Текст книги "Тайные коды истории"

– Что бы ни хотел ты узнать про Древний Египет, – сказала Нагуа, – все дороги ведут к Рамзесу.

Пока Нагуа, которая всегда была чем-то занята, носилась по столице и окрестностям, я жег свет в Каирской библиотеке. Часть работ, которые мне удалось найти, была на современном египетском диалекте арабского языка, которым я, увы, владею весьма условно и на каждой строчке вынужден заглядывать в словарь. Из довольно подробного описания царствования Рамзеса II я узнал, что «Рамзес II был одним из величайших фараонов Египта. Его сын, Менефт, получил образование в г. Мемфис, у жрецов храма Амона-Ра».

Что ж, ничего удивительного, в те времена царствование считалось частью религиозной науки. Если уж фараоны почитались богами, они должны были знать, как не выпустить из рук жезл манипуляций. Произойди это – и граждане мгновенно свергли бы не бога, а самого обычного человека. В Европе не то что революции, даже казни царствующих особ стали обычным делом, как только монаршая власть перестала считаться божественно освященной.

Далее я узнал, что фараонов сын с юности был робок, любопытен и обладал ограниченными умственными способностями. Видимо, божественный перст не всегда благословляет царских отпрысков. Менефт увлекался магией и астрологией, что со временем позволило ему скатиться до примитивных колдунов и составителей ежедневных гороскопов. Но жрецы Амона-Ра всякую ответственность за эту пагубную страсть с себя снимали, да и Менефт оказался единственным негодным учеником. Его товарищ по учению, некий Хозарсиф, делал успехи в учебе и обеспечил себе блестящее будущее.

Честно сказать, я был разочарован, а на Нагуа – даже разозлен. Какой, извините, Рамзес II, при чем тут его сынок со своим банальным оккультизмом и высоколобый одноклассник сынка?!

Я вышел выпить кофе, раздосадованный потерянным временем. Когда я собирался сделать первый глоток, мне позвонила Нагуа.

 – Этьен, ну как? Копаешь? Про Рамзеса прочитал? Про Менефта прочитал? Правильно, копай! Я точно не помню, как, но Менефт с твоей историей связан.

 – Что значит «точно не помню», – я почти вспылил, – а не твоя ли это специальность?!

 – Я занимаюсь библейской археологией, ты меня спрашиваешь про египетские царства, – отрезала Нагуа, – я тебе дала направление, не хочешь – не копай.

И, не позволив мне вставить слова, дала отбой.

Воистину, египетские женщины, нюхнувшие свободной Европы, теряют всякий страх перед мужчинами.

Зарядившись кофе, я пригладил вздыбленные нервы и рассудил, что Нагуа хоть и бессовестная, но не тупица. И других направлений, кроме тех, что дала она, у меня нет. А сам я ни малейшего представления не имел, в какую еще сторону можно, как она выразилась, копать.

Я вернулся в библиотеку и решительно взялся за каталог и пожелтевшие фолианты. Среди упоминаний о Менефте еще раз промелькнул его безымянный друг, одаренный всяческими талантами, силой характера и мрачной замкнутостью. И вдруг – о счастье! Я нашел в каталоге составленное египетским жрецом Манефоном самое подробное из имеющихся описаний египетских династий. А среди рекомендуемых для прочтения документов рядом значилось – что бы вы думали? – книги Ветхого Завета! Конечно, мне приходилось слышать об этом труде, но я понятия не имел, что нащупаю от него пусть и тонкую, но ниточку к библейской теме.

Закаленное чутье подсказало, что еще несколько шагов – и я найду эту связь между Библией и Египтом.

Второй подарок – описание династий, написанное на древнегреческом и в XIX веке переведенное трудолюбивым парижанином на французский. Отлично, а то мой мозг уже был готов взорваться от словарей.

