Электронная библиотека » Эшколь Нево » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Медовые дни"


  • Текст добавлен: 6 июня 2022, 18:43


Автор книги: Эшколь Нево


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

2

«Шалом, дорогие друзья!» Мендельштрум начал свое второе письмо энергичным приветствием, но затем, вопреки ожиданиям, заговорил не о микве, а о кларнете, вернее о том, что недавно решил научиться играть на кларнете. Вообще-то он играл на кларнете еще в детстве и очень даже в этом преуспел, но жизнь заставила его расстаться с этим хобби, хотя слово «хобби» здесь неуместно, потому что кларнет – это голос еврейской души. На нем нельзя играть только ртом и пальцами, не вдыхая в него свое горе, радость и веру во Всевышнего. Это он всегда повторял покойной жене, которая убеждала его снова начать играть. «Пойми, – твердил он, – кларнет – это священный инструмент. Лучше подождать, пока я смогу заняться им всерьез, чем его осквернять». – «Отговорки, – возражала она, – пустые отговорки. Ты просто боишься, что будешь играть недостаточно хорошо. Потому что ты не признаешь полумер: или ты делаешь что-то отлично, или не делаешь вовсе». Возможно, она была права, возможно, вообще имела в виду себя, но факт оставался фактом: в годовщину ее смерти, когда семейное гнездо снова опустело, а дети и внуки разъехались по домам, он достал из запыленного футляра кларнет, всю ночь, ужасно фальшивя, в него дудел, и на сердце у него потеплело: впервые с тех пор, как овдовел, он на миг приподнялся над пустыней скорби и увидел далекий горизонт.

Следующее утро он посвятил поискам в интернете («вы в Израиле уже слышали про интернет?») еврейского преподавателя игры на кларнете, нашел человека по имени Иона, списался с ним по электронной почте, и они условились, что первый урок состоится в тот же день. Но, когда он постучался в дверь Ионы, ему открыла женщина. Он спросил Иону. «Здравствуйте. Я Иона, – ответила та. – А вы, наверное, Джеремайя».

«Дорогие друзья из Города праведников! – писал далее Мендельштрум. – Вообразите себе мое смущение. Я сказал, что не знал, что он – это она, а если бы знал… Потому что с точки зрения иудаизма это проблематично… то, что мы с ней будем находиться в комнате наедине. Но она меня успокоила: «Не волнуйтесь, мы не будем наедине», сделала мне знак следовать за ней в студию, где стояли в ряд четыре кларнета, саксофон, скрипка и пюпитр для нот, и показала на большой портрет на стене: «Это Джо, мой покойный муж. Он будет с нами в течение всего урока».

«Волосы у меня стали дыбом», – признавался Джеремайя. Всю дорогу, пока он добирался до Ионы – на улице, в метро, снова на улице – его не покидало ощущение, что его сопровождает покойная жена, цокает рядом с ним каблучками и, переводя на ходу дух, подбадривает: «Что ты теряешь, Джеремайя?» Даже когда он, борясь с сомнениями, стоял у дверей Ионы, он услышал за спиной голос жены: «Все нормально, Джеремайя. Может, по законам иудаизма это и нехорошо, но Всевышний тебя не осудит, ты уж мне поверь. Я сейчас ближе к Нему, чем ты…»

– Прошу вас, – сказала Иона, указав на обитый кожей стул, и его усталые ноги приняли решение вместо него. Он сел, и голос его покойной жены зазвучал тише – не умолк, а словно отдалился.

– Ну что ж, Джеремайя. Давайте послушаем, как вы фальшивите, – сказала Иона. – Выясним, насколько плохи ваши дела.

Он достал кларнет (уже не такой пыльный: перед уроком он до блеска его начистил) и заиграл.

«С этого все и началось, – продолжал Джеремайя. – Наверно, рассказывать об этом в официальном письме вряд ли стоило бы, но, откровенно говоря, дети от меня далеко, да и вообще они всегда были больше привязаны к матери, а из друзей уже никого не осталось в живых… Но мне необходимо хоть с кем-нибудь поделиться. Чтобы поверить в реальность происходящего. Чтобы убедиться, что эти события в самом деле имели место, а не являются игрой старческого воображения».

