Текст книги "Внезапно в дверь стучат"

“Чизус Крайст”[6]6
  От англ. Jesus Christ, зд.: “Господи Исусе!”, и cheese – “сыр”.


[Закрыть]

Вы когда-нибудь задумывались о том, какое слово чаще всего срывается с губ у тех, кого настигает насильственная смерть? Ученые из Массачусетского института технологий провели масштабное исследование на обширной гетерогенной выборке представителей населения Северной Америки и выяснили, что это не что иное, как слово “фак”. 8 % тех, кто вот-вот умрет, говорят “уот зе фак”, еще 6 % – только “фак”, и есть 2,8 %, которые говорят “фак ю”[7]7
  Зд.: “что за нахуй”… “нахуй”… “хуй тебе” (англ.).


[Закрыть], – впрочем, у них последним словом, конечно, оказывается “ю”, хотя “фак” и оттеняет его совершенно однозначным образом. А что говорит Джереми Кляйнман, прежде чем передать свою душу в небесное интендантство? Он говорит: “Без сыра”. Джереми говорит “Без сыра”, потому что именно в этот момент заказывает что-то в ресторане чизбургеров под названием “Чизус Крайст”. У них в меню нет просто гамбургеров, и Джереми, соблюдающий кашрут, просит чизбургер без сыра. Менеджер смены не спорит. Многие клиенты уже обращались к ней с такой просьбой. Столь многие, что она испытала потребность подробно изложить ситуацию в серии мейлов, адресованных гендиректору сети “Чизус Крайст”, сидящему в Атланте. Она попросила гендиректора добавить в меню возможность заказа обыкновенного гамбургера. “Многие люди просят меня об этом, и сейчас им приходится заказывать чизбургер без сыра. Это сложный и несколько постыдный вариант. Постыдный для меня и, если мне будет позволено это сказать, постыдный для сети в целом. Я от этого чувствую себя бюрократкой, а клиенты предполагают, что мы – неповоротливое заведение, которым они вынуждены манипулировать, чтобы получить желаемое”. Гендиректор не ответил ей на мейлы, и этот факт казался ей еще постыднее и унизительнее, чем все заказы чизбургеров без сыра. Когда лояльный сотрудник обращается к работодателю и делится с ним проблемой, тем более профессиональной проблемой, непосредственно связанной с местом работы, минимум того, что обязан сделать работодатель, – признать существование подчиненного. Гендиректор мог написать, что проблема на рассмотрении, или что он ценит ее заботу, но, увы, не может изменить меню, или еще миллион отмазок. Но нет. Он не написал ничего. Из-за этого она почувствовала себя пустым местом, воздухом. Ровно как тогда вечером в Нью-Хейвене, когда ее бойфренд Ник стал заигрывать с официанткой, пока сама она сидела у бара прямо рядом с ним. Она расплакалась, а Ник даже не понял почему. В ту же ночь она собрала вещи и ушла. Через несколько недель ей позвонили общие друзья и сказали, что Ник покончил с собой. На первый взгляд они не винили ее в происшедшем, но в том, как они рассказывали, был некий упрек, на который она толком даже не смогла бы указать. Так или иначе, когда гендиректор ей не ответил, она подумала о том, чтобы уволиться. Но та история с Ником остановила ее – не потому что она думала, будто гендиректор “Чизус Крайст” покончит с собой, узнав, что менеджер смены в каком-то там занюханном отделении на северо-востоке материка уволилась, не дождавшись от него ответа, – но все-таки остановила. На самом же деле, если бы гендиректор узнал, что она уволилась из-за него, он бы покончил с собой. На самом деле, если бы гендиректор узнал, что из-за постоянного нелегального отстрела белый африканский лев превратился в вымирающий вид, он бы покончил с собой. Он бы покончил с собой, даже если бы узнал о чем-нибудь куда менее значительном и более невинном – например, что завтра пойдет дождь. Гендиректор сети “Чизус Крайст” страдал тяжелой клинической депрессией. Его коллеги по работе знали, но старались не распространять этот болезненный факт – и потому, что оберегали право гендиректора на частную жизнь, и потому, что эта новость могла обрушить акции. А чем торгует биржа, если не обоснованными надеждами на светлое будущее? Гендиректор, страдающий клинической депрессией, – далеко не идеальный амбассадор для этой идеи. Гендиректор “Чизус Крайст”, принимавший исключительно близко к сердцу личные и общественные последствия своего душевного состояния, попробовал обратиться за медикаментозной помощью. Медикаментозная помощь не подействовала вообще. Лекарства ему выдал врач-иракец, иммигрант, получивший в Штатах статус беженца после того, как его семью по ошибке разбомбил самолет F-16, пытавшийся совершить покушение на сыновей Саддама Хусейна. Жена врача, его отец и двое маленьких детей погибли, только старшая дочь Соа осталась в живых. В интервью Си-эн-эн врач сказал, что, несмотря на личную трагедию, он не сердится на американский народ. На самом же деле он сердился. Не просто сердился – он кипел от гнева на американский народ, но понимал, что если он хочет получить грин-карту, придется врать. Он врал и думал о мертвых членах своей семьи и о своей живой дочери. Он верил, что американское образование пойдет ей на пользу и врет он, собственно говоря, ради дочери. Как же он ошибался. Его старшая дочь забеременела в пятнадцать лет от какого-то толстого уайт трэш[8]8
  Зд.: белая шваль (англ.).


