Текст книги "Внезапно в дверь стучат"

Сука

«Вдовец». Он так любил это слово. Любил – и стыдился своего чувства. Но что поделаешь, если любовь не поддается контролю? Ему всегда казалось, что слово “холостяк” звучит эгоцентрично, почти сибаритски, а “разведенный” – пораженчески. Хуже, чем пораженчески, – побежденно. А вот слово “вдовец” звучало так, словно человек взял на себя ответственность, связал себя обязательствами, а что это долго не продлилось, так тут можно винить только небеса или природу – смотря какой у вас уровень образования. “Вдовец” – как армейский чин плюс маленький наградной знак за проявленный героизм. Примерно как воинское звание. Он вытащил сигарету и уже собрался прикурить, когда анорексичная девица, сидевшая напротив него в вагоне, принялась верещать по-французски и тыкать пальцем в табличку Non fumeur.[29]29
  Не курить (фр.).


[Закрыть] Он никак не ждал, что в вагоне от Марселя до Парижа ему не дадут закурить “Голуаз”. Оказывается, вопреки всему надуванию щек, которое их президент демонстрирует по телевизору, и всем проклятиям, которые он продолжает призывать на голову Америки, американцы уже давно их побили. Безо всякой армии, одним только вирусом невротичности, которым французы заразились через “Макдоналдс” и Си-эн-эн. До того как он овдовел, это Халина каждый раз, когда он собирался прикурить, разражалась монологом, который начинался с его здоровья и заканчивался ее мигренью, – и теперь, когда слишком худая француженка на него наорала, он вдруг почувствовал, что скучает по жене.

– Май вайф, – сказал он француженке, демонстративно пряча сигарету обратно в пачку, – олсо диднт лайк ми ту смок.[30]30
  Моей жене тоже не нравилось, когда я курил (искаж. англ.).


[Закрыть]

– Но инглиш[31]31
  Нет английский (искаж. англ.).


[Закрыть], – сказала француженка.

– Ю, – упорствовал он, – сэйм эйдж эс май дотер. Ю шуд ит мор. Итс нот хэлси.[32]32
  Вы того же возраста, что и моя дочь. Вам надо больше есть. Как сейчас – так плохо для здоровья (искаж. англ.).


[Закрыть]

– Но инглиш, – упорствовала француженка, но ее сгорбленные плечи говорили, что она поняла каждое слово.

– Май дотер ливс ин Марсей, – продолжил он. – Ши из мэрид ту э доктор. Эн ай доктор, ю ноу[33]33
  Моя дочь живет в Марселе. Она замужем за врачом. За окулистом, понимаете ли (искаж. англ.).


[Закрыть], – сказал он и показал пальцем на ее зеленый, испуганно мигающий глаз.

Даже кофе в этом их поезде был в три раза лучше всего, что получишь в Гиватаиме. Ничего не скажешь, в вопросах вкуса французы всех за пояс затыкают. После недели в Марселе на нем перестали застегиваться штаны. Захава просила, чтоб он побыл у них еще.

– Куда ты спешишь? – спрашивала она. – Мама умерла, ты на пенсии – ты же там совсем один.

“Пенсия”, “один” – в этих словах было что-то такое открытое: когда она их произнесла, он буквально почувствовал, как ветер гладит его лицо.

Он никогда по-настоящему не любил свою работу в магазине, а Халину – скажем так, у него был для нее теплый уголок в сердце, но, совсем как деревянный шкаф в их спальне, она занимала так много места, что рядом с ней уже ничего не помещалось. После ее смерти он первым делом позвал старьевщика и избавился от шкафа. Соседям, заинтересованно следившим, как огромный шкаф мягко спускается на ремнях с третьего этажа, он объяснил, что шкаф слишком напоминает ему о произошедшей трагедии. Без шкафа комната вдруг стала просторной и очень светлой. Этот шкаф простоял там столько лет – он и забыл, что за ним скрывается окно.