Манефон много рассказывал о Менефте и его брате, который учился вместе с ним. Этот кузен был сыном сестры Рамзеса II, правда, мне так и не удалось узнать, родным или приемным; автор об этом умалчивает, при всей его склонности к деталям. Скорее всего, он просто не придает этому решающего значения. Прочитав детальное жизнеописание этого человека, я уже второй раз за сегодня ощутил досадное разочарование. Биография фараонова сына и фараонова племянника – и никакой завязки на библейскую тему, то есть ровным счетом никакой. Было бы странно, если б Манефон упомянул само слово «Библия», которая на тот момент вообще не существовала, но я рассчитывал на любую зацепку, которая натолкнет меня пусть даже на самый слабый ассоциативный ряд. Я посмотрел на часы – было почти восемь. Через двадцать минут Нагуа будет ждать меня в ресторане отеля вместе со своим другом из исследовательского центра. Я захлопнул рукопись, подавив привычку класть любую книгу себе в карман, и направился к выходу.

– Ну как? – снова спросила меня Нагуа, которую было не узнать: она уже переоделась по форме.

Я отмахнулся:

 – Когда твой приятель подойдет, расскажу, лень два раза жаловаться.

 – О'кей, только он не приятель, а коллега. Вот он, кстати, минута в минуту.

Приятелем и коллегой оказался хитроглазый ливийский араб, подъехавший к самому входу на своем белом джипе (моветон в Париже и вынужденная необходимость в странах – экспортерах нефти). После быстрых и совсем не витиеватых приветствий (откуда только взялось, что все арабы говорят как в сказках «Тысячи и одной ночи») мы сразу перешли к делу. Я вкратце рассказал о своих неуспехах. Огладив бороду, Ашраф посмотрел на меня снисходительно (пришлось сдержаться, чтобы не одарить в ответ ласковым взглядом). Говорил он вежливо, но в его тоне все же сквозило высокомерие:

– Почему же – неуспехи? Я полагаю, вы идете в правильном направлении. Из какого именно источника вы брали информацию?

– Из «Истории Египта» Манефона.

Ашраф поднял бровь.

– В переводе де Граммона, – уточнил я.

 – А! Я знаю этот перевод. Не лучший вариант изучать его в том варианте, в котором он хранится в библиотеке.

 – Вы советуете обратиться к оригиналу? – спросил я и понял, что сморозил глупость.

 – К оригиналу? – Ашраф улыбнулся. – Оригинал был написан в IV веке до нашей эры. Полностью он давно утрачен, как и, сами понимаете…

 – Все оригиналы, за исключением каких-то считаных единиц, – буркнул я.

 – Как я помню, Манефон писал на древнегреческом, затем с него делались переводы на другие европейские языки, – сказала свое слово Нагуа. – К тому же в этой работе самое ценное – это не перевод.

 – А что?

 – Комментарии и архивные материалы к переводу, написанные лично де Граммоном.

 – А что в них такого?

 – А то, – встрял Ашраф, почему-то обидевшись, – что, во-первых, манефонская история сохранилась в обрывках. Де Граммон всю жизнь посвятил поиску этих утерянных частей. Искал по всему свету, тратил бешеные деньги, в конце концов разорился…

Я готов был бить копытом, как конь.

– Тогда еще раз тот же вопрос – где архив де Граммона? – повторил я.

Мои собеседники переглянулись, и я понял, что они знают не больше меня.

А может, на этот раз я знаю и побольше.

Мне известно, что для таких энтузиастов, каковым являлся де Граммон, архивы – нечто священное. А их потомки хранят документы в надежде когда-нибудь продать подороже.

– Господа. Что известно про потомков нашего переводчика?

Потомков у переводчика оказалось немного, и проследить их не составило труда. Своей семьи у него не было; после де Граммона его дело продолжал племянник. Сын племянника этим не занимался, так как прошел обе мировые войны и в мирное время продолжал нести военную службу. А вот внучка племянника оказалась деловой особой и сейчас бойко торговала египетскими редкостями на черном рынке, будучи своего рода агентом. Имя ее было известно местным археологам, но на хорошем счету она, ясное дело, не была.

Я быстро посчитал, сколько может предприимчивая особа запросить за документ – поправочка, за документ, который у нее может быть сохранился. Прикинул, сколько согласится выложить мой издатель, который вряд ли раскошелится на большую сумму. Этот замечательный и очень деловой человек, как и я, не считает нужным платить там, где можно выкрутиться своим умом. Ну, или чужим.