В первые недели преподавательница Иона вела себя с ним очень строго. Поправляла ему руки, неправильно державшие инструмент, журила за невнимательность, останавливала, когда он брал не ту ноту, и ругала, когда он ошибался с октавой. Правда, от него не ускользнуло, что на каждый урок она наряжалась, но он полагал, что красивая одежда и тщательный макияж, добавлявший выразительности ее зеленым глазам, объяснялись ее пиететом перед музыкой, даже в его неуклюжем исполнении. А тот факт, что она не спешила вовремя заканчивать урок, он списывал на обилие собственных ошибок. «С таким выдающимся бездарем, как я, – думал он, – в один час не уложишься».

Перелом наступил на двенадцатом уроке. Он их считал, он их ждал; его жизнь протекала в их музыкальном ритме: урок, промежуток, урок, промежуток, урок…

Посередине вариаций Вебера она сделала ему знак остановиться. Он перестал играть и замер, готовый выслушать ее указания. Но она закрыла глаза и сказала:

– Хватит.

Он решил, что она имеет в виду его игру, и положил инструмент на стоявший рядом стул, но она открыла свои зеленые кошачьи глаза и сказала:

– Хватит тосковать по ней, Джеремайя. Простите, что я это говорю, но вы… Вы играете как мертвый, и больше так продолжаться не может. Я понимаю… Я понимаю, что вы очень любили жену…

Он потупился и кивнул. Острие подбородка почти уткнулось ему в грудь.

– Поднимите глаза, – продолжила она. – Видите Джо? – Она кивнула на большой портрет своего мужа. – Джо был человеком уникальным, что называется, с изюминкой. Когда-нибудь я вам о нем расскажу, если захотите. Но он умер. И ваша жена тоже умерла. А вы должны решить, хотите ли вы жить. Простите, что я это говорю, Джеремайя, но на кларнете нельзя играть без любви.

Она накрыла его руку своей ладонью и не убирала ее целую минуту. Потом трижды медленно и нежно погладила ее и резко, то ли испуганно, то ли поощрительно, отдернула руку и приказала:

– А теперь играйте!

В тот день он играл как никогда. Его кларнет смеялся и плакал, как живой. Ему казалось, что с каждой нотой инструмент как будто удлиняется, а издаваемые им звуки преодолевают пространство между ним и Ионой, дерзая сделать то, о чем он не смел и помыслить: ласкающим жестом коснуться ее, заставив вздрогнуть всем телом.

Во избежание ненужных подозрений следует уточнить, что, трижды погладив руку Джеремайи, больше Иона до него не дотрагивалась. Напротив, она отодвинула свой стул подальше и спрятала зеленые глаза за опущенными ресницами. В момент прощания, когда они стояли у двери, она заранее лишила его возможности ее поцеловать, сделав быстрый шаг назад, и лишь коротко махнула ему рукой, которую затем прижала к груди. У него сложилось впечатление, что она испугалась неожиданно возникшей между ними близости и пытается вернуть себе душевное равновесие. А однажды, придя на урок раньше времени, он застал ее в дверях: она провожала другого своего ученика, моложе его, и глаза ее сияли. «Неужели ему она тоже гладит руку? – подумал он. – Или это ее педагогический прием? Способ стимулировать учеников лучше играть?»

Затем автор письма перешел к сути дела, извинившись за долгое отступление и выразив надежду, что адресат поймет, зачем ему понадобилось излагать историю своего обучения игры на кларнете.

В начале последнего урока он сообщил ей, что, к сожалению, на второй неделе августа не сможет посещать занятия, так как едет в Святую землю, в Город праведников, на открытие новой миквы, построенной на его деньги. И что же он услышал в ответ? Что на той же неделе, когда он собирается в Город праведников, там состоится международный фестиваль кларнетистов, более того, пару дней назад она нашла у себя в почтовом ящике официальное приглашение принять участие в этом фестивале. В прошлом году ее на него уже приглашали, как и в позапрошлом, но она отказывалась. Ее пугало длинное путешествие. Одной? В самолете, болтающемся между небом и землей и проваливающемся в воздушные ямы? Плюс опасности, подстерегающие ее в стране, которую считают святой не только евреи, но и представители других религий.

