Текст книги "Медовые дни"

Он проводил ее до дома и хотел попрощаться (в тот момент она его скорее пугала, чем привлекала), но, поскольку двери в кибуце никогда не запирались, она, не оглянувшись, вошла в дом, как будто не сомневалась, что он последует за ней. Сразу за порогом она сняла рубашку мужа, повернулась к Моше спиной, давая ему еще одну возможность увидеть ее лифчик (уже не черный, а белый), и отправилась в ванную, откуда вышла замотанная в полотенце и велела ему тоже принять душ, чтобы дом не провонял потом, дала чистое полотенце и показала, где стоит швабра. Он вымылся, ликвидировал лужу на полу, но тут сообразил, что ему не во что переодеться. «Может, попросить что-нибудь у Айелет? – мелькнуло у него. – Или это неудобно?» Тут дверь приоткрылась. «Держи», – сказала Айелет, протягивая ему рабочие шорты мужа. Рубашку она ему не принесла.

Когда он вышел из ванной, она сидела на кровати голая. Полотенце валялось на полу. Прежде чем он успел пробормотать извинение и убежать обратно в ванную, она взглянула на него своими медовыми, светящимися на загорелом лице глазами и сказала:

– Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты на меня посмотрел. Не притворяйся невинным, приблудный. Я видела, как ты на меня смотрел. Я хочу увидеть это еще раз.

В первые недели она требовала, чтоб он на нее просто смотрел. Потом – чтобы гладил ее по длинным волосам, как маленькую девочку. Медленно, неторопливо, от лба до затылка. Потом – чтобы лежал рядом, близко-близко, держал ее за руку и отвечал на вопросы, которых никто, кроме нее, ему не задавал.

– Что ты помнишь про свою мать, приблудный?

– Почти ничего.

– А все-таки?

– Платье. Помню, что у нее было зеленое платье.

– Светло-зеленое или темно-зеленое?

– Не знаю.

– А про отца?

– Ничего.

– Не может быть. Попытайся что-нибудь вспомнить. Для меня.

– Зачем тебе?

– Мне все про тебя интересно, глупыш.

– Не могу. Мне было всего четыре года.

– А ты попробуй, приблудный. Странно, что ты ничего не помнишь про своего отца.

– А ты? Ты что-нибудь помнишь?

– Почти все.

– А почему ничего не рассказываешь?

– Не спеши, – говорила она и начинала играть с его пальцами: накрывала их своими и перебирала; от каждого ее прикосновения у него бежали по спине мурашки. В тот момент ему больше ничего не было нужно.

Мальчишки начали приставать к ней уже с четырнадцати лет, подпаивали и лапали, уговаривая: «Да ладно тебе, не кобенься», поэтому терпение Мошика было ей приятно и одновременно возбуждало. Но она не спешила с сексом, зато делилась с ним своими секретами: рассказала, что ей нравится, когда ей целуют мочки ушей; что мать всегда предпочитала ей старшую сестру; что она любит, когда ей ерошат волосы почти до боли, но все же не до боли; что на похоронах отца и сразу после ею владело одно желание – как можно дальше уехать от дома; что в кибуце она убедила начальство не отправлять ее в дом ребенка, а послать работать на плантацию. Она объяснила, как узнать, чего сегодня хочет ее зад – чтобы его погладили или укусили; почему она так уверена – уверена, и все тут, – что, помимо всего этого – анального, банального и очевидного, – существует что-то еще; что если кибуц отвратил их от иудаизма, то должен был – обязан был! – взамен предложить им какую-то серьезную альтернативу, а не оставлять их в слепом неведении; что в песне The Beatles Penny Lane, в переходе от куплета к припеву, есть нечто, наполняющее тебя абсолютным счастьем, и что музыка – это единственная религия, в которую еще худо-бедно стоит верить, а если Бог и есть, то он, скорей всего, диджей.