[Закрыть], который учился классом старше и отказался признать ребенка. Из-за осложнений при беременности ребенок родился с когнитивными нарушениями. А в Штатах, как и почти везде, когда ты пятнадцатилетняя мать-одиночка с умственно отсталым ребенком, судьба твоя в целом предопределена. Наверняка есть какой-нибудь хреновый фильм, утверждающий, что это не так, что ты можешь найти любовь, построить карьеру и бог весть что еще. Но это просто фильм. В реальности же, как только ей сообщили, что у ее ребенка когнитивные нарушения, над ее головой словно бы зажглась неоновая вывеска с надписью “гейм овер”[9]9
  Конец игры (англ.).


[Закрыть]. Может, если бы ее папа сказал Си-эн-эн правду и они не переехали, ее судьба была бы другой. И если бы Ник не стал заигрывать с официанткой в баре, его дела и дела менеджера смены пошли бы лучше. И если бы директор “Чизус Крайст” получал подходящее медикаментозное лечение, его состояние было бы просто отличным. И если бы тот псих в ресторане с чизбургерами не ударил ножом Джереми Кляйнмана, состояние Джереми было бы “жив”, что, по мнению многих, гораздо лучше состояния “мертв”, в котором Джереми теперь оказался. Его смерть не была мгновенной. Он задыхался и хотел что-то сказать, но менеджер смены, державшая его за руку, попросила его не говорить, поберечь силы. Он не говорил и берег силы. Берег и не уберег. Есть такая теория – кажется, тоже родом из МИТ – про эффект бабочки: бабочка взмахивает крыльями на каком-нибудь бразильском пляже, а в результате на другом краю земли случается торнадо. Торнадо тут – произвольный пример. Можно было взять другой пример, в котором проливается благословенный дождь, но ученые, создавшие теорию, выбрали торнадо. И это не потому, что они, как гендиректор сети “Чизус Крайст”, страдали от клинической депрессии. А потому, что ученые, которые занимаются вероятностями, знают, что у разрушительного шансы в тысячу раз выше, чем у полезного. “Подержи меня за руку, – вот что Джереми Кляйнман хотел сказать менеджеру смены, пока жизнь утекала из него, точно какао из продырявленного пакетика. – Держи и не отпускай, что бы ни происходило”. Но он не сказал, потому что она просила не говорить. Он не сказал, потому что не было нужды – она держала его потную руку, пока он не умер. И, собственно, еще долго после этого. Она держала его руку, пока люди со скорой не спросили, жена ли она ему. Через три дня она получила мейл от гендиректора сети. Из-за происшествия в ее отделении он решил продать сеть и выйти на пенсию. Это решение вывело его из депрессии в достаточной мере, чтобы он смог отвечать на письма. Он отвечал на них, сидя с ноутбуком на прекрасном бразильском пляже. В длинном письме он замечал, что менеджер смены совершенно права и что он передаст ее отлично аргументированное предложение новому руководству. В тот момент, когда гендиректор нажимал кнопку “отправить”, его палец задел крылышко спящей бабочки, пристроившейся на клавиатуре ноутбука. Бабочка взмахнула крыльями. Где-то на другом краю земли подули злые ветры.