– Давайте поедем вместе, – предложил он. – Будем друг за другом присматривать.

– Как мило с вашей стороны, – ответила она, бросив смущенный взгляд на портрет мужа.

– Простите, что я это вам говорю, но вы должны решить, хотите ли вы жить, – припомнил он ей ее же слова.

Она улыбнулась, но он видел, что она все еще колеблется.

– Не знаю, – сказала она и развела руками. – Мне надо подумать, Джеремайя. Ведь время до августа еще есть, верно?

«Кстати, о времени, – писал далее Джеремайя. – Если мои друзья из Города праведников не возражают, я хотел бы в заключение прояснить один вопрос. Буду с вами откровенен. Меня удивляет, что, после того как я перевел оговоренную сумму, никто не связался со мной, чтобы проинформировать о том, как продвигается строительство. Коллеги говорили мне, что тоже жертвовали деньги на различные проекты в Святой земле, но никогда не сталкивались ни с чем подобным. Напротив, им постоянно сообщают все подробности о ходе дел. Гробовое молчание с вашей стороны вызывает у меня опасения, чтобы не сказать страх. Может быть, мои деньги до вас не дошли? Или со строительством миквы возникла проблема, которую вы от меня скрываете? Хотелось бы верить, что мои опасения беспочвенны, и я был бы очень рад получить отчет о том, как продвигается строительство. В любом случае я вынужден подчеркнуть, что в данный момент сдача проекта в срок приобрела для меня первостепенное значение. Я сочту недопустимым, если по вине Города праведников сразу две женщины – и та, что была главной любовью всей моей жизни, и та, что вновь пробудила во мне желание жить, – примут меня за болтуна. Надеюсь, что к моему приезду в город миква уже начнет работать, и убедительно прошу моих дорогих друзей не давать мне повода для разочарования».

* * *

– Ты меня разочаровал, приятель, – сказал следователь, встал и обошел вокруг стола.

Наим вздрогнул всем телом.

Следователь сел на стол, близко – очень близко – придвинув колени к лицу Наима. Он смотрел на Наима сверху вниз и, говоря, обдавал его запахом фалафеля.

– Ты что, не понимаешь? Каждый день, который мы тратим на возню с тобой, для тебя это лишний год тюрьмы. – Он неожиданно протянул руку и ласково погладил Наима по щеке.

«С чего это он меня гладит?» – снова вздрогнул тот.

– Мы умеем помогать тем, кто помогает нам, – продолжал следователь. – Но ты упорно держишься за свою нелепую версию, и мы топчемся на месте. Ты меня понимаешь?

Наим кивнул. Следователь снова погладил его по щеке, а затем вдруг схватил за подбородок. Сильно. И уставился на него своими совиными глазами:

– Еще раз спрашиваю, Наим. Для чего тебе понадобился бинокль?

– Я смотрел на птиц.

– А знаешь что? Будь по-твоему. – Следователь выпустил его подбородок.

Наим испугался, что сейчас тот размахнется и врежет ему кулаком в челюсть, но следователь вернулся на свое место, взял ручку и нацелил перо на лежащий перед ним лист бумаги.

– На каких птиц ты смотрел? Я записываю.

– В смысле вы хотите знать их названия?

– Да.

– Птиц?

– Да.

– Ладно. Ну, значит, там был чеглок. Еще был серебристый чеглок, был малый подорлик…

– Отлично, продолжай. Почему ты остановился?

– Я видел серого журавля, черногорлого чекана, пеночку-теньковку, зяблика обыкновенного…

– Постой. Зяб-лик о-бык-но-вен-ный. Как интересно. Расскажи мне о зяблике обыкновенном.

– Рассказать? Что именно?

– Как он выглядит?

– Ну, у него довольно широкие крылья с двумя белыми пятнами. Его латинское название – coélebs, что значит «холостяк», потому что в сезон миграции самцы и самки на несколько недель расстаются и самец живет один, как бы соблюдая обет безбрачия, то есть целибат.