Найти искомую особу мне помогли со скрипом. Нагуа и Ашраф ее координат не имели, а их друзья опасались, что приезжий француз просто хочет поживиться с помощью нечистого на руку агента. Честность моих новых знакомых, проявляемая столь не к месту, меня изумила. А может – и скорее всего, – они были заняты другими делами, я даже догадывался какими. Пришлось махнуть рукой на них и пойти по пути наименьшего сопротивления. Путем наименьшего сопротивления для меня всегда был многоязычный каирский рынок. Полчаса кругов по базару – и я вырвался из этого балагана с телефоном и домашним адресом охотницы за редкостями в одной руке и поддельными золотыми серьгами (дань разговорчивому торговцу) в другой. Серьги были передарены ближайшим попрошайкам, и, взяв такси – настоящее ведро с облезлой краской, – я отправился по указанному адресу.

Барышня подошла к вопросу по-деловому и сразу назвала цену. Если бы эту сумму услышал мой издатель, у него гарантированно случился бы инфаркт с летальным исходом.

– Мадемуазель, – улыбнулся я, – когда мне называют такие суммы, я делаю вывод, что продавец просто не хочет продавать.

Мадемуазель насторожилась.

– Предлагаю компромисс. Этот документ – всего лишь перевод, его стоимость – в лучшем случае процентов пять от означенной суммы. Вы отдаете его мне бесплатно, а я делаю вам рекламу. Среди моих знакомых достаточно интересующихся людей, которые весьма состоятельны и готовы приобретать те действительно ценные вещи, которые и являются профилем вашего бизнеса.

Я бил наугад, но попал в точку. Через час копания в шкафах, занимавших целую комнату (я пока изучал арабско-французский словарь), мадемуазель выудила на свет тот самый перевод. Набранный на печатной машинке и совсем не бережно хранимый в картонной папке, которая на своем веку послужила и подложкой под бумагу, и блюдцем, и подставкой под утюг.

Время, потраченное на не самое приятное в моей жизни общение, принесло результат, превзошедший все ожидания.

Содержание документа, который мне в режиме реального времени переводила с древнегреческого Нагуа, оказалось тем, ради чего я приехал в Египет. Правда, я быстро понял, что и это – только начало.

Того кузена Менефта звали Хозарсиф, и это – первое египетское имя Моисея. О чем говорит нам философ Филон Александрийский, между прочим, защитник иудейства. В свою очередь со слов египетского жреца Манефона.

Для меня одно это уже было странно. Ведь мы хорошо помним, о чем повествует библейское предание.

Там Моисей – никакой не египтянин, а еврей, причем из колена Левия, – между прочим, бывшего у иудеев на отдельном счету, так как считалось посвященным Богу. А заодно только оно имело право собирать с израильского народа десятину. В камышах Нила дочь фараона нашла младенца, которого положила туда его мать, надеясь разжалобить фараонову дочь и спасти младенца от гонений.

Меня всегда занимало это место в Библии: и то, как мать четко рассчитала появление принцессы, и то, как она не побоялась положить ребенка в камыши Нила – точно на зубы знаменитым нильским крокодилам. Ну а с точки зрения логики – то, что дочь фараона еще и дала ребенку еврейское имя. Моисей, в переводе «спасенный», в библейской традиции символизирует то самое чудесное спасение (то ли от гонений, то ли от крокодилов).

Забегая вперед, скажу: мы еще поговорим о том, почему Моисей на самом деле назывался «спасенным».

Манефон прямо утверждал, что Моисей – в то время еще Хозарсиф – был не просто благородным египтянином, а жрецом Озириса.

В этом месте у де Граммона была сноска:

См. у Страбона. Его сведения – также от египетских жрецов. Его информация – подтверждает. Климент Алекс. – о посвящении Моисея в священную науку Египта.

Ну а что же в таком случае за расхождение между еврейскими источниками и египетскими? Почему одни говорят одно, а другие – полностью противоположное? Почему древнегреческие географ и богослов говорят о египетском посвящении, хотя Страбон называет вещи своими именами, а Климент Александрийский расплывчато упоминает «посвящение в священную науку», что есть не что иное, как жречество?

Я призадумался.

