполнять мои поручения. В этом городе все надеются на чудо, а мне нужен человек, крепко стоящий ногами на земле.

– Но я тут новенький, – ответил Бен-Цук. – Никого здесь не знаю.

– Это как раз хорошо, сынок. Ты ничем себя не замарал, не связан обязательствами ни с одной религиозной общиной и не имеешь высоких покровителей, перед которыми должен отчитываться.

– Кроме Всевышнего, – уточнил Бен-Цук.

– Разумеется, – согласился Данино.

Поначалу Бен-Цук занимался решением хозяйственных вопросов (даже святые города сталкиваются с проблемами организации повседневной жизни): убирал кошачьи трупы и чинил уличные фонари, восстановил упраздненный ранее департамент городского благоустройства и перевозил с места на место времянки. Попутно он изучал город и его язык – поскольку у каждого города есть свой особенный язык. Когда жители Города праведников назначают встречу «у щита», они имеют в виду дорожный щит в начале пешеходной улицы. Когда их спрашивают, как добраться до того или иного квартала, они не показывают дорогу, а интересуются, кто вам там нужен. В городе всего один светофор, у которого только два сигнала – красный и зеленый, зато сотни, если не тысячи, кружек для пожертвований. В магазинах. В киосках. У входа в поликлиники. В общественные туалеты. Возле каждой из десятков микв. Перед каждой ешивой. Стук монет о дно кружек, словно метроном, задает городу ритм, которому подчинены все прочие звуки. В этом ритме жильцы выбивают на балконах пыльные ковры; гудят, вызывая из дома клиентов, таксисты и, давая задний ход, владельцы пикапов; летом играет музыка в фургонах мороженщиков, а зимой колотит по крышам град; мужья кричат на жен; матери скликают домой детей – во второй, третий, четвертый раз; проповедуют хабадники; шумит крыльями история; льется блюз старомодных лавчонок; грохочут выстрелы на городском стрельбище; визжат дрели; жужжат газонокосилки; разговаривают с детьми учителя начальной школы… Эти городские звуки сливаются в единый слаженный хор, который набирает громкость, к концу недели перерастая в рев; но тут наступает суббота, из каждого окна слышатся праздничные песнопения, а потом воцаряется тишина. Впрочем, и у тишины есть своя тональность и свой ритм.

Вечер пятницы Бен-Цук проводил в гостях у Данино, а в субботу утром, после синагоги, шел пешком в лес, на могилу Абы Хизкии и его жены, где молился в одиночестве. Он просил Всевышнего дать ему силы продержаться всю субботу на мороженом, не повторять совершенных в прошлом ошибок, забыть Айелет и создать семью.

Менуху он впервые увидел в одном из переулков Старого города; дело было в субботу вечером. В компании подруг она выходила из сиротского приюта. Симпатичная, в серых чулках. Он задержался на ней взглядом, их глаза встретились, и ему показалось, что она улыбнулась. Он навел о ней справки. «Даже не думай, – объяснил ему знакомый. – Она принадлежит к одному из старейших в городе семейств, а в приюте только волонтерит. Ты рядом с ней – жалкий кающийся грешник». – «Но ведь в Талмуде сказано, – возразил Бен-Цук, – что даже праведники недостойны стоять рядом с раскаявшимся грешником». – «Тебя, наверно, забыли предупредить, – засмеялся знакомый, – что праведники не стоят рядом с грешниками потому, что боятся, как бы те не женились на их дочерях».

И все же он решил с ней познакомиться. Было в ней что-то царственное. Ее подруги, выходя на улицу, старались сделаться как можно более незаметными, а она вышагивала, гордо выпрямив спину. Общий знакомый устроил им короткое свидание. Она возвращалась домой из сиротского приюта, а он поджидал ее на углу, под фонарем, и курил «Ноблес». При ее приближении он бросил сигарету и двинулся ей навстречу. Все ее подруги мгновенно растворились.

– Вы меня заинтересовали, – в упор глядя на нее, сказал он.

– У нас не принято так говорить.

– А как принято?

– Для начала болтают о том о сем. Потом обсуждают главу из Пятикнижия, которую читают на этой неделе. Потом – свежий скандал в Министерстве по делам религий. Ну и другие сплетни.

– И вам это действительно интересно? Вся эта ерунда?

Она промолчала, но покраснела и опустила глаза. «Девственница, чистая душа», – подумал он и рядом с ней почувствовал себя грязным. Расспросил ее о подругах и сестрах. Она коротко рассказала о каждой. По ее словам, все они были просто прекрасные. У одной – золотое сердце, вторая – смышленая, третья – трудолюбивая.

– Когда мы можем встретиться еще раз? – спросил он, заметив, что она боязливо оглядывается по сторонам.

– У нас не принято назначать свидания.

– А если я на следующей неделе буду в это же время случайно стоять под этим фонарем? Вы сможете случайно пройти мимо?

– Смогу, – сказала она, и в глазах у нее загорелся озорной огонек. – Только, – деловито добавила она, – лучше не под фонарем, а в тени.