Они переспали только через два месяца, на окраине кибуца, утром, когда шел сильный, шумевший, как бурная река, дождь. С обоими это случилось впервые. Она впервые спала с мужчиной, которого ее тело и душа желали по-настоящему, а для него это было впервые в прямом смысле слова. Потом они делали это еще много-много раз: днем, когда Израиль был на фабрике, – у нее дома, под звуки песни The Beatles Come Together (она включала громкость на полную, чтоб заглушить свои стоны), и по ночам (Израиль, по словам Айелет, в это время «спал, как мешок с картошкой»), на берегу реки, под сенью папоротников, под журчанье воды, или в заброшенном убежище, сохранившемся с войны Судного дня (Айелет раздобыла ключ), или в прачечной, на старых, вибрирующих стиральных машинах, или в пустующих комнатах общежития для волонтеров, куда они забирались через рваные сетки на окнах. Ее жажда новизны была неутолимой (исключением стал только сеновал, на котором она категорически отказалась этим заниматься – потому что это было банально до пошлости и потому что солома колола ей спину). Несмотря на все это, каким-то чудесным образом («Как будто нас оберегал ангел-хранитель», – сказали бы они, если б знали тогда такие слова) никто, кроме деда Менахема, за весь год ни разу их не застукал. Но дед Менахем в кибуце ни с кем не разговаривал, так что опасности, что про их связь кто-то узнает, не было. Это были их медовые дни.

По четвергам Израиль ездил в Город грехов встречаться с оптовиками, а они – в Портовый город смотреть кино. Добирались по отдельности, на разных автобусах. Мошик на автобусе, отправлявшемся в полпятого, она – на пятичасовом, и он ждал ее у входа в обшарпанную синематеку. С ее приближением у него начинало бешено колотиться сердце, но обнимать себя она ему запретила. Строго-настрого. Даже попкорн, по ее настоянию, они покупали порознь. Две маленькие картонные коробки.

Фильмы выбирала она. Всегда грустные, всегда те, что уже видела. «Хочу, чтобы ты тоже посмотрел, – объясняла она в ответ на его удивление. – И я посмотрю вместе с тобой».

Садились они в дальнем углу, у стены, и, даже если в зале было пусто, не касались друг друга.

Они смотрели «Мы так любили друг друга», «Птаху», «Мир по Гарпу»… По его мнению, это были хорошие фильмы, хотя действовали на него по-разному. На «Джорджии» он даже пустил слезу, а он был не из сентиментальных (только этого ему не хватало – чтобы в кибуце решили, что он, «приблудный», плакса). Но там звучала песня Рэя Чарльза Georgia on my mind и было многое другое, что не так просто описать словами. «Возможно, нас больше всего потрясают не те фильмы, которые напоминают нам наше прошлое, а те, которые предсказывают нам будущее?» – подумал он тогда.

Когда в конце фильма зажегся свет, он повернулся к Айелет, и она увидела, что глаза у него блестят. «Ты плакал?» – спросила она, и он медленно, смущенно кивнул. Она гордо улыбнулась, погладила его по соленой щеке, нарушив строгие правила, которые сама же установила, наклонилась к его уху и прошептала: «Ничто не заводит меня сильнее, чем плачущий мужчина».

За день до его ухода в армию она сказала Израилю, что едет на семинар на тему «Образ “другого” в кино», сняла в Городке-на-границе номер в гостинице «Вершины» и вознамерилась заласкать Моше до такой степени, чтоб он застонал. Потому что стонала всегда только она, а он молчал. И он стонал. Специально ради нее. Чтобы сделать ее счастливой. И она была счастлива. И требовала делать это еще и еще. Во всех привычных позах и в нескольких новых. Чтобы дать пищу его воображению, когда для него – в учебке десантной части и на офицерских курсах – настанут трудные деньки. После того как они насладились друг другом и лежали в гостиничной кровати на спине, она повернулась к нему, придвинулась близко-близко и рассказала то, чего не рассказывала никому и никогда.

Даже Израилю она не рассказывала про ту ночь, когда ее отец… Вернее, рассказывала, но не все. Она говорила, глядя Моше прямо в глаза, и ни разу не отвернулась. Словно боялась, что, стоит ей отвернуться, вся ее смелость испарится. Но ее пухлая, словно созданная для поцелуев нижняя губа все время дрожала.

– Ты в шоке? – спросила она, закончив свой рассказ.

– Нет.

– Мошик, если тебе нужно время, чтобы все это переварить, если тебе хочется побыть одному, я это пойму, – сказала она и отодвинулась на край кровати.