В вагоне-ресторане напротив него сидела женщина лет семидесяти. Когда-то она была красива, а теперь изо всех сил напоминала об этом окружающим – но деликатно, одним намеком, одним касанием карандаша для глаз и помады, ахххх… если бы только вы повстречали меня сорок лет назад. Рядом с ней, на полке для подносов, сидел маленький пудель, тоже одетый со вкусом – в вышитый голубой свитер. Пудель уставился на него огромными знакомыми глазами. “Халина?” – подумал он не без ужаса. Пудель коротко, утвердительно тявкнул. Пожилая дама приятно улыбнулась и попыталась сказать, что ему нечего бояться. Пудель не сводил с него глаз. “Я знаю, что шкаф упал на меня не случайно, – говорили эти глаза. – Я знаю, что ты его толкнул”. Он коротко затянулся сигаретой и ответил пожилой даме сердитой улыбкой. “Но я знаю, что ты не хотел убивать, что это был просто рефлекс. Зря я попросила тебя снова вытащить с верхних полок зимние вещи”. Его голова словно бы кивнула сама по себе – видимо, тоже рефлекс. Будь он другим человеком, менее жестким, на его глазах уже выступили бы слезы. “Тебе хорошо теперь?” – спросили глаза пуделя. “Ну так, – ответил он взглядом. – Трудно одному. А тебе?” – “Не ужасно. – Пудель приоткрыл пасть почти в улыбке. – Моя хозяйка заботится обо мне, она добрая женщина. Как наша девочка?” – “Я как раз от нее. Выглядит прекрасно. И Жильбер наконец согласился попробовать завести ребенка”. – “Я рада. – Пудель помахал обрубком хвоста. – Но ты – ты должен лучше о себе заботиться. Ты поправился и слишком много куришь”. – “Можно?” – безмолвно поинтересовался он у пожилой дамы и погладил воздух. Дама улыбкой дала ему разрешение. Он погладил Халину вдоль всего тельца, а потом наклонился и поцеловал.

– Простите, – сказал он хрипло, со слезами в голосе, – простите. Извините.

– Она вас любит, – сказала пожилая дама на беглом английском. – Смотрите, смотрите, как она лижет вам лицо. Никогда не видела ее такой с чужим человеком.

Рассказ-победитель

Этот рассказ – лучший во всей книге. Более того. Это – лучший рассказ в мире. И так решили не мы – так единогласно решили десятки независимых экспертов, в лабораторных условиях сравнивших его с репрезентативной выборкой из мировой литературы. Этот рассказ – уникальная израильская разработка. Вы спросите, как вышло, что его сочинили мы, а не американцы? Знайте, что американцы тоже задаются этим вопросом. И что немало руководителей из американского издательского мира лишатся своих должностей, потому что в нужный момент у них не было ответа на этот вопрос.

В точности как наша армия – лучшая армия в мире, так вот и этот рассказ. Перед вами революционная разработка, на которую выписан патент. Выписан где? Так вот же, в самом рассказе. В этом рассказе нет фокусов, нет покусов, нет движущихся частей. Он целиком отлит из сплава глубинных озарений и алюминия. Он не ржавеет, не раздражает, но – что есть, то есть – поражает. Он очень современный, но и вневременной. Тут только история рассудит. Кстати, по мнению многих строгих, она уже рассудила, и он оказался супер.

“Что в этом рассказе такого? – спрашивают люди наивно или наивничая (это уж смотря какие люди). – Что в нем такого, чего нет в рассказах Чехова, или Кафки, или Хрен Кого?” Ответ на этот вопрос сложен и пространен. Пространней, чем этот рассказ, но менее сложен. Потому что сложнее, чем этот рассказ, не бывает. И все-таки мы попытаемся ответить примером. В конце этого рассказа, например, в отличие от рассказов Чехова или Кафки, между прочитавшими его правильно будет разыгран автомобиль “мазда-лантис” оттенка “серый металлик”. А между прочитавшими неправильно будет разыгран другой автомобиль, подешевле, но не менее серый и не менее металлик, чтоб они не расстроились. Потому что этот рассказ здесь не для того, чтобы смотреть на вас сверху вниз. Он здесь для того, чтобы вам стало хорошо. Как там написано на салфетках в бургерной около вашего дома? “Понравилось – расскажите друзьям”. Понравилось – расскажите друзьям. Не понравилось – расскажите нам. Или, в данном случае, рассказу. Потому что этот рассказ не только повествует – он еще и слушает. Его слух, как говорится, обращен к сердцам общественности. И когда рассказ надоест общественности и она попросит положить ему конец, он не будет волочить ноги или хвататься за рога жертвенника. Он просто закончится.