А ведь все очевидно. Какой интерес был египетским жрецам убеждать древних греков, что Моисей был египтянином?! В те годы, когда Манефон писал свои труды, Египтом правил эллинец Птолемей – хороший друг Александра Македонского, а сам Александр, между прочим, незадолго до того получил в Египте титул фараона и был приравнен к богу. Выходит, что для греков не было разницы, кем являлся по национальности Моисей: с евреями у древних греков не было конфликтов, которые надо было бы улаживать. И тем более не было у них проблем с египтянами, чтобы им пришлось поднимать свой имидж; за счет Моисея. И наконец, не был Моисей в те времена такой уж имиджевой фигурой.

А вот для евреев было делом чести, принципа и логики представить основателя своей религии человеком одной с ним крови. Что это, как не глобальная мистификация?!

Итак, рассуждая беспристрастно, можно сделать вывод: в данном случае египетские источники заслуживают больше доверия, нежели еврейские.

Все это я проговаривал вслух, порой нетерпеливо перебивая Нагуа, а она дополняла мои слова известными ей деталями.

Вместе мы продолжали чтение.

Сестра Рамзеса II и мать Хозарсифа посвятила его Озирису, и он провел свое детство и юношество среди жрецов. Хозарсиф участвовал во всех священных праздниках и жреческих процессиях. Он носил одежду, по которой отличали жрецов.

Далее следовало детальное описание внешности – невысокий рост, широкий лоб, черные пронзительные глаза, складка между бровями – древняя примета трудной и великой судьбы. В комментариях де Граммона написано:

Говорят, женщины боялись на него смотреть. Говорят, их пугал его взгляд. Но что такого страшного могло быть в его глазах, ведь он был известен как молчаливый и спокойный человек с ровным характером. Может, они боялись не его глаз? Может, они боялись своих предчувствий – тонкая женская интуиция подсказывала им, что когда-то этот суровый юноша положит начало новой религии, где женщинам уже не будет оставлено свободного места? И если египтянки могли становиться жрицами в храме, то от этого человека пойдет новая традиция, ссылаясь на которую тысячи лет спустя люди будут серьезно обсуждать, может ли женщина вообще входить в храм.

Мать Хозарсифа мечтала, чтобы он получил царскую власть. Поскольку он приходился фараону родственником, это не было пустыми мечтами. Конечно, родной сын Рамзеса II, Менефт, имел все основания для того, чтобы занять престол. Но интеллектом он существенно уступал Хозарсифу, которому к тому же могли оказать поддержку египетские жрецы. Дело в том, что власть в Древнем Египте не переходила автоматически к старшему сыну, фараон сам назначал себе преемника из числа наследников, но жрецы имели право уже после смерти фараона отменить его решение, если того требовали интересы страны. И такое не раз случалось. Как правило, новое решение принималось в пользу одного из жрецов, имевших царское происхождение. Вот поэтому и Рамзес, и Менефт имели все основания опасаться Хозарсифа, который быстро завоевывал почет и уважение первосвященников. Но сам он не строил планов захвата царской власти. Историк приводит нам его разговор с матерью.

Мать и сын случайно встретились на площади Мемфиса, сама по себе напоминавшая огромный музей, вход в который охраняли шестьсот сфинксов, поставленные так, чтобы образовывать аллею.

 – Настало для тебя время проникнуть в мистерии Изиды и Озириса, – сказала она. – В течение долгого времени я не увижу тебя, мой сын. Но не забывай никогда, что в тебе – кровь фараонов и что я – твоя мать. Посмотри вокруг… Если ты захочешь, со временем… все это будет принадлежать тебе!

 – Ты хочешь, – ответил Хозарсиф, – чтобы я властвовал над этим народом, поклоняющимся богам с головою шакала, ибиса и гиены? От всех этих идолов что сохранится через несколько веков?

Он поднял пригоршню песка и, пропуская его между пальцами, сказал: «Вот что останется от них».

Мать поразилась такому ответу и спросила:

 – Ты презираешь религию наших отцов и науку наших жрецов?

 – Наоборот, я стремлюсь к ней. Но пирамида неподвижна. Нужно, чтобы она двинулась вперед. Я никогда не буду фараоном. Моя родина далеко отсюда… Она – там, в пустыне!

 – Я родила тебя на свет, и я же не знаю тебя! Скажи: кто ты и что ты собираешься делать?

 – Могу ли я это знать? Один Озирис знает. Он научит меня, когда настанет время. А ты, моя мать, дай мне свое благословение, чтобы Изида покровительствовала мне и чтобы земля Египта оказалась благоприятной для меня.