– Не хочется, – сказал он и прижал ее к себе. Сильно. И впервые с тех пор, как они познакомились, у него возникло ощущение, будто он обнимает собственную дочь.

Несколько секунд не было слышно ничего, кроме жужжания гостиничного кондиционера, а затем откуда-то из-под его рук раздался ее голос.

– Обещай мне, что будешь в армии осторожен, – сказала она, щекоча своим дыханием его покрытую редкими волосками грудь.

– Хорошо, – рассеянно пообещал он ее макушке, но Айелет высвободилась из его объятий и снова превратилась в женщину, которая была старше его на целых шесть лет.

– Выслушай меня внимательно, Мошик, – сказала она. – Ты должен остерегаться не только снарядов и мин. В кибуце тебе никто этого не скажет, поэтому скажу я. Самая большая опасность в армии угрожает не телу, а душе.

– Хорошо, я буду осторожен, – поклялся он, после чего она, нагнувшись, поцеловала его в губы, и они с большой нежностью снова занялись сексом. Обычно их сжигала бешеная страсть, и иногда он целовал ее до боли, но в тот раз, единственный за все время, они любили друг друга бережно, нежно и очень медленно.

Утром она, как жена, собрала его в дорогу: приготовила из поданных в гостинице на завтрак продуктов бутерброды с куриной ветчиной и соленым огурцом, завернула их в бумажные салфетки и добавила яблоко; проводила почти до самого призывного пункта (они простились в двух кварталах от него), взяла с него клятву, что он ее не забудет и не влюбится в какую-нибудь сержанточку-девственницу, толкнула его в грудь и сказала:

– Ну иди. Иди же. А то я зареву.

В автобусе, заполненном призывниками (это были его ровесники, но сейчас они казались ему малыми детьми), от тоски у него заныло под ложечкой. Он поднес к носу все еще пахнувшие Айелет пальцы, сунул их в рот, облизал, а затем сильно укусил, но это не помогло заглушить тоску. Чем дальше увозил его автобус, тем яснее ему становилось, что трех лет он не выдержит. Ни за что. Поэтому, как только их привезли на базу, напросился на прием к офицеру, отвечавшему за распределение призывников, и заявил, что скрыл от призывной комиссии наличие шумов в сердце. Офицер его отчитал, но к врачу все же направил; тот, в свою очередь, направил его к другим врачам, в результате чего он попал к еще одному офицеру, который не стал его отчитывать, а вместо этого рассказал, где он с его диагнозом может служить. Вариантов было немного, и он попросился в разведку. Про разведку он ничего не знал, но ему казалось, что это позволит ему чаще видеться с Айелет. Через некоторое время он поступил на офицерские курсы и приложил все усилия, чтобы окончить курсы с отличием (им обещали, что отличникам дадут возможность выбрать место службы по своему усмотрению, например вблизи от дома), но из всего их выпуска этой привилегии удостоился только племянник начальника курсов, а Моше отправили служить очень далеко, на юг страны, откуда он целый год слал Айелет написанные убористым почерком письма, приходившие на почтовый ящик, который она тайно абонировала в Городке-на-границе. В конце концов его ходатайство все же удовлетворили и перевели на должность замначальника секретной-базы-про-которую-знают-все, что позволило ему видеться с Айелет почти каждый день.

В дни, когда Израиль был в отъезде, они с Моше садились в ее машину, направлялись в долину и останавливались в какой-нибудь оливковой роще. Она отвечала за музыкальное сопровождение (если ставила King Crimson, это означало, что сегодня она за медленный секс, если Шалома Ханоха – что ему предоставляется полная свобода выбора). Он брал на себя угощение. Она любила все виды лакричных конфет и свежевыжатый яблочный сок.

Однако в те дни, когда Израиль был дома, они могли встречаться только ночью. Она ждала его – стояла, скрестив ноги и упираясь руками в бедра, – а он шел к ней с бешено колотящимся сердцем.

В одну из таких ночей, когда они сидели на берегу реки и поедали гроздь спелого винограда, она сказала:

– Я беременна. От тебя.

Он перестал жевать, сглотнул и спросил:

– Откуда ты знаешь, что не от Израиля?

– Потому что я с ним не сплю.

– Вообще?

– Вообще.