Рассказ-победитель II

Н о если в один прекрасный день, типа от ностальгии, вам опять его захочется, он всегда будет рад возвратиться.

Как следует

Такое настоящее

Ночью, накануне полета в Нью-Йорк, жене Гершона приснился сон.

– Все было такое настоящее, – говорила она, пока он собирал чемодан. – Бордюры были покрашены в красный и белый, а на столбах объявления о продаже квартир, такие, знаешь, с отрывными язычками, совсем как в жизни. И даже был человек, который кусочком газеты собрал с тротуара дерьмо своей собаки и выбросил в урну. И все было такое обыкновенное, такое повседневное.

Гершон пытался запихнуть еще немного одежды и брошюр в чемоданчик, еще и еще. Обычно жена помогала ему собираться, но сегодня она была настолько захвачена этим своим таким настоящим и таким подробным сном, что даже не предложила помочь. В реальном мире сон, видимо, не продлился и десяти секунд, но она рассказывала так пространно, что Гершон был уже на грани слез. Через три часа ему предстоит лететь в Нью-Йорк, чтобы встретиться с самым крупным на свете производителем игрушек (причем когда мы говорим “самым крупным на свете”, мы имеем в виду не просто красивые слова, а экономический факт, основанный на множестве финансовых документов), и этот производитель, если Гершон правильно разыграет свою карту, может купить права на настольную игру “Стоять, полиция”, которую Гершон придумал и разработал, а потом превратить эту игру в “Монополию” двадцать первого века, ни больше ни меньше, и пускай это не покрашенные в красный и белый бордюры и не собачье дерьмо, которое собирают куском помятой экономической колонки, но все-таки хотелось бы, чтобы шанс на успех такого масштаба вызывал у жены чуть больше энтузиазма.

– …И тут передо мной внезапно возникает мой папа с детской коляской и говорит мне: “Посторожи ее”. Вот так прямо. Оставляет мне коляску и уходит как ни в чем не бывало, – продолжала жена Гершона, пока он пытался, безо всякого успеха, застегнуть молнию на чемодане, – а малышка в коляске такая печальная и одинокая, как старушка какая-нибудь, и мне захотелось просто взять ее на руки и обнять. И все было такое настоящее, что когда я проснулась, не сразу поняла, как это я перелетела с улицы в нашу спальню. Знаешь, как это бывает?

Беспокойство

Альбинос в соседнем кресле пытался завязать с ним разговор. Гершон отвечал вежливо, но на сближение не шел. Он летал достаточно часто и знал, какова динамика этих ситуаций. Есть открытые, милые люди, а есть те, кто старается создать с вами некоторую близость, чтобы потом, после взлета, когда они захватят подлокотник, вам было неловко за него бороться.

– Мой первый раз в Америке, – сказал альбинос. – Я слышал, полицейские там реально двинутые, достаточно на красный свет перейти, чтоб они тебя в тюрьму бросили.

– Все будет окей, – лаконично ответил Гершон и прикрыл глаза.

Он представил себе, как входит в офис генерального директора “Глобал Тойз”, с теплой настойчивостью пожимает руку седому человеку, вставшему навстречу, и говорит: “У вас есть внуки, мистер Липскер? Давайте-ка я расскажу вам, во что они будут играть этим летом”. Его левая нога снова и снова постукивала по стенке самолета. Надо запомнить и не трясти ногами во время встречи, это говорит о неуверенности в себе.