– Недурно… Ты, я смотрю, наизусть выучил определитель птиц. Классную легенду тебе сочинили. А теперь серьезно. Кто приказал тебе наблюдать за базой? Назови мне имена своих кураторов. Не птиц, а кураторов.

– Но у меня нет кураторов, господин следователь. Клянусь вам. Я только смотрел…

– Жалко, птенчик. Ты по маме не скучаешь? По млухии, которую она готовит по пятницам? Хочешь провести здесь всю жизнь?

* * *

Кто именно пришел к Наиму, ему не сказали, бросили только: «К тебе посетитель» – и вывели из камеры. «Мать? Отец?» – с надеждой думал он. А может, это та женщина из его снов? Длинноногая, с дерзкими глазами… Но это оказался всего-навсего Бен-Цук, и Наиму стоило немалого труда скрыть разочарование. Этому-то что от него нужно?

– Вот, пришел узнать, как у тебя дела.

– Спасибо, плохо. Меня без конца допрашивают и подозревают в том, чего я не делал. Они требуют, чтобы я признался, хотя я ни в чем не виноват. Ты же знаешь, что я всегда интересовался птицами. Потому и взял с собой бинокль.

– Знаю, – сказал Бен-Цук. – Я даже принес тебе журнал орнитологической ассоциации «Крылья» и купил новое издание определителя. Вот. В сумке они немножко помялись, но ты их разгладишь. И прошу прощения за подарочную упаковку. Продавщица настояла.

– Спасибо, – ответил Наим. – Очень мило с твоей стороны. Но лучше бы ты меня отсюда вытащил.

– Я над этим работаю. С этой базой не все так просто. Она… жутко секретная.

Оба помолчали. Наим поерзал на стуле. Присутствие Бен-Цука его угнетало. По правде говоря, нервозность Бен-Цука смущала его и раньше, но, с другой стороны, в камере его ждало нечто еще более гнетущее – одиночество.

– А что… Что там с миквой? – с вялым любопытством поинтересовался Наим. – Кто-нибудь ее строит?

– Я, – признался Бен-Цук. – Кроме меня, никого не утвердили.

– Ты? Но ты же не умеешь, – удивился Наим. – У тебя нет опыта.

– В кибуце… Перед тем как… В общем, в прежней жизни я работал на стройке. Построил целый корпус обувной фабрики. Но миква для меня – дело новое. Поэтому я советуюсь, с кем могу, читаю книги. Пока что соорудил стену, которая перекрывает обзор базы, а завтра приступаю к самой микве. Но мне не все понятно. Например, на какой высоте должны находиться окна? Есть ли какое-то правило? Или их можно расположить по своему усмотрению?

– Окна по всему периметру должны быть расположены высоко, как и система вентиляции внутренних помещений. Но главное, это чтобы любое отверстие во внешних стенах располагалось выше человеческого роста. Чтобы никто, не приведи бог, не мог заглянуть внутрь.

– Да? Хорошо… А сколько камер… в смысле душевых кабин ты сделал бы из расчета на двенадцать человек?

Наим ответил Бен-Цуку на все вопросы, не скупясь на подробности. Бен-Цук жадно впитывал каждое его слово. Он достал собственноручно составленный чертеж миквы и сделал на нем несколько пометок. Убрав чертеж в карман рубашки, он почувствовал, что должен сказать Наиму что-нибудь хорошее, отплатить ему добром за добро, и завел рассказ об одном праведнике, ребе Элиазаре Амудаи, который во время антиримского восстания в Бейтаре поддерживал Бар-Кохбу и был несправедливо обвинен в предательстве. Не успев довести рассказ до конца, он вдруг вспомнил, что подозрения Бар-Кохбы все-таки подтвердились и ребе Элиазар Амудаи был забит ногами. Бен-Цук умолк на полуслове, но после недолгой паузы переключился на притчу о пчеле, которая, устав, опустилась на быка отдохнуть, но так его боялась, что ужалила. Но и эта история замерла у него на губах далеко до финала. В итоге Бен-Цук просто похлопал Наима по плечу.

– Ты отсюда выберешься, поверь мне, – промямлил он. – Правда всегда торжествует.

– Надеюсь.

– В любом случае, дружище, – добавил Бен-Цук, – я не оставлю попыток тебе помочь.