После этого Хозарсиф прошел посвящение Изиды. Это довольно сложные испытания, и физически, и прежде всего психологически. Многие из посвящаемых умирали во время них, а большинство просто сходило с ума.

Но тучи над Хозарсифом продолжали сгущаться. Напряжение усилилось после одного разговора, который затеял верховный жрец с целью выведать планы Хозарсифа.

Поводом послужил золотой ковчег, в котором хранились тайные книги. Этот ковчег Хозарсиф нес во время церемонии. По ее окончании верховный жрец напомнил Хозарсифу, что тот – царского рода, наделен выдающимися талантами и наверняка хочет большего, чем просто место жреца в храме. Хозарсиф, положив руку на ковчег, ответил, что, кроме этого, ему не нужно ничего. И хотя он имел в виду знания, верховный жрец понял намек по-своему, сделав вывод, что честолюбивый юноша стремится быть первосвященником Амона-Ра и пророком Египта.

Впрочем, жрец не был так уж далек от истины, поскольку содержание тех книг открывалось только первосвященникам, остальные просто не имели к ним доступа. О чем жрец и напомнил Хозарсифу. На что тот ответил, сразив жреца наповал: «Если Дух захочет говорить со мной, то заговорит».

Когда фараону донесли об этих словах, он увидел в них прямую угрозу для будущего царствования своего сына Менефта. Не стоит удивляться, почему фараон насторожился: Хозарсиф дал понять, что стремится к очень высоким целям, а какие выражения для этого использовал – фараону было уже не столь важно. Фараон назначил своего племянника священным писцом храма Озириса. Такая должность была завидной и почетной, но позволяла держать Хозарсифа подальше от трона.

И вот это назначение и оказалось тем поворотным пунктом, с которого начались исторические перемены.

По делу службы Хозарсиф был послан на проверку начальников провинций Дельты. В то время в одной из провинций на тяжелых общественных работах трудились евреи, данники Египта. Во время инспектирования Хозарсиф увидел, как египетский надсмотрщик избивает еврея. Возмущенный Хозарсиф бросился на египтянина и убил его.

Когда миновало состояние аффекта, Хозарсиф осознал, что теперь его ждет. Во-первых, по закону если жрец совершал убийство, то подлежал суду. Во-вторых, было на горизонте кое-что пострашнее суда: это преступление развязывало руки фараону и давало ему возможность подвергать Хозарсифа любым суровым мерам – опале, изгнанию, чему угодно, лишь бы устранить соперника своего сына. Не дожидаясь крайне неблагоприятного для него развития событий, Хозарсиф сбежал. Он нашел убежище на другом берегу Красного моря, в Мадиамской стране – уединенной местности, расположенной недалеко от горы Синай. Там же находился посвященный Озирису храм, куда, однако, шли и евреи для поклонения своему богу – Элоиму. В этом храме Хозарсиф и получил убежище.

 – Подожди-ка, – перебила меня Нагуа.

 – Что такое? – я отвлекся от чтения.

– Мне кажется, тут должна быть еще одна страница.

Я пригляделся внимательнее. И в самом деле: там, где заканчивался рассказ про храм, принявший жреца-убийцу под покровительство, была сноска под номером 11. Все сноски у де Граммона были аккуратно пронумерованы, те, что покороче, вынесены на поля, а те, что длиннее, – на листы, вложенные в ту же папку с рукописью. Но после листа № 10 сразу шел № 12.

Без потерянного листа картина не складывалась.

Вместе мы перевернули всю папку, но листа не было. Я хлопнул ладонью по столу, Нагуа вздрогнула.

 – Я знаю, где лист.

 – Где?

 – У этой черной торговки, у которой я выманил папку.

 – Может, она его потеряла?

 – Нет, я уверен, она его не теряла. Хотя, если вспомнить ее захламленную берлогу… Хм… Да нет, – я встряхнулся. – Она оставила его специально. Для гарантии.

 – Гарантии чего?

 – Что я сдержу обещание.

 – Ну так сдержи, – удивилась Нагуа.