– Но у тебя же… У тебя же нет живота.

– Срок маленький. Всего четвертая неделя.

– И что ты собираешься делать? – спросил он, хотя уже и сам догадался. Потому что в ее голосе звучало тревожное отчаяние, а ее нижняя, созданная для поцелуев губа задрожала.

– Через два месяца ты демобилизуешься, и мы сможем отсюда сбежать. Уберемся подальше из страны «что люди скажут» и будем воспитывать нашего ребенка. Если, конечно, ты хочешь. Ты хочешь?

До сих пор, вспоминая об этом, он испытывал стыд.

На следующий день она уехала из кибуца. Не позвонив, не оставив письма, не дав ему времени все обдумать. Последней, кто ее видел, была ассистентка врача, делавшего ей аборт. «Когда жена Израиля, Айелет, вышла из клиники, – рассказывала она своей сестре, жившей в том же кибуце, – она была грустная и неразговорчивая. Впрочем, от нас такими уходят все женщины», – добавила она и скорее злорадно, чем сочувственно, вздохнула.

Потом светлый образ Айелет заволокло туманом слухов. Болтали, что ее видели в Индии, с обритой головой. Что она зарабатывает на жизнь гейшей в Токио. Что лежит в психиатрическом отделении больницы в Сиднее и ее держат на таблетках.

Злой на себя, небритый, Бен-Цук слонялся по дорожкам кибуца, обходил места, где они занимались любовью, жадно втягивал ноздрями последние молекулы запаха Айелет, витавшие в воздухе, и прислушивался к разговорам в надежде узнать о ней хоть что-то.

Время от времени ему встречался Израиль, напоминавший его собственное отражение в зеркале, такой же сгорбившийся и небритый; Бен-Цук кивал ему, а про себя думал: «Он единственный, кто способен меня понять, но поговорить с ним я не могу».

Когда боль под ложечкой сделалась нестерпимой, он взял отпуск за свой счет и купил билет на самолет. Решил, что найдет Айелет, упадет перед ней на колени, попросит прощения и будет умолять вернуться. Но за несколько дней до отъезда один из кибуцников, только что вернувшийся из Индии с большим рюкзаком и кучей фотографий, делясь впечатлениями о путешествии, в том числе о том, как он курил травку, как бы между прочим упомянул, что видел там Айелет.

– Ну, бывшую жену Израиля, – пояснил он. – Она живет во дворце с подполковником, сотрудником израильского посольства. Высокий такой… Целыми днями плавает в его персональном бассейне, а его слуги готовят ей всякие деликатесы.

– Знаешь, – сказал другой кибуцник, также недавно побывавший в Индии, – я вроде бы тоже ее там видел. На рынке. Даже помахал ей – хотел поздороваться. Но ее загородил высокий мужик, с которым она была, и она меня не заметила.

– Эта краля нигде не пропадет, – подвела итог третья участница разговора.

Сердце у Мошика сжалось, а кровь застыла в жилах. «А ты что думал? – корил он себя. – Что такая женщина останется одна? У тебя был шанс, а ты его упустил. Твой поезд ушел…»

Всю ночь он держал в руках билет на самолет и не мог решить, что делать. Один голос твердил ему: «Поезжай и сражайся за ее сердце», а второй призывал успокоиться: «Зачем ты поедешь? Почему именно сейчас? Где гарантия, что она тебя не забыла? Что ты, приблудный, можешь предложить женщине, живущей во дворце?»

На заре победил второй – разумный – голос, и Бен-Цук порвал билет. В клочья. Стараясь убедить себя, что поступает правильно.