Семен

За дверью стояли двое: увенчанный вязаной кипой младший лейтенант, а позади него – худая женщина-офицер с жидкими светлыми волосами и капитанскими лычками на плечах. Орит подождала секунду, но они молчали, и она спросила, чем им можно помочь.

– Гозлан, – бросила капитанша религиозному приказным тоном не без доли упрека.

– Это насчет вашего мужа, – промямлил религиозный. – Можно войти?

Орит улыбнулась и сказала, что, наверное, произошла ошибка, потому что она вообще не замужем. Капитанша посмотрела на помятый листок и спросила, зовут ли ее Орит, а когда Орит ответила, что да, сказала с вежливым нажимом:

– Может, ты нам все-таки разрешишь зайти на минутку?

Орит провела их в гостиную, которую делила с соседкой по квартире, и даже не успела спросить, принести ли им что-нибудь попить, когда религиозный вскочил и сказал:

– Он мертв.

– Кто? – спросила Орит.

– Почему сейчас? – одернула его капитанша. – Ты не мог подождать секунду, пока она сядет? Пока возьмет себе стакан воды?

– Прошу прощения, – сказал религиозный и скривил губы в сердитой гримасе. – Это мой первый раз, я еще только вхожу в должность.

– Все окей, – сказала Орит, – но кто мертв?

– Ваш муж, – сказал религиозный. – Не знаю, слышали вы или нет, но сегодня утром был теракт на перекрестке Бейт-Лид…

– Нет, – сказала Орит, – я не слышала. Я не слушаю новости. Но это и неважно, потому что вы ошиблись, я же вам сказала, я не замужем.

Религиозный бросил умоляющий взгляд на капитаншу.

– Ты Орит Бяльски? – слегка нетерпеливо поинтересовалась та.

– Нет, – сказала Орит, – я Орит Левин.

– Правильно, – подтвердила капитанша. – Правильно. А два года назад, в феврале, ты вышла замуж за старшего сержанта Семена Бяльски.

Орит опустилась на рваный диван. В горле першило от сухости. Если подумать, хорошо бы этот самый Гозлан, прежде чем начинать, действительно подождал, пока она принесет себе стакан диетической колы.

– Так я не понимаю, – громко прошептал религиозный. – Это она или не она?

Капитанша дала ему знак замолчать. Она сходила к кухонному крану и принесла Орит стакан воды. Вода из крана в этой квартире была омерзительной. Вода всегда казалась Орит омерзительной, но в этой квартире особенно.

– Не спеши, – сказала капитанша и протянула Орит стакан. – Мы никуда не торопимся, – добавила она и села рядом с Орит.

Они сидели в полной тишине, пока религиозный, оставшийся стоять, не начал терять терпение.

– У него в Израиле никого не было, – сказал он. – Вы наверняка знаете.

Орит помотала головой.

– Вся его семья осталась в СССР или в СНГ, не знаю, как сейчас правильно говорить. Никого у него не было.

– Кроме тебя, – сказала капитанша и сухой рукой коснулась руки Орит.

– Вы понимаете, что это значит? – спросил Гозлан и опустился в кресло напротив.