К ужину, поданному в самолете, он не притронулся. Альбинос набросился на курицу и салат, словно это были изысканные лакомства. Гершон снова взглянул на свой поднос. Ничто на подносе аппетита не вызывало. Завернутый в целлофан шоколадный торт напомнил Гершону о собачьем дерьме из сна жены. Яблоко вообще-то выглядело относительно неплохо. Гершон завернул его в салфетку и положил в совершенно пустой дипломат. Надо было сунуть в дипломат несколько брошюр, подумал он, что будет, если чемодан не долетит?

Все мы люди

Чемодан не долетел. Все пассажиры его рейса уже ушли, и альбинос тоже. Пустой конвейер еще несколько минут покрутился, а потом устал и замер. Представительница компании “Континентал” сказала, что ей очень жаль, и записала адрес его гостиницы.

– Это большая редкость, – сказала она, – но ошибки случаются. Вы же понимаете, все мы люди.

Может быть. Хотя бывали моменты, когда Гершон чувствовал, что он – нет. Например, когда Эран умер у него на руках в больнице Ландау. Если бы Гершон был человеком, он бы наверняка заплакал или потерял сознание. Он еще не понял до конца, что произошло, объяснили ему близкие; нужно время; только когда он действительно поймет – сердцем, не умом, – это будет как удар. Но с тех пор прошло десять лет, и никакого удара не было. Никакого удара. В армии, когда ему не дали пойти на офицерские курсы, он плакал как ребенок. Он помнит, что старшина смотрел на него в совершенном шоке, просто не знал, что делать, а вот когда умер лучший друг – ничегошеньки.

– Мы, конечно, выплатим вам компенсацию в сто двадцать долларов, если вы предъявите квитанции на одежду и вещи личного пользования, – сказала представительница компании.

– Личного пользования, – повторил он.

Она приняла повтор за вопрос.

– Ну, знаете, зубная щетка, крем для бритья. На обороте бланка все перечислено. – Она указала пальцем на нужное место и добавила: – Мне очень, правда, очень-очень жаль.

Как следует

Посреди лобби компании “Глобал Тойз”, производящей игрушки, стоял молодой человек в дешевом костюме. Над его приоткрытым ртом чуть неловко расположились редкие усики, словно верхняя губа чего-то устыдилась и решила надеть парик. Гершон хотел спросить, где лифт, но через секунду разобрался сам. Он знал, что отсутствие у него брошюр мистер Липскер сочтет проявлением непрофессионализма. Надо было подумать об этом заранее, надо было положить в ручную кладь хотя бы одну. И он бы наверняка так и сделал, если бы не докучливый сон жены, который эхом перекатывался по черепу, когда Гершон собирался.

– Документы, – сказал усатый, и изумленный Гершон переспросил:

– Простите?

– Документы, – повторил усатый и обратился к стоящему рядом с ним лысому темнокожему человеку в сером пиджаке: – Прикинь, да, какие типы сюда приходят.

Гершон медленно пошарил по карманам. Дома он привык постоянно предъявлять документы, но за границей к нему впервые обратились с такой просьбой, и из-за тяжелого нью-йоркского акцента усатого это почему-то звучало так, будто на него вот-вот наденут наручники и зачитают ему права.

– Вообще не торопятся, а? – сказал усатый темнокожему в пиджаке.

– Да и зачем, – улыбнулся тот мягкой желтоватой улыбкой. – Мы никуда не денемся.

– Что я скажу тебе, Патрик, – продолжил усатый и глянул в протянутый Гершоном паспорт, – не зря мама тебя Патриком назвала. Ты просто святой.

Он вернул паспорт Гершону и что-то пробормотал. Гершон кивнул и побрел к лифту.

– Секунду! – крикнул усатый ему в спину. – Куда побежал? Вернись, дебил. Ты английского не понимаешь?

– Я-то как раз понимаю английский, – нетерпеливо ответил Гершон, – и, с вашего позволения, я опаздываю на встречу.