– Хорошо, – ответил Наим, и никто не сказал бы, чего в его тоне было больше – благодарности или иронии.

Он вернулся к себе в камеру, снял с определителя подарочную упаковку и лег у окна под таким углом, чтобы видеть кусочек неба. Он ни на что не надеялся, ничего не хотел, ни о чем не думал.

Мимо пролетела пара стрижей. За ними – пара трясогузок. А потом – одинокий удод с опущенным хохолком.

* * *

Катя не знала, как долго на этот раз у Антона продлится депрессия, и в субботу утром сама повела Даниэля на прогулку. Поначалу мальчик пытался втянуть ее в разговор, как привык, гуляя с Антоном, но по ее молчанию понял, что в столь ранний час она мало расположена к болтовне, и оставил свои попытки.

«Умный у меня внук, – думала она. – Как все, кому приходится выкручиваться. У него просто нет другого выхода. Родители его достали. Ему всего десять лет, а он уже семь раз успел поменять дом». После каждого переезда Таня, убеждая ее, а может быть и себя, неизменно повторяла: «Мы решили все начать заново». Но для ребенка «новое начало» означает расставание со старым, и каждое из них оседает у него на сердце каплями печали, которые постепенно превращаются в сталактиты. А сердце ребенка – маленькое, и в нем нет места для сталактитов. Катя не понимала, почему они, по крайней мере, не хотят родить ему младшего брата, который вместе с ним будет переезжать с квартиры на квартиру. Они хотя бы стали меньше на него давить. «За контрольную по математике Даник получил всего девяносто два балла», – сказала ей Таня неделю назад. «Всего девяносто два? Да чего они от него хотят? И почему не ведут его к дантисту? Так заняты собой, что не видят, что ему нужно выпрямлять зубы? Впрочем, не удивлюсь, если окажется, что прекрасно видят, но не хотят тратить деньги. На новый телевизор у них деньги есть, а на здоровье сына… Обойдется!»

Катя никогда не делилась этими мыслями с Таней. Разговаривать с холериком – все равно что ходить по лезвию бритвы. Если они поссорятся, Таня запретит Даниэлю к ним приезжать. Просто чтобы показать, кто в доме хозяин. Катя этого не перенесет. Она слишком любит этого мальчика, который молча шагает рядом с ней, держа в каждой руке по палке: время от времени он втыкает их перед собой в землю и перемещается вперед, опираясь только на руки. Как альпинист.

Она протянула руку и погладила его по шелковистым волосам. Он ответил легким наклоном головы и улыбнулся, а ей вспомнились слова Антона, которые он часто ей повторял: «Катя, мы ему не родители. Не мы его воспитываем. Все, что мы можем, – это уделять ему максимум внимания, когда он к нам приезжает, чтобы он знал, что здесь ему всегда рады, и неважно, какую оценку он получил по математике. В наших силах открыть перед ним новые горизонты: научить без ключа открывать запертую дверь, объяснить, что к большинству вещей в жизни можно относиться с юмором, и, конечно, играть с ним в шахматы».

Но в эту субботу, с грустью думала Катя, они не сыграли в шахматы ни одной партии. Мэрия не ответила Антону на его предложение построить клуб силами мужчин квартала, и из-за этого – но только ли из-за этого? – ему так плохо. Но разве ребенку объяснишь, что у Антона депрессия? Поэтому она говорит, что он просто устал. Очень устал. Вот только мальчик чувствует, когда его обманывают. Может быть, он уже понимает, что это и значит быть взрослым – называть «усталостью» то, что человеку просто плохо.

Они шагали рядом по Тополиной аллее – она и сын ее дочери, похожий на своего отца. Она была рада шагать по аллее, потому что с того вечера, когда Антон незадолго до захода солнца в последний раз положил ей руку на плечо и сказал: «Ну что, котик, пошли?» – миновало уже много дней.

Она, разумеется, знала, что это случится. Вот уже несколько недель ее так и подмывало сказать Антону: «Я же тебе говорила». Но она молчала. Она не девочка, и ей хорошо известно, что никакое «Я же тебе говорила» еще не убедило ни одного мужчину. Как, впрочем, и ни одну женщину. Подобного рода замечания только вызывают в них злость.