– Помолчи уже, – бросила капитанша. – Идиот.

– Почему идиот? – обиделся религиозный. – В конце концов все равно придется сказать, чего тянуть.

Капитанша проигнорировала его и неловко обняла Орит, от чего явно смутились обе.

– Придется сказать что? – спросила Орит, пытаясь высвободиться из объятий.

Капитанша отпустила ее, сделала глубокий, несколько театральный вдох и сказала:

– Ты единственная, кто может его опознать.

С Семеном Орит познакомилась только в день их свадьбы. Семен служил на одной базе с Аси, и Аси всегда рассказывал про него байки – мол, Семен подтягивает штаны так высоко, что ему каждое утро приходится решать, на какую сторону укладывать пенис, а еще – что они всегда слушали по радио передачу, в которой солдатам передают приветы, и каждый раз, когда говорили что-то вроде “самый сладкий солдат во всей армии”, этот Семен расплывался, как будто привет был сто процентов для него.

– Кто вообще может этому чмо приветы передавать? – смеялся Аси.

И за это чмо Орит вышла замуж. На самом деле она предложила Аси выйти замуж за него, но Аси сказал, что шансов нет, потому что фиктивный брак с собственным бойфрендом уже не вполне фиктивный и кончится сложными щами. Это он предложил Семена.

– За сто шекелей этот дебил тебе даже ребенка заделает, – смеялся Аси. – За сотку эти русские сделают что угодно.

Она сказала Аси, что ей надо подумать, хотя внутренне уже согласилась. Но ее обидело, что Аси не захотел на ней жениться. В конце концов, она просила об одолжении, а бойфренду положено знать, когда от него ждут помощи. Кроме того, неприятно быть замужем за идиотом, даже и фиктивно.

Назавтра Аси вернулся с базы, влажно поцеловал ее в лоб и сказал:

– Я сэкономил тебе сотку. – Орит вытерла слюну со лба, а Аси объяснил: – Этот дебил женится на тебе за так. – Орит сказала, что ей это кажется несколько подозрительным и надо быть осторожными, потому что вдруг этот Семен не вполне понимает, что такое “фиктивный”. – Он еще как понимает, – сказал Аси и стал рыться в холодильнике. – Он дурак-дурак, а жулик еще тот.

– Так чего ж он согласился забесплатно? – настаивала Орит.

– А мне не похер? – засмеялся Аси и куснул немытый огурец. – Может, сообразил, что это его единственный шанс хоть на какую-то женитьбу.

Капитанша вела “рено”, а религиозный сидел сзади. Они молчали почти всю дорогу, и поэтому у Орит было время подумать о том, что ей предстоит впервые в жизни увидеть мертвого человека, и что она всегда выбирает себе в бойфренды говнюков, и что хотя она знает это с первой секунды, все равно остается с ними на год-другой. Она вспомнила про аборт и про то, как мама, верившая в переселение душ, настаивала, что душа младенца переселилась в ее ощипанного кота.

– Послушай, как он плачет, – говорила она Орит, – послушай, какой голос – как у младенца. Он у тебя четыре года и никогда так не плакал.

Орит знала, что мама несет чушь и что кот всего лишь унюхал еду или какую-нибудь кошку за окном. Но вопли его и правда звучали немножко как детский плач, и он не замолкал всю ночь. Слава богу, что Орит с Аси уже не были вместе, потому что если бы она рассказала ему такое, он бы сразу начал смеяться.

Она подумала было о душе Семена и о том, куда эта душа теперь переселится, и тут же напомнила себе, что ни в какие такие вещи не верит. Потом попыталась объяснить себе, почему согласилась поехать с офицерами в Абу-Кабир[10]10
  Абу-Кабир – район Тель-Авива, где находится израильский общенациональный центр судебной медицины.