– Я тебя просил дипломат открыть, господин “я-то-как-раз-понимаю-английский”, – усатый передразнил израильский акцент Гершона. – Ты не будешь так добр? – А пиджаку, который явно веселился, но старался не улыбаться, он процедил сквозь зубы: – Говорю тебе, это зоопарк какой-то.

Гершон подумал о недоеденном яблоке в пустом дипломате. Он попробовал представить себе издевательскую реакцию усатого, когда тот увидит яблоко, и темнокожего, который пытается себя контролировать, но в конце концов начинает покатываться со смеху.

– Ну, открывай уже, – продолжал усатый. – Ты знаешь, что такое “открывать”, мистер?

И немедленно произнес слово по буквам.

– Я знаю, что такое “открывать”, – ответил Гершон и крепко обнял дипломат. – Я также знаю, что такое “закрывать”, что такое “нормальное распределение” и что такое “оксюморон”. Я даже знаю, что такое второй закон термодинамики и что такое трактат Витгенштейна. Я знаю массу вещей, которых ты, ноль надутый, в жизни не узнаешь. И одна из поразительных тайн, которые никогда не навестят тонюсенькую кору твоего головного мозга, – это что у меня в дипломате. Ты вообще знаешь, кто я такой, ты, ничтожество? Знаешь, зачем я сегодня сюда пришел? Ты знаешь хоть что-нибудь о сути вещей? О мире? Знаешь что-нибудь, кроме номера автобуса, который каждый день привозит тебя сюда и отвозит обратно, и имен соседей в твоем обшарпанном темном доме?

– Сэр… – Пиджак хотел прервать этот поток практичной вежливостью, но было поздно.

– Я смотрю на тебя, – продолжил Гершон, – и в одну секунду вся история твоей жизни становится мне понятна. У тебя все написано вот тут, на твоем лбу с залысинами. Все. Лучший день в твоей жизни будет, когда твоя баскетбольная команда выиграет чемпионат. Худший день будет, когда твоя толстая жена умрет от злокачественной опухоли, потому что лечение не покрывается вашей медицинской страховкой. А все, что между этими двумя моментами, будет как мыльный пузырь, и в конце жизни, оглянувшись, ты не сможешь вспомнить даже запах…

Удар был таким быстрым, что Гершон не успел почувствовать, как кулак прикоснулся к лицу. Очнувшись, он понял, что лежит на отделанном с большим вкусом мраморном полу. Его разбудила серия ударов по ребрам и глубокий, приятный голос, эхом перекатывающийся по лобби и чем-то напоминающий дикторов ночного радио.

– Брось, – говорил голос, – брось, Хесус, он того не стоит.

На полу, заметил Гершон сейчас, маленькими позолоченными камнями была выложена буква G – первая буква его имени. Это можно было бы счесть совпадением, но Гершон решил представить себе, что строители, возводившие этот небоскреб, знали, что в один прекрасный день Гершон попадет сюда, и решили сделать жест доброй воли в его адрес, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким и никому не нужным в этом злом городе. Удары не прекращались и были такими настоящими, совсем как сон его жены. Может, малышкой, которую ее отец оставил в коляске, была она сама. Может быть. В конце концов, ее отец был тем еще говном. Может, поэтому сон был ей так важен. А если во сне ей так недоставало объятий, Гершон мог ее обнять. Просто прервать на секунду свою битву с предательским чемоданом, который сейчас наверняка обнюхивает чужие лодыжки на конвейерной ленте крошечного аэропорта на Западном побережье, крепко обхватить ее руками и сказать: “Я здесь, милая. Положим, сегодня я улетаю, но я скоро вернусь”.

Темнокожий человек в сером пиджаке помог ему встать.

– Вы в порядке, сэр? – спросил он, подавая ему дипломат и бумажную салфетку. – У вас немножко кровь идет.

Слово “немножко” он произнес таким слабым, нежным голосом, будто пытался уменьшить его в размерах. Усатый сидел на стуле у лифта и плакал.

– Я извиняюсь за него, – сказал темнокожий, – у него сейчас трудный период.

Слово “трудный” он как раз увеличил. Почти выкрикнул.