На самом деле она еще там говорила ему, что, какой бы сильной ни была их любовь, этого для него слишком мало: «В стране евреев тебе нечего будет делать, и ты почувствуешь себя несчастным. Ты не хочешь признавать, – добавила она, – отказываешься признать, что твоя депрессия – это болезнь. Ты готов ехать со мной, и это, конечно, очень романтично, но мой ответ: “Нет”. Я не возьму тебя с собой – ради твоего же блага».

На что он возразил, что не позволит ей решать за него. Он уже в таком возрасте, когда люди принимают решения самостоятельно. В ночь перед отъездом, когда чемоданы были упакованы, а контейнеры отправлены в Израиль, он сказал: «Катя! Даже если выяснится, что я совершаю ошибку, это будет прекрасная ошибка!»

– А ты знала, что Антон не видит анемоны? – спросил Даниэль, указывая на три краснеющих в зеленой траве цветка.

– Знала.

– А если ему их показать, то видит! Правда, странно?

– Пойдем дальше, внучек. Я не могу долго стоять на одном месте: коленки болят.

– А ты знала, что Антон умеет разговаривать с коровами? – спросил Даниэль, указывая на двух коров, пасущихся в долине.

– Нет, не знала.

– Он подходит к ним близко-близко – он их вообще не боится! – и разговаривает с ними на их мумуйском языке! – сказал Даниэль и рассмеялся.

Когда он смеется, то щурит глаза и становится немного похож на нее.

– Даник, – осторожно спросила она, – а как там… та девочка из твоего класса? Соня.

– Шони, – сердито поправил ее Даниэль. – И вообще: про нее я говорю только с Антоном.

– А со мной? Со мной нельзя?

– Бабушка! Все, хватит!

Даниэль единственный понравился Антону в новой стране. Все остальное, по его мнению, не заслуживало ничего, кроме насмешки: русские песни по радио со словами на иврите; ортодоксы, летом щеголяющие в строгих костюмах; мужчины за чашкой кофе с молоком; арабское блюдо фалафель, которое евреи почему-то считают принадлежностью своей национальной кухни; доска объявлений, обклеенная афишами о детских спектаклях, хотя в квартале нет ни одного ребенка. И местные женщины в невероятно уродливых разноцветных ортопедических босоножках. И кибуц, где изготавливают эти босоножки, – обитателям квартала Источник Гордости устроили туда экскурсию, и русскоязычный гид долго пичкал их рассказом о коммунистических взглядах основателей кибуца, после чего их повели на фабрику, где предложили купить босоножки с огромной скидкой. И изумление директора фабрики, высокого мужчины по имени Израиль (ну не идиотизм – называть человека именем страны?), их дружным отказом приобрести хотя бы по одной паре («спасибо, но мы привыкли к более красивой обуви, а в нашем возрасте трудно менять привычки»). И странные названия лекарств: акамол, дексамол, какамол… А глава оппозиции, имя которого похоже на детское прозвище? А жалкие короткие дожди? А снег, тающий быстрее, чем успевает выпасть? А отец Даниэля, которого он, Антон, сравнил с шахматной ладьей? Все это служило ему предметом беспрестанных издевок.

Катя смеялась вместе с ним, но понимала, что улыбка может исчезнуть с его лица в любой момент. Когда в их квартале появились военные и он заперся в спальне, она была к этому готова, но тогда ему удалось совладать с собой. А вот сейчас…

Она точно знала, что стало последней каплей. Он утверждал, что она заблуждается и дело совсем не в этом, но она не сомневалась: он впал в тоску, когда остановилось строительство шахматного клуба. От мыслей об этом клубе у него распалялось воображение, и он охотно делился ими с ней.

– По стенам сделаем книжные полки, – мечтал он. – Каждый принесет по нескольку книг из личной библиотеки. Будем показывать фильмы. Надеюсь, Яша согласится поиграть для нас на скрипке. Ну? Как тебе?

– По-моему, здорово, – отвечала она, зная, как не хватает ему культурных развлечений.