[Закрыть] и ни слова не сказала про то, что брак был фиктивным. Как-то странно вот так явиться в морг и опознать собственного мужа. Страшно, но будоражит. И еще немножко как играть в кино – проживать ситуацию, не расплачиваясь за нее. Аси бы наверняка сказал, что это суперский шанс получить пенсию в качестве армейской вдовы и всю жизнь пальцем не шевелить и что против ктубы[11]11
  Ктуба – брачный контракт, подписываемый во время иудейской свадебной церемонии.


[Закрыть] из раввината в армии никто слова сказать не может.

– Все будет окей, – сказала капитанша, видимо заметив, как Орит в задумчивости морщит лоб. – Мы все время будем с тобой.

В раввинат Аси пришел свидетелем со стороны Семена и всю церемонию только и делал, что пытался рассмешить Орит и строил ей рожи. Сам Семен выглядел гораздо лучше, чем в байках. Не бог весть какой красавчик, но и не такой урод, каким его описывал Аси, и не такой уж идиот. Он был очень странный, но не глупый, и после раввината Аси пригласил их съесть фалафеля. За весь день Семен и Орит не обменялись ни словом, кроме “шалом” и того, что требовала церемония, да и за фалафелем старались друг на друга не смотреть. Аси это смешило.

– Смотри, какая у тебя жена красавица, – он положил Семену руку на плечо, – смотри, какой цветок.

Взгляд Семена остался прикован к каплющей пите, которую он держал в руках.

– Что ж с тобой будет, Семен? – продолжал дурачиться Аси. – Ты же знаешь, тебе теперь придется ее поцеловать. Иначе брак по галахе не состоялся.

До сих пор Орит не знает, поверил Семен или нет. Аси сказал ей потом, что точно нет и что Семен просто воспользовался шансом, но Орит не была так уж уверена. Как бы то ни было, внезапно Семен наклонился к ней и попытался поцеловать. Орит отпрянула, и его губы не успели ее коснуться, но запах у него изо рта коснулся ее, смешался с запахом жареного жира от фалафеля и с затхлым запахом раввината, осевшим у нее на волосах. Она отбежала на несколько шагов, и ее вырвало в цветочный горшок, а подняв глаза от горшка, она наткнулась на взгляд Семена. Семен на секунду застыл, а потом просто бросился бежать. Бегом. Аси его звал, но Семен не остановился. Это был последний раз, когда она видела Семена. До сегодняшнего дня.

По дороге туда она боялась, что не сможет его опознать. Она же видела его всего один раз, два года назад, и тогда он был живым. Но теперь она немедленно поняла, что это он. Зеленая простыня полностью скрывала его тело, осталось только лицо, совершенно целое, если не считать дырочки не больше шекелевой монеты на щеке. И запах разложения был в точности как запах его дыхания на ее щеке два года назад. Она много раз вспоминала этот момент. Еще рядом с фалафельной Аси сказал ей, что она не виновата, если у Семена воняет изо рта, но Орит все время чувствовала себя какой-то виноватой. Вот и сегодня, когда постучали в дверь, она должна была его вспомнить. Не то чтобы она выходила замуж миллион раз.

– Хочешь, мы на минуту оставим тебя наедине с мужем? – спросила капитанша. Орит помотала головой. – Можешь плакать, – сказала капитанша. – Правда. Нет смысла держать все в себе.

C закрытыми

Я знаю парня, который все время фантазирует. Что значит “все время”? Мужик по улицам ходит с закрытыми глазами. Однажды сижу в пассажирском кресле его машины, поворачиваю голову влево – и вижу, что у него обе руки на руле, а глаза закрыты. Прям реально с закрытыми глазами едет.

– Хаги, – говорю я, – так не пойдет. Открой глаза, Хаги.

А он продолжает ехать как ни в чем не бывало.

– Знаешь, где я сейчас? – говорит он мне. – Знаешь, где я сейчас?

– Открой глаза, – настаиваю я. – Прямо сейчас открой. Ну же, меня от этого трясет.

Чудо, что все это не кончилось аварией.