– Не извиняйся, – сказал усатый сквозь слезы. – Не проси прощения у этого говнюка.

Темнокожий перешел к пожатию плечами и безнадежным вздохам.

– Его мама… – шепнул он было Гершону.

– Не смей ему говорить! – взвыл усатый. – Не смей ему ни слова говорить о моей маме, слышишь? А то я и тебе влеплю как следует.

Роршах

– “Стоять, полиция”, – продолжал Гершон, – это, возможно, первая в истории настольная игра, не навязывающая ребенку готовые решения, но стимулирующая у него желание создавать решения самому. Можно смотреть на игру как на своего рода тропу из пятен Роршаха: по мере продвижения к желанной цели, к победе, она призывает тебя задействовать воображение.

– Тропа из пятен Роршаха. – Мистер Липскер криво улыбнулся. – Потрясающе. Мне нравится, мистер Арази. Но вы точно уверены, что вы в порядке?

– В полном порядке, – кивнул Гершон. – С вашего позволения, я бы продемонстрировал сейчас небольшую симуляцию игры.

– Симуляцию, – повторил за ним мистер Липскер. Он был гораздо моложе, чем представлял себе Гершон, и волосы у него были черными и блестящими, без единой седой пряди. – Простите, но мне не кажется, что это подходящий момент. Ваш глаз. И нос. Господи, сколько крови, кто это вас так?

Яйцо с сюрпризом

Дани

Послушайте правдивый рассказ. Примерно три месяца назад тридцатидвухлетняя женщина рассталась с жизнью в результате действий террориста-самоубийцы на автобусной остановке. Не только она – много других хороших и добрых людей расстались с жизнью. Но этот рассказ о ней.

Тех, кто погиб в терактах, отправляют в патологоанатомическую лабораторию при Абу-Кабире для аутопсии. Многие люди, занимающие видные позиции в израильском обществе, сомневаются в необходимости этой процедуры, да и те, кто работает в Абу-Кабире, не всегда понимают, зачем она нужна. Причина смерти в случае теракта ясна, а труп – не яйцо с сюрпризом, при вскрытии которого гадаешь, окажется внутри парусник, гоночная машинка или коала. В ходе этих аутопсий всегда обнаруживается одно и то же – металлическая дробь, гвозди или еще какая-нибудь шрапнель. Короче, сюрпризов очень мало. Но в данном случае, в случае тридцатидвухлетней женщины, нашли кое-что еще. Внутри тела этой женщины, кроме всех железных деталей, прорвавшихся сквозь ее плоть, были десятки опухолей, по-настоящему огромных. Опухолей, расположившихся в ее печени, желудке и кишечнике, но особенно в голове. Когда патологоанатом из лаборатории заглянул ей в череп, его первое слово было “мамочки”, потому что зрелище перед ним предстало просто ужасное. Он увидел десятки опухолей, въевшихся в мозг, как клубок злых червей, стремившихся сожрать как можно больше.

И вот тут наступает момент научной истины: если бы эта женщина не погибла во время теракта, она бы свалилась через неделю из-за этих самых опухолей и умерла максимум через месяц-два. Трудно объяснить, как вышло, что такая молодая женщина страдала от настолько запущенной формы рака – и при этом никак не диагностированного. Может, она была из тех, кто не любит ходить по врачам, или думала, что боли и головокружение – временные явления и пройдут сами по себе. Так или иначе, когда муж пришел в морг, чтобы ее опознать, патологоанатом не мог решить, рассказывать ему или нет. С одной стороны, это открытие могло принести некоторое утешение: нет смысла предаваться бессмысленному раскаянию, твердя себе: “Если бы только она в тот день не пошла на работу!” или “Если бы только я ее подвез!” – когда знаешь, что твоя жена все равно умерла бы. С другой стороны, подобная новость может добавить страданий и превратить эту случайную и ужасную смерть пусть в менее случайную, зато куда более ужасную – выходит ведь, что эту женщину настигла гибель двойственная и двойная, такая неизбежная, как будто небеса хотели поразить ее наверняка и никакие соображения на тему “а что, если” не спасли бы ее даже в фантазиях. С третьей стороны, подумал патологоанатом, какая, в конце концов, разница? Женщина мертва, муж вдовец, дети сироты, вот что важно, вот что страшно, а все остальное фигня.