В конце года он продлил контракт с армией и развесил на стенах карты и диапозитивы. Но образовавшаяся у него в душе воронка становилась все глубже. Как и Айелет, он тоже верил, что помимо мира материального, помимо ортопедических босоножек, должно быть что-то еще, но для него этим чем-то была их любовь. Язык, на котором их тела говорили и молчали друг с другом, неопровержимо доказывал, что чувство одиночества и отверженности, преследовавшее его с детства, и его неизбывная тоска по чему-то другому – неизвестно чему, но другому – не были самовнушением, что жизнь и правда может быть ярче и красивее, чем та, что ему предлагали. Но все это он понял только после того, как потерял Айелет, а в тот критический момент (к которому он снова и снова возвращался в мыслях), в момент, когда она предложила ему убежать с ней, он ничего ей не ответил. То ли потому, что наслаждался своей властью над Айелет, предоставившей ему право принять решение. То ли потому, что, наоборот, испугался ответственности. А может, потому, что его пугала ее страстность. Однажды он задержался на базе из-за затянувшегося совещания офицерского состава, и, когда сел к ней машину, она влепила ему пощечину. «Никогда больше так не делай! Слышишь? Если опаздываешь – позвони! Ты даже не представляешь, чего я только не передумала, пока тебя ждала! Даже не представляешь!» Если песню Шалома Ханоха на радио прерывала реклама, она крыла ведущего последними словами, а когда ей звонила мать, чтобы поздравить с праздником, она разговаривала с ней так грубо и зло, что Бен-Цука бросало в дрожь. Да, возможно, он боялся этой стороны ее натуры. Или просто не знал – откуда ему, в свои двадцать с небольшим, было знать – что у каждой женщины и у каждого мужчины есть своя темная сторона и что важно не это, а то, насколько светла их светлая сторона. А может, все это чепуха на постном масле и он просто боялся, «что люди скажут». В любом случае…

Он переключил перфоратор, которым сверлил стену миквы, на более высокую скорость, чтобы заглушить одолевавшие его мысли, но это не помогло; они продолжали метаться у него в мозгу.

…В любом случае, замешкавшись тогда с ответом, он упустил свою суженую, ту, что была ему напророчена за сорок дней до его рождения, и, хуже того, своей нерешительностью убил их ребенка. Да, сейчас у них был бы ребенок… Ему было бы семь лет…

«Господи Боже мой! Да какая разница, какой ребенок мог бы у тебя быть? – разозлился он на себя. – Главное – это дети, которые есть у тебя сейчас!»

Он торопливо выбрался из миквы и позвонил домой. Трубку сняла Менуха.

– Хочу поговорить с детьми, – сказал он.

– Что-то случилось? – удивилась она.

– Нет, ничего, просто так… Соскучился.

– К старшему пришел друг. Не хочу им мешать.

– Тогда позови младшего. – В его голосе звучала мольба.

Младший сын взял трубку, но он еще не научился правильно держать ее, и его было плохо слышно. Как будто он находился где-то далеко.

– Папа?

– Да, это я. Как поживаешь, малыш?

– Папа, ты где?

Разговаривая по телефону, Бен-Цук обычно представлял себе собеседника (какое у него сейчас выражение лица, как он расхаживает с трубкой по комнате) и всегда думал, что так делают все. Но однажды, в ночь любви, он рассказал об этом Айелет, и та засмеялась и сказала, что это его индивидуальная особенность. Вот и сейчас, разговаривая с сыном, он представлял себе его лицо. И вдруг – как нечистый попутал! – вместо сына у него перед глазами возник ребенок Айелет. Ребенок, который так и не родился. Красивым лицом он походил на Айелет, а густыми жесткими волосами – на Бен-Цука.

Почему она завладела его мыслями именно сейчас? Да еще с такой силой? Какой знак подавал ему Всевышний?

– Я на работе, солнышко, – ответил он сыну. – Папа на работе.

* * *

Антон утверждал, что накрывшая его мутная волна объясняется химической реакцией в мозгу и что все это временно. Катя ему не перечила. Наверное, так ему легче жить. Но в воскресенье, когда, еще раз сходив взглянуть на стройку, она сказала ему, что слышала доносящиеся изнутри звуки работ, у него в глазах зажегся знакомый огонек. Он загорался каждый раз, когда что-то вызывало в нем любопытство, когда он чем-то увлекался или что-то задумывал.

Впрочем, он не сразу решился встать с постели и провалялся еще сутки, но затем поднялся, сходил (правда, в домашних тапочках, но довольно бодрым шагом) посмотреть на стройку своими глазами, обнаружил возведенные стены, вернулся домой, взял лист бумаги, начертил таблицу с расписанием игр в первом сезоне и, прихватив с собою Катю, отправился вербовать участников турнира.