Они встречались еще несколько раз. Тайком. Соблюдая дистанцию, разумеется. Иногда случайно задевали друг друга плечом. Иногда соприкасались носками ботинок. Но не более того. Боже упаси.

– Как поживают дети? – спрашивал он ее на каждом свидании, так как о сиротах она говорила охотнее всего. Она начинала рассказывать: кто сегодня отпустил смешную шутку, кто шалил… Однажды, еще до того, как он успел задать вопрос, похвасталась:

– Сегодня утром мы с детьми красили могилу святого ребе, главного праведника, и дипломированный экскурсовод прочел нам про него короткую лекцию. Так вот, оказалось, что даже я не все о нем знала.

– Например? – поинтересовался Бен-Цук.

– Например, святой ребе умел говорить на птичьем языке. Выучился ему, когда подолгу жил отшельником в горах, и впоследствии этим пользовался. Он их звал, а потом отпускал на свободу. Точно воспроизводил голоса разных птиц, и они ему отвечали.

– Да, красивая легенда, – согласился Бен-Цук.

– Легенда? – возмутилась она, и от гнева ее глаза поголубели еще больше. – Есть свидетельства его учеников! Они говорят, что это чистая правда. Вы что, им не верите?

– Я верю вам, – примирительно сказал он и подумал: «Какая она красивая, когда сердится! Ее никто никогда не обманывал, не бросал, не ненавидел. Неудивительно, что она такая легковерная. Может, и я, если продолжу с ней общаться, стану таким? Перестану быть твердолобым, полным сомнений и колебаний “иерусалимским камнем”? Начну жизнь с чистого листа…»

Через неделю, придя на очередное свидание, он увидел, что она сама не своя. Сначала она отнекивалась, но потом рассказала. Оказалось, что сыну ее сестры Нахалы, живущей в Священном городе, вчера поставили окончательный диагноз: аутизм.

– Это уже третья моя сестра, у которой такая беда. Есть еще две двоюродные. У них тоже… дети такие. Пока что мы держим это в секрете, чтобы… ну, чтобы не отпугивать женихов. Понимаете? Но в этом городе все тайное становится явным.

– С Божьей помощью все образуется, – сказал он.

– С Божьей помощью, – повторила она, подошла к нему ближе, и ее тень коснулась его тени.

– Может, оно и к лучшему, – сказал он и сделал шаг к ней.

– Может быть, – снова повторила она, наклонив голову.

Это был совсем легкий наклон, но свет фонаря падал на них под таким углом, что их тени слились. Они на миг встретились взглядами, и ему стало ясно: она, как и он, понимает, что печальное обстоятельство, поразившее их семью, связано с генетикой, и это дает им искру надежды.

На следующий день он, не желая упускать случай, отправился знакомиться с ее отцом. Начав с общих тем – свежего скандала с министром по делам религий и очередной главы Пятикнижия, – он собрался с духом и выпалил:

– Достопочтимый ребе! У меня есть сбережения, и я занимаю хорошую должность в мэрии. Я могу обеспечить вашей дочери и вашим внукам надежное будущее и помогать вашему семейству.

– Но из какой ты общины? – спросил отец Менухи.

– Я… Я еще не определился, – промямлил Бен-Цук, но тут вспомнил, что раввин и не подозревает о том, что известно ему, Бен-Цуку, и более уверенным голосом добавил: – Я из общины Всевышнего.

– А мою дочь, сокровище мое, ты уважаешь? – спросил отец.

– Глубоко уважаю, – ответил Бен-Цук.

Отец Менухи взял его за руку, долго водил пальцем по линиям на его ладони, а затем принялся изучать его лицо – нос, уши, щеки, губы. Этот человек видел его насквозь. Расписывать перед ним свои достоинства было бесполезно.

– Быть неофитом нелегко, – сказал отец Менухи, отводя взгляд от его лица. – Одной ногой ты стоишь в будущем, второй увяз в прошлом, а под тобой – геенна, полная опасных искушений.

«Как ни прискорбно, но так оно и есть», – подумал Бен-Цук, кивая.

– Укрощать свои дурные побуждения, – продолжал отец Менухи, – надо учиться с детства, с пеленок. Потом делать это труднее.

Бен-Цук потупил взор. Никогда не знаешь, где встретишься с истинной мудростью.

Отец Менухи повел головой слева направо, словно говоря: «Нет, за тебя я ее не отдам, и не надейся», но, поскольку он продолжал водить головой туда-сюда, Бен-Цук засомневался. А может, эти покачивания следует понимать с точностью до наоборот? Может, они означают, что он скрепя сердце смирился с таким женихом?

– Ну вот что, сынок. – Отец Менухи взял Бен-Цука за подбородок и слегка его приподнял. – Договоримся так. Ты пока думай, в какую общину вступить. Это не горит. Но, пока суд да дело, ты будешь стараться не грешить и вести праведную жизнь. Можешь мне это обещать?

– Да! – выпалил Бен-Цук. – Конечно!

– А молиться… Нравится тебе это или нет, но молиться ты будешь в нашей синагоге. Согласен?

– Разумеется, разумеется, уважаемый ребе. Само собой.

Через три месяца состоялась свадьба. Со стороны жениха гостей было кот наплакал; со стороны невесты – несколько сотен.

В брачную ночь Бен-Цук взобрался на Менуху. Сделал он это осторожно, чтоб ее не напугать, но она все равно испугалась. Потом засмеялась и сказала, что ей щекотно. Потом вдруг заплакала. Сказала, это от волнения. Потом попросила потушить свет. Сказала, что стесняется. Потом попросила зажечь. Сказала: «Я тебя не вижу, и мне кажется, что я с каким-то другим мужчиной». Он зажег, увидел, какая у нее гладкая, шелковистая кожа, и стал ласкать ее в нужных местах. Но она все равно лежала как каменная. Тогда он перестал ее ласкать, лег рядом и спросил:

– Менуха, чего ты боишься?

– Сколько женщин было у тебя до меня? – спросила она, не глядя на него.

– Так вот оно в чем дело, – засмеялся он с чувством облегчения.

– Чего ты смеешься? Что в этом смешного?

Он моментально посерьезнел и ответил:

– Всего шесть.

– «Всего!» – передразнила она. – Прямо святой, да и только.

– Но какое это имеет значение? – удивился он. – Что было, то прошло.

– Да? А если ты чем-нибудь заразился? – не сдавалась она.

– Не заразился, гонори… В смысле гарантирую, – поправился он и почувствовал, что член у него обмяк.

«Ничего удивительного, у нее ведь это впервые», – подумал он про себя, а вслух сказал:

– Необязательно делать это сегодня, солнышко. У нас был трудный день, ты, наверное, устала. Просто полежим рядом.

– Но по законам иудаизма мы обязаны сделать это в брачную ночь, – неуверенно возразила она.

– Да, но всему свое время. Можно и завтра. Ничего страшного.

– Ты уверен? Ты не расстроишься?

«Она еще совсем ребенок. Я женился на девчонке», – подумал он, и его пронзило острое желание ее защитить.

– Не расстроюсь, – сказал он, обвив ее рукой, и поправил накрывавшее их одеяло.

Довести дело до конца им удалось только через месяц. С помощью интимного геля-смазки. Но ей все равно было больно.

– Наверно, со мной что-то не так, – просипела она, отползла на край кровати и свернулась клубочком.

– Ничего страшного, – сказал он. – Надо просто набраться терпения.

– А что, если так будет всегда? – Она задрожала под одеялом всем телом. – Если окажется, что я порченая? Ты меня бросишь, да?

– Я никогда тебя не брошу.

Целый год после этого они не оставляли попыток; целый год каждая из них заканчивалась ее слезами; целый год он повторял ей, что не бросит ее.

Через год они перестали и пытаться. Вернее, делали это раз в месяц, по обязанности, но он знал, что удовольствия она не получает. Не может получать удовольствия – и все тут. Почему? Он терялся в догадках. Может, ей нужен другой мужчина? С другой стороны, она его вроде бы любила, радовалась, когда он возвращался домой. Так или иначе, но спустя год, после многочисленных разговоров и смены поз, ему надоело ломать над этим голову, и он решил, что Всевышний таким способом наставляет его на путь истинный. Он успел познать плотскую любовь с Айелет, но кончилось это плохо. Очень плохо. И вот теперь Бог учит его любить по-другому: сидеть с женой на балконе с видом на кладбище и мирно беседовать, не опасаясь, что беседа перерастет в скандал или бурное выяснение отношений. «Хватит жалеть о былом, – убеждал он себя, – и терзаться сомнениями. Пути Господни неисповедимы, и все к лучшему. Надо поверить в это всем сердцем и черпать утешение в мысли, что выпавшие на нашу долю трудности – это часть большого замысла, суть которого нам не известна. А когда вечером с кладбища подует холодный ветер, мы вернемся с балкона в нашу теплую квартиру…»

Много лет он хватался за «пути Господни неисповедимы» и за «все к лучшему», как за спасательный круг, но в последние несколько недель эта хватка ослабла и с каждым днем делалась все слабей. Он обтесывал камни для стен миквы, но всеми его мыслями владела Айелет. Непостоянная, непоследовательная, безбашенная, ненормальная, сумасшедшая Айелет. Все понимающая, всеми презираемая, хитроумная, несчастная, потерянная, проклятая, жизнелюбивая Айелет… Это могло означать только одно: она вернулась. Ведь ничего не изменилось. Семь лет он держался. Откуда же вдруг это наваждение? Нет, другого объяснения нет и быть не может. Она вернулась в Израиль, она где-то поблизости. В кибуце или даже здесь, в Городе праведников. Она вернулась, и ему нет покоя ни днем ни ночью. Ему повсюду – в супермаркете, на детской площадке, на улице – мерещится ее запах… Наверное, это Бог посылает ему испытание. И он обязан его выдержать!