Муж попросил разрешения опознать жену по ступне. Большинство опознает своих любимых по лицам, но он попросил опознать ее по ступне, подумав, что если он увидит ее мертвое лицо, это зрелище будет преследовать его всю жизнь или, вернее, все то, что осталось от его жизни. Он так любил ее и так хорошо знал, что мог опознать по любой части тела, и из всех частей тела ступня почему-то казалась ему наиболее дистанцированной, нейтральной, чужой. Он еще несколько секунд смотрел на ступню – уже после того, как узнал едва заметную волнистость ногтей, толстенький и чуть искривленный большой палец, идеальную дугу подъема. Может, это было ошибкой, подумал он, все еще глядя на крошечную стопу (тридцать пятый размер), может быть, это было ошибкой – выбрать именно ступню. Лицо мертвеца похоже на лицо спящего, но ступня мертвеца – невозможно не заметить смерть, таящуюся под каждым ее ногтем.

– Это она, – сказал он патологоанатому в конце концов и вышел.

На поминки жены пришел и этот самый патологоанатом. Не только он – мэр Иерусалима тоже пришел, и министр внутренних дел тоже. Оба лично пообещали мужу, многократно повторив его имя собственное и имя покойной, отомстить за ее жестокую смерть. Они описали в выпуклых, образных выражениях, как найдут и накажут тех, кто заслал террориста (самоубийце как таковому уже невозможно было отомстить). Мужа, по-видимому, эти обещания заметно смущали. Кажется, они не очень его интересовали, и он старался скрыть это только из уважения к чувствам взвинченных важных людей, наивно веривших, что их яростные речи приносят ему некоторое утешение.

На поминках патологоанатом снова думал рассказать мужу, что его жена по-любому была при смерти, и этим слегка утихомирить дух возмездия и неловкости, веющий над собравшимися, но и в этот раз промолчал. По дороге домой он предавался относительно философским размышлениям о происшедшем. Что есть рак, думал он, если не Господень акт террористического свойства? Что Господь делает, если не терроризирует нас в знак протеста против… против… чего-нибудь такого возвышенного и трансцендентного, что мы вообще не в состоянии осмыслить? И, подобно работе, которую патологоанатом делал в лаборатории, эта идея была взвешенной и точной, но никому особенно не помогала.

Ночью мужу приснился грустный сон, в котором мертвая ступня гладила его по лицу, – сон, от которого он проснулся в совершенном раздрае. Он прошел на кухню тихо-тихо, чтобы не разбудить детей, и сделал себе чашку чая, не зажигая свет. Допив обжигающий чай, он продолжил сидеть на темной кухне. Он придумывал, что бы ему хотелось сделать. Что бы его обрадовало. Пусть даже то, что он не очень-то мог себе позволить из-за детей или из-за денег. Но ничего такого в голову не приходило. Он чувствовал, что грудная клетка забита каким-то плотным, кислым веществом, и это было не горе. Это было гораздо хуже горя. После всех этих лет жизнь казалась ему не более чем ловушкой. Лабиринтом. Даже не лабиринтом, а комнатой, целиком состоящей из стен, без дверей. Должно же быть что-то, уперся он, такое, чего мне бы хотелось, даже если оно никогда в жизни не случится, даже если у меня не получится. Что-нибудь.

Есть люди, которые кончают с собой, когда уходит кто-то из близких, есть те, кто обращается к вере, а есть те, кто сидит всю ночь на темной кухне и даже восхода не ждет. Свет начал проникать в квартиру снаружи, еще немножко – и малыши проснутся. Он попытался снова вспомнить прикосновение ступни во сне, и, как это всегда бывает со снами, вспомнить-то он смог, а вот заново почувствовать – нет.