Целый месяц они обходили дом за домом, уговаривая соседей записываться в шахматную лигу. Месяц это заняло потому, что у них в квартале считалось неприличным просто зайти на минутку. Надо посидеть, выпить коньяку, поесть квашеной капусты с вареной картошкой, выпить кофе без молока, отведать торта «Наполеон» с толстым слоем крема, попутно обмениваясь анекдотами, жалуясь на жизнь и пересказывая друг другу последние сплетни. В результате они узнали, что Анна Новикова уже купила билет в Нью-Йорк и через два месяца едет туда попытать удачи, а дочь Галины и Миши зовет родителей к себе, в Город-в-пустыне, где очень тяжелый климат. Они-то сами еще туда-сюда, но вот оба их чау-чау, Руслан и Лолита, не перенесут такой жары. Если, конечно, не состричь им шерсть и не лишить их всей красоты!

Никита – после трех рюмок водки – поделился с ними идеями сразу двух фильмов про их квартал и признался, что не знает, какую из них предложить великому Михалкову («Только никому про это не рассказывайте, ладно?»). По сюжету первого в Израиль приезжает шпион-кагэбэшник с заданием следить за военной базой. Он селится в их квартале, старается выполнить задание, но теплый климат и любовь к местной женщине побуждают его к дезертирству. Однако женщина оказывается не так проста, как он думал, и все идет наперекосяк. Фабула второго строится вокруг того, что в их квартале действует некий фактор, не позволяющий людям умирать. Старик, брат-близнец которого умер еще в России, делает несколько попыток покончить с собой, чтобы воссоединиться с братом, но у него ничего не получается.

– Ну? Какая идея, по-вашему, лучше? – спросил Никита.

Кате больше понравилась первая, потому что там есть любовь; Антону – вторая.

– Почему? – испугался Никита.

– Чтобы ты нервничал, – расхохотался Антон.

Шпильманы, к которым они зашли после Никиты, рассказали, что их внука распределили на секретную военную базу, в спецотдел для русскоговорящих, и теперь во время каждой вечерней прогулки они носят ему колбасу и соленья. Он выбирается из чрева земли, выходит к воротам, берет у них продукты и говорит: «Не смейте больше здесь показываться!»

– Обещаю, что в нашем клубе вы всегда будете желанными гостями! – ввернул Антон, переводя разговор на интересующую его тему.

– Погоди, – усомнился Шпильман. – Почему ты так уверен, что это здание строится под клуб? У тебя есть доказательства?

– Логическое мышление – вот мои доказательства! Если боишься мне проиграть, так и скажи. Не ходи вокруг да около.

– Еще посмотрим, пешка, кто кому проиграет, – фыркнул Шпильман, достал из кармана рубашки авторучку и вписал свое имя в список участников турнира.

Грушков пожаловался им на жену:

– После того как мы приехали в Израиль, она пристрастилась к этой новой игрушке, к интернету, и теперь со мной не только не разговаривает, но и не спит. Весь день клюет носом, потому что по ночам режется в покер. С геймерами из России.

– Я ее не осуждаю, – сказал Антон, и вилка Грушкова, ожидавшего хоть немного сочувствия к своим страданиям, с наколотым на нее куском жирной селедки застыла на полпути между тарелкой и его ртом. – Я не осуждаю ее, – пояснил Антон, – потому что до сих пор нам было здесь нечем заняться. Но скоро все изменится. Откроем клуб и создадим на его базе шахматную лигу.

– Шахматную? – встрепенулся Грушков. – Моя жена обожает шахматы. В России она была чемпионкой среди женщин.

– Тогда поговори с ней, когда она проснется, – попросил Антон. – И скажи, что я записал ее на турнир. Хорошо?

К концу месяца турнирная таблица Антона заполнилась именами. Расписание на первый сезон было составлено. Рядом со своим именем он приписал имя Даниэля, хотя знал, что тот сможет приезжать только на выходные, и Катя подумала: «Вот за такие мелочи я его и люблю».

Оставалось дождаться открытия клуба.

Каждый вечер они проверяли, как движется строительство. Уже были возведены все четыре стены, скрывавшие происходящее внутри, а вход на территорию преграждал железный забор. Судя по количеству техники и наличию наружной штукатурки, стройка близилась к завершению.

– У меня очень хорошие предчувствия, – сказал Антон Кате.

Они шли по Тополиной аллее. Справа от них, за оградой, конь с красивым крупом перепрыгивал через высокие валуны, как будто брал спортивные барьеры.

– У меня такое ощущение, – добавил Антон, обнимая Катю за талию и прижимая к себе, – у меня такое ощущение, что мой организм просыпается от спячки.

– Я рада, Антон, – ответила Катя, и вдруг почувствовала, до чего она устала.

Устала от скачков его настроения, от этих бесконечных качелей – то вверх, то вниз.

Устала от его неуравновешенности, вынуждающей ее постоянно быть рассудительной, спокойной и прозорливой.

Устала от его секретов. Чем упрямее он отказывался ими делиться, тем больше она о них думала.

Она вообще устала от мужчин. Вначале тебе кажется, что они будут заботиться о тебе, а в реальности это ты заботишься о них.

«Вскочить бы сейчас на этого красивого коня да ускакать. Перемахнуть через заборы, а потом и через горы… Снова стать семнадцатилетней девушкой, еще ничего не знающей ни о мужчинах, ни о собственном будущем…»

По возвращении домой она позвонила в Город вина своей единственной дочери.

– У меня хорошие новости, – сказала единственная дочь голосом, каким сообщают плохие.

– Что за новости?

– Алексу повышают зарплату. Сегодня сказали. Не на столько, на сколько он просил, но повышают.

– Здорово.

– Может, в следующем году переедем в квартиру побольше. У нас тут строится новый микрорайон. Поселок нобелевских лауреатов. Красиво звучит, правда? И цены на квартиры приемлемые. И вообще, мы хотим начать все сначала.

– Замечательно.

Обе замолчали. Дальнейший разговор шел у них без единого слова.

«Сейчас, – думала Катя, – она должна предложить мне переехать к ним, в их новую квартиру».

«Она надеется, – думала единственная дочь, – что я предложу ей жить с нами, в новой квартире».

«Антон ни за какие коврижки не согласится с ними жить, – думала Катя, – но все равно…»

«Алекс и Антон в одном доме? – думала единственная дочь. – Ни за что».

«Она такая же, как ее отец, – думала Катя. – В решающий момент ее как ветром сдувает».

«Антон! – думала единственная дочь. – Слесарь, вообразивший себя Каспаровым. А сам мизинца папиного не стоит».

«Сколько мы будем так молчать? – думала Катя. – Это уже даже неприлично».

«Сколько мы будем так молчать? – думала единственная дочь. – Это уже действует на нервы».

– Ну, – спросила Катя, – как там Даник? – А про себя подумала: «Похоже на задачку по математике. Если A любит Б и В любит Б, то для A и В безопаснее всего говорить про Б».

– Мне бы хотелось, чтобы он больше гулял, общался с друзьями, – сказала единственная дочь. – Я за него волнуюсь. Все время сидит дома и читает.

«Откуда у него возьмутся друзья? – подумала Катя. – Вы же каждый год переезжаете на новую квартиру. Он и познакомиться толком ни с кем не успевает».

– Если бы он все время гулял, – сказала она, – ты бы жаловалась, что он мало читает.

– И то верно, – засмеялась единственная дочь.

Когда она смеется, сразу становится понятно, что она красивая.

– Хочешь с ним поговорить?

– Конечно.

Катя слышала звук его легких шагов, пока он шел к телефону.

– Как дела, бабушка? Я соскучился.

– Скоро увидимся, – ответила она, поражаясь непосредственности, с какой ребенок выражал свои чувства. – Что ты сейчас читаешь, Даник? Мама сказала, ты много читаешь.

– Януша Корчака. Мне Антон дал. Бабуль, а Антон… Он все еще усталый?

– Уже нет.

– Значит, я был прав! – обрадовался он.

– Насчет чего? – не поняла она.

– Насчет клуба. Его все-таки строят, да?

* * *

– Красный орел! Красный орел! – на всю округу грохотала система оповещения секретной-базы-про-которую-знают-все. Не успела она смолкнуть, как оглушительно взвыла сирена. Хорошо, что Бен-Цук давно привык к ее вою, не то вздрогнул бы от страха. Но сейчас у него был перерыв – единственный за день, – и он даже не дернулся, продолжая спокойно выуживать из банки приготовленные Менухой соленые огурцы. Возведенная им стена перекрывала вид на военную базу, но он и без того знал, что в данный момент происходит в недрах земли: дежурное отделение вызвано на учения, и командир подгоняет солдат. Скоро по системе оповещения объявят двухминутную готовность, и солдаты бросятся бежать к воротам базы. С того места, где сидел Бен-Цук, он не мог их видеть, но прекрасно представлял себе эту картину. Один из солдат спотыкается и падает. Второй забыл застегнуть пряжку на каске. Третий бежит в белых кроссовках, так как ортопед освободил его от ношения обуви военного образца. Вообще солдаты, которые служат в разведке, все как один очкастые заморыши, не имеющие боевого опыта, и в случае реальной тревоги их всех ждет трибунал. Но учения каждые два месяца никто не отменял. Порядок есть порядок, а армия есть армия.

Бен-Цук целых пять лет прожил по этим законам, и это удержало его от падения в пропасть. Пять лет он каждое утро начищал ботинки черной ваксой, пять лет надевал на шею армейский медальон, пять лет засовывал, как положено, под погон свой зеленый берет. Пока в один прекрасный день все это не рухнуло.

Безо всяких видимых причин. В тот день он думал про Айелет всего пятьсот тридцать три раза. Не чаще, чем всегда. Eleanor Rigby по радио не передавали. Ни одной новой женщины-военнослужащей, чей запах напомнил бы ему Айелет, на базе не появилось. День не приходился ни на одну памятную дату: годовщину их знакомства, день ее рождения, годовщину ее ухода.

Но у отчаяния, по-видимому, своя точка кипения, достигнув которой оно начинает бурлить, хотя пузырьки на поверхности видны не всегда.

Посреди совещания в кабинете начальника базы, посвященного итогам года, он встал и ушел. Обсуждался вопрос о возможной эскалации напряженности на границе, вернее о том, в каких выражениях ее характеризовать: «подобное развитие событий вполне вероятно» или «подобное развитие событий нельзя исключить», в связи с чем разгорелся бурный спор. Вся эта словесная эквилибристика, вошедшая у сотрудников разведки в привычку после войны Судного дня и преследующая единственную цель – прикрыть собственную задницу, вдруг вызвала у него такое отвращение, что он молча встал из-за стола и покинул помещение. Он даже не заглянул к себе в кабинет, чтобы взять карту, сел в лифт, нажал на «ноль», поднялся на поверхность земли, оставив позади бункеры, шахты и коридоры, и впервые с самого утра увидел солнце. Вдохнул полной грудью и подумал: «Вот и все, что мне нужно: немного воздуха». Вслед за тем ноги сами понесли его к воротам базы. Раньше они никогда не позволяли себе ничего похожего и слушались его команд. «Бен-Цук, вы куда? – окликнул его часовой на проходной. – Короткий день, что ли?» Бен-Цук проигнорировал его вопрос, толкнул плечом дверь, быстрым шагом миновал бетонные ограждения и перешел на бег. С одной стороны расстилалась птичья долина, с другой высилась старая крепость. Он бежал между ними, как акробат по канату, пока не достиг перекрестка. Свернув направо, он выбрался бы к площадке, с которой открывался вид на иногда-заснеженную-гору, налево – к Источнику гордости, но его ноги приняли решение продолжать путь по прямой и привели его в густой лес, через который змеилась спускавшаяся вниз по склону тропинка из белесого известняка. Когда тропинка кончилась, он не остановился и даже не замедлил бег, потому что тот, кто останавливается, падает. Он мчался, не разбирая дороги, из света в тень, из тени в свет, протискиваясь между стволами деревьев, давя хрусткий валежник, распугивая бабочек, заставляя прятаться лисиц и царапаясь о ветки. По рукам и ногам у него струилась кровь. «Я больше не могу!» Крик выплеснулся из него, поднявшись из глубинных бункеров души до живота, груди и гортани. «Не могу! Не могу! Не могу!» – эхом ответили ему горы. «Спасите! Спасите!» – бормотал он, рухнув ничком на землю и выпачкав лицо в грязи, а потом зарылся в нее носом, словно пытался вырыть себе могилу, и потерял сознание.