 – Нет уж, теперь – ни за что. Никакую рекламу я ей не дам. Ну не нравится мне, когда меня держат за шута! Да и те мои знакомые, которых бы заинтересовали ее услуги, сами разберутся, у кого и что им приобретать. Выжму из нее этот лист, она еще и должна мне останется.

 – И что ты предлагаешь?

 – Придется воспользоваться старым добрым способом.

 – Убить ее?

 – Не поможет… В ее бардаке я буду нужную бумагу годами искать, – задумчиво ответил я, не успев сообразить, что Нагуа пошутила. – Я ей пригрожу.

 – Чем?

 – Сдать ее.

 – Полиции? – Нагуа усмехнулась. – Ее бизнес, конечно, незаконен, но, поверь, полиция и без тебя все про всех знает. Хуже того: имеет свою выгоду. Ну, ты понял.

 – Понял. Но не думай, что я мыслю так узко. Зачем полиции? Сдавать, так конкурентам. Черные копатели – это огромные деньги и огромная конкуренция…

 – …За эти огромные деньги, – продолжила Нагуа. Я увидел, что глаза у нее заблестели. – А вот эта идея мне нравится.

 – Мне нужны реальные имена. Я не могу прийти к ней с пустыми угрозами.

 – Н-да… Выпей пока кофе, – посоветовала мне моя сообщница и скрылась в соседней комнате.

Вскоре я услышал, как она быстро-быстро с кем-то говорит. Слова разобрать было невозможно, но по ее тону я догадывался, что ей очень нужно кого-то убедить, а этот «кто-то» убеждаться не готов.

Но ведь и правда: кофе я пил утром, а сейчас уже… сколько? Ближе к вечеру я совсем перестал следить за временем. Так что я воспользовался советом, позвонил в ресторан отеля, заказал кофе и легкий ужин на двоих. А заодно, чтобы немного размять кости, вышел на балкон перекурить. Когда я затушил сигарету, Нагуа вернулась.

 – Вот, – она положила на письменный стол обрывок газеты, на которой, поверх рекламы обуви, наспех был записан телефон и адрес. Я разобрал буквы.

 – А имя и должность?

Нагуа назвала имя, которое я, по понятным причинам, здесь не привожу.

– Это, можно сказать, своего рода археологический наркобарон, – пояснила Нагуа. – Вообще-то есть специальное слово на египетском, но оно на английский не переводится. Пару лет назад наша особа крепко перешла ему дорогу. А на прошедшей неделе – еще раз, но он об этом еще не знает. Когда узнает – если узнает – ей придется очень непросто, можешь мне верить.

Через полчаса я уже стоял перед дверью черной копательницы. Она явно стояла с другой стороны, прислушиваясь и надеясь, что я уйду.

– Да открывайте уже, – нетерпеливо поторопил я, – ваша машина у входа, в гостиной горит свет. Ну же!

Хозяйка нехотя открыла, оставив, однако, дверь на цепочке, и настороженно посмотрела меня.

Я решил обойтись без лишних слов, понимая, что будет эффектней просто назвать ей имя того, как выразилась Нагуа, археологического наркобарона. Подумав, добавил:

 – Он будет рад получить от меня любые сведения о вас. Говорят, у него к вам достаточно претензий.

 – Это вы про то дело двухлетней давности? – усмехнулась собеседница.

 – И про более свежее, не старее недели. Говорят, он не будет в восторге, с одной стороны. А с другой – будет. Потому что вы сами дали ему повод – догадайтесь к чему.

Мадемуазель померкла.

– Я принесу ваш проклятый лист. Ждите.

Вернулась она гораздо скорее, чем в предыдущий раз, и брезгливо протянула мне листок. В отличие от той кипы документов, которую она отдала мне в самом уродливом виде, этот листочек был упакован в аккуратную пластиковую папку. Видимо, дамочка собиралась его беречь.

 – Предусмотрительно действуете, – похвалил я.

 – Но не всегда срабатывает. – Судя по ее вызывающему тону, она уже успокоилась и вернулась к своей обычной непроницаемой наглости.

Когда я уже повернулся, собираясь уходить, она окликнула меня:

– Мсье! Но вы ведь меня посоветуете своим знакомым, как мы договаривались?

Я улыбнулся и покачал головой, только теперь поняв слова бессмертного Шекспира: «О, женщины, вам имя – вероломство!»