– Разве можно жить без спектаклей и концертов? – сокрушался он перед сном, в темноте (при свете дня он никогда не позволял себе ныть). – Без них дни становятся похожими один на другой.

– Ты совершенно прав, – говорила она, в отличие от него не слишком страдавшая от отсутствия подобных мероприятий, которые ей вполне заменяли их вечерние разговоры. Но раз уж для него это было так важно, она вместе с ним следила за тем, как продвигается стройка. Стройка продвигалась медленно, а потом и вовсе остановилась. Ни на одно из своих писем в мэрию Антон не получил ответа. Он целыми днями сидел дома перед телевизором и смотрел все передачи подряд, хотя не понимал ни слова. Если кому-нибудь из жителей квартала случалось захлопнуть дверь, он собирался с силами и шел его выручать, после чего сразу возвращался домой, решительно отказываясь остаться пропустить по рюмке, как делал раньше. Им владела апатия; он даже не снимал кружевную салфетку, треугольником свисавшую с телевизора и закрывавшую пол-экрана; Катя подходила и поднимала ее сама…

– Бабушка, смотри! – Даниэль дотронулся до ее руки. – Строительство клуба возобновилось!

– Не может быть! – Она окинула грустным взглядом беспорядочно разбросанные доски и кирпичи. – Тебе показалось, Даниэль.

– Нет, не показалось! – стоял на своем мальчик. – В прошлую субботу этой стены здесь не было.

– Не думаю, что…

– Ой, смотри! – с радостью детектива, нашедшего улику, закричал Даниэль. – Тут чьи-то следы!

Она подошла ближе. Мальчик не ошибся: это были свежие следы.

– Ну, не знаю, – неуверенно произнесла она.

– Пойдем домой! Расскажем Антону!

– Ни в коем случае!

– Но почему, бабушка?

– Потому что, если окажется, что ты ошибся, он расстроится.

– Но сначала обрадуется!

– Да, но… Даниэль, если я куплю тебе мороженое, а потом скажу, что есть его не разрешаю, ты ведь на меня рассердишься, правда? Спросишь: «Бабушка, зачем же ты его купила?»

– Это неудачный пример.

– Почему?

– Потому что мне уже десять лет, бабушка, и я уже не так, как раньше, люблю мороженое. И… пирожки тоже.

– Тебе не нравятся мои пирожки с мясом?

– Уже… уже не так сильно.

– Почему же тогда ты их так уплетаешь?

– Чтобы тебя порадовать.

– Постой-постой. А что тебе нравится?

– Фалафель.

– Фалафель?

– Да. Ты никогда не делаешь мне фалафель. А Антон все время усталый. И никаких игр у вас нет. Только шахматы. Я вообще не понимаю, почему я должен все время к вам ездить. Почему вы не такие, как другие дедушки и бабушки? Почему не переезжаете к нам? Когда я спрашиваю вас, вы говорите одно, а когда спрашиваю маму, она говорит совсем другое. Я хочу знать правду!

– Иногда, мой мальчик, правд несколько, – ответила Катя. – Особенно когда речь идет о семье. Семья – это штука сложная. А наша семья и подавно.

– Опять ты говоришь так, что я ничего не понимаю. Мне это уже надоело! И по аллее ходить надоело! Давай лучше съездим в центр? Фалафеля купим…

– Хорошо, Даниэль, – вздохнула она. – Съездим в центр. Только обещай мне, что не скажешь Антону про клуб. Обещаешь?

* * *

Если верить Менухе, у нее настали критические дни. В последнее время у Бен-Цука складывалось впечатление, что промежутки между ними становятся все короче. Что Менуха его обманывает. На самом деле он не сомневался, что она его обманывает, но прямо сказать ей об этом не осмеливался. Чтобы не лишиться последней малости – «секса для бедных», как он это называл, – деловитого и безрадостного соития, каким она милостиво одаривала его раз в месяц, по пятницам, утром, отведя детей в садик. Он оставался лежать в постели, опустошенный, но неудовлетворенный, а она торопливо вставала и шла в ванную, мыться («чтобы не воспалилось»). Он лежал, голый, укрывшись одеялом, и ждал, что она вернется, хотя знал, что этого не будет. Она вытрется после душа, оденется и пойдет солить лосося к пятничному ужину.

