Текст книги "Внезапно в дверь стучат"

Что у нас в карманах?

Зажигалка, леденцы от кашля, почтовая марка, одинокая, чуть искривленная сигарета, зубочистка, бумажный носовой платочек, ручка, две пятишекелевые монетки. Это лишь небольшая часть того, что лежит у меня в карманах. Стоит ли удивляться, что они так раздуты? Мне уже многие на это указывали. Говорили скептически: “Вау, что у тебя в карманах?” Обычно я не отвечаю, а только улыбаюсь, иногда издаю эдакий короткий значительный смешок. Словно мне рассказали анекдот. Если бы они уперлись и стали переспрашивать, я бы, конечно, предъявил им все, что там лежит, – может быть, даже объяснил бы, почему мне необходимо иметь все эти вещи при себе, на себе, всегда. Но они не упираются. Вау, улыбка / короткий смешок, момент глубокомысленного молчания, и мы уже заняты другой темой.

Дело в том, что все, лежащее у меня в карманах, оказалось там в результате размышлений и приготовлений. Все для того, чтобы в момент истины мое положение оказалось выигрышным. Нет, не совсем. Все для того, чтобы в момент истины мое положение не оказалось проигрышным. Потому что – ну какой выигрыш может принести деревянная зубочистка или почтовая марка? Но если, например, красивая девушка – и даже не красивая, а просто очаровательная, обыкновенная девушка, но с потрясающей улыбкой, от которой захватывает дух, – попросит у вас марку, и даже не попросит, а просто будет стоять на улице дождливым вечером, держа конверт без марки, возле красного почтового ящика, и спросит вас, не знаете ли вы, где найти почтовое отделение, которое открыто в это время, а потом слегка кашлянет, как кашляют от холода, но и от отчаяния, потому что и она будет знать в глубине души, что нигде рядом нет открытого почтового отделения, тем более открытого так поздно вечером, – в этот момент, в момент истины, она не скажет “вау” и не спросит, что у вас в карманах, а просто будет бесконечно благодарна за марку – или, может, и не будет бесконечно благодарна, а просто наградит вас своей потрясающей улыбкой; потрясающая улыбка за почтовую марку – я бы подписался на такую сделку когда угодно, даже если бы цены на марки взлетели, а цены на улыбки рухнули.

Вслед за улыбкой она поблагодарит и снова кашлянет, от холода – но и от смущения. А я предложу ей леденец от кашля.

– Что еще есть у вас в карманах? – спросит она, но мягко, без “вау” и без скепсиса, а я незамедлительно отвечу:

– Все, что вам может понадобиться, любовь моя. Все, что вам может понадобиться.

Вот, теперь вы знаете. Это все, что лежит у меня в карманах. Некоторый шанс не завалить все к чертовой матери. Некоторый шанс. Не большой, даже не средний. Я знаю, я не дебил. Крошечный шанс, скажем так, что когда мне явится счастье, я смогу сказать ему “да”, а не “ой, простите, у меня нет сигареты / зубочистки / монеты для автомата с напитками”. Вот что у меня там, битком набито, – шанс сказать “да”, а не жалеть потом.

Плохая карма

Пятнадцать шекелей в месяц могут обеспечить твоей дочке сто тысяч, если ты, не дай бог, умрешь. Знаешь, что такое сто тысяч для сироты? Это ровно разница между интеллигентной профессией и местом секретарши зубного врача

После аварии покупатели ломанулись брать у Ошри полисы как подорванные. Неизвестно, в чем было дело – в его легкой хромоте или в парализованной правой руке, – но люди, с которыми он назначал встречи, мгновенно принимали его доводы и покупали все, что у него было: страхование жизни, потерю работоспособности, дополнительное медицинское страхование и т. д. И если поначалу Ошри еще держался за свои старые байки про того йеменца, которого ровно в день покупки полиса задавил грузовик с мороженым, или про человека из Кфар-Шмариягу, который только посмеялся, когда Ошри предложил ему медицинскую страховку, а через месяц позвонил в слезах, потому что у него обнаружили рак мечевидного отростка, то очень скоро стало ясно, что самое сильное впечатление производит его собственная история. Вот он, Ошри Сиван, страховой агент, сидит в кафе возле “Ган А-Ир”[26]26
  “Ган А-Ир” – пространство в центре Тель-Авива, объединяющее общественный, жилой и торговый комплексы.


[Закрыть] с потенциальным клиентом, и тут внезапно, посреди встречи, молодой человек, решивший покончить с собой, выбрасывается из окна одиннадцатого этажа соседнего здания и – бум! – падает прямо Ошри на голову. Падение убивает молодого человека, а Ошри, как раз закончивший рассказывать про йеменца и грузовик с мороженым очередному сомневающемуся клиенту, теряет сознание на месте. Он не приходит в себя ни когда ему в лицо брызжут водой, ни в машине скорой помощи. Он не приходит в себя ни в приемном покое, ни в реанимации. Он в коме. Врачи не знают, чем все это кончится. Жена сидит рядом с ним и беспрерывно плачет, и дочка тоже. Так проходят шесть недель, и вдруг случается великое чудо: Ошри выходит из комы как ни в чем не бывало, просто открывает глаза и встает. А к чуду прилагается горькая правда: наш Ошри, который так хорошо требует, как дурак, не позаботился о том, чтобы исполнить[27]27
  Отсылка к цитате “Хорошо требует (соблюдения заповедей) – хорошо исполняет (заповеди сам)” из Вавилонского Талмуда, трактат “Хагига”, лист 14, страница Б.


[Закрыть]. И поскольку сам себе он страховку не оформил, ему приходится продать свою квартиру и переехать на съемную, потому что у него не получается выплачивать ипотеку.

– Посмотрите на меня