Чувак фантазирует про чужие дома, представляет себе, что они его. Про машины, про работы. Ладно про работы – про жен. Представляет себе, что чужие жены – его собственные. И про детей тоже. Про детей, которых видел на улице или в садике, про детей из какого-нибудь сериала по телевизору. Воображает их на месте своих детей. Часами. Будь его воля, он бы так всю жизнь провел.

– Хаги, – говорю ему я. – Хаги, очнись. Очнись и живи своей жизнью. У тебя суперская жизнь. Жена потрясающая. Дети отличные. Очнись.

– Отстань, не беси. Знаешь, с кем я сейчас? С Йотамом Рацаби, который служил у нас в штабе секретарем. С Йотамом Рацаби катаюсь на джипах. Только я, Йоти и малой. Авитар Мендельсон, это мальчик один, шалун, ходит с Амит в садик. Так этот Авитар, зараза, мне говорит: “Папа, я пить хочу. Можешь мне пива дать?” Понял, да? Ребенку еще семи нет. А я ему говорю: “Нельзя пива, Ави, мама не разрешает”. Его мама, то есть моя бывшая жена, – это Лилах Ядидья из школы. Красивая, как модель, клянусь. Красивая, как модель, но характер тяжелый. Характер жесть.

– Хаги, – обращаюсь я к нему с дивана, – это не твой ребенок и не твоя жена. Ты не разведен, чувак, ты счастливо женат. Открой глаза.

– Каждый раз, когда я привожу назад ребенка, у меня стоит, – продолжает Хаги. – Стоит, как корабельная мачта. Красивая она, моя бывшая жена, красивая, но характер тяжелый. Вот на это, на этот характер тяжелый у меня встает.

– Она не твоя бывшая жена, – говорю я, – и на самом деле ничего у тебя не стоит.

Я знаю, что говорю, он в метре от меня, в одних трусах. Ничего там не стоит.

– Нам пришлось расстаться, – говорит он. – Не было мне с ней хорошо. А ей? Ей тоже не было с собой хорошо.

– Хаги, – умоляю я, – твою жену зовут Карни. И она действительно красивая, но характер у нее никак не жесть. С тобой так точно.

Жена у него и правда мягкий человек. Душа, как у птички, и сердце щедрое, ко всем преисполняется жалости. Мы уже девять месяцев вместе. Хаги начинает работать рано, так что я прихожу к ней в полдевятого, как только она отвозит детей в садик.

– Мы с Лилах в школе познакомились, – продолжает он. – Она была у меня первой, а я у нее. После развода я много с кем ебался, но ни одна мне близкой не стала. А Лилах все еще одна – ну, по крайней мере, издалека так кажется. Узнай я вдруг, что у нее кто-то есть, меня бы это убило, даже после развода. Насмерть бы убило. Я просто не выдержал бы. Все остальные бабы – это так, тьфу. Только она. Только она у меня была навсегда.

– Хаги, – цежу я, – ее зовут Карни, и у нее никого нет. Вы всё еще женаты.

– Вот и у Лилах никого нет, – говорит он и облизывает потрескавшиеся губы. – Вот и у Лилах. Я б с собой покончил, если бы кто-то был.

Тут в квартиру входит Карни. У нее пакет из “AMPM”[12]12
  “AM-PM” – израильская сеть круглосуточных супермаркетов.


[Закрыть], и она сухо так со мной здоровается. С тех пор как мы вместе, она старается на людях держаться от меня подальше. С Хаги она не здоровается вообще – она знает, что с ним не о чем говорить, когда у него глаза закрыты.

– Дом у меня, – продолжает он, – в самом центре Тель-Авива. Красивый, за окном шелковица. Но маленький. Просто слишком маленький. Мне еще одной комнаты не хватает. На выходных, когда дети у меня, приходится раздвигать им диван в гостиной. Это не дело. Если до лета не найду какой-нибудь выход, придется съезжать.