Он понимал, что так быть не должно, и это его мучило. Телесная близость должна доставлять мужчине и женщине радость. Когда-то у него была Айелет, его возлюбленная лань. Он долгие семь лет успешно вытеснял ее из своих мыслей, но сейчас по какой-то непонятной причине она снова ими завладела. Данино снял с него все прочие обязанности и приказал: «Дострой микву. В данный момент для нас нет ничего важнее». Поэтому он с раннего утра приезжал на стройку и не уходил до наступления темноты. Бил по зубилу – и думал об Айелет. Включал перфоратор – и думал об Айелет. Сваривал трубы – и думал об Айелет.

В первые дни он еще пытался сопротивляться, заставлял себя думать о другом и молиться, но его глаз упорно выхватывал из текста молитвы одни и те же буквы – А, Й, Е, Л, Е, Т, – словно это был зашитый в него секретный код. Он даже решил, что это знак, посланный ему свыше: «Ладно, в последний раз позволю себе предаться этим нечистым воспоминаниям, а затем окончательно изгоню их из своего сознания и очищусь».

Между тем воспоминания его совсем не потускнели. Прошло уже семь лет, а они не потеряли ни яркости, ни полноты. Он помнил даже запахи. Например, слабый запах чуть подгнивших фруктов, встретивший его на крыльце ее дома, когда он впервые позвонил в звонок и вместо обычного «дзинь-дзинь» услышал песню The Beatles – Eleanor Rigby. Заменить звонок она попросила Израиля, у которого были золотые руки, и он выполнил ее просьбу, потому что тогда она ему еще нравилась и он провожал ее жадными глазами. Потом он перестал ее замечать, как будто она была очередной парой босоножек, выпускаемой фабрикой, которой он руководил.

– Как же я ненавижу эти босоножки! – призналась она Моше позднее, когда они сошлись ближе. – Ненавижу их запах, которым провонял мой муж, ненавижу слово «ортопедические»… Слышать его больше не могу! Если кто-нибудь при мне еще раз скажет «ортопедические» – я заору! Все модели босоножек ненавижу! И старые, с металлической застежкой, и новые, без застежки! Я знаю, что шокирую всех своими высокими каблуками, потому что они не соответствуют коммунистической идеологии кибуца и выглядят слишком сексуально. А тебя, Мошик, они возбуждают? Я же вижу, как ты смотришь на мои ноги. Всегда так на меня смотри! Это мне в тебе и нравится. Сразу понравилось. Помнишь день нашего знакомства?

В тот день он стоял на крыльце ее дома, слушал «Элинор Ригби» и ждал, что ему откроет Израиль. Но дверь ему открыла Айелет.

– Израиль на фабрике, на совещании, – сказала она.

– Жалко, – сказал он. – Мы тут собрались поиграть в баскетбол.

– А мне с вами можно?

– Обычно у нас только мужчины играют, – забормотал он. – Не знаю, что ребята скажут…

– Если будешь все время думать, что скажут другие, ничего в жизни не добьешься, – презрительно бросила она и, на ходу снимая кофточку, добавила: – Заходи. Я сейчас переоденусь. – Повернулась к нему спиной, продемонстрировав бретельки лифчика, и ушла.

Он вошел, скрестив, как прилежный ученик, руки за спиной, огляделся, обнаружил, что у нее огромная коллекция пластинок, и попытался прочесть некоторые имена, но перед глазами у него стоял туман.

– Ну что? Пошли?

На ней были спортивные шорты мужа и его армейская рубашка.

Собравшиеся на баскетбольной площадке мужчины при виде нее немного удивились, но прогнать невестку секретаря правления кибуца не посмели и включили ее в состав одной из команд. Играла она неумело, но азартно, и даже забросила – с подачи Моше – мяч в корзину, после чего в знак благодарности показала ему поднятый вверх большой палец.

Пока они играли, спустились сумерки. Она ждала его на дорожке – стояла, скрестив длинные загорелые ноги и уперев руки в узкие бедра, с выражением легкого нетерпения на лице. Впоследствии он будет видеть его еще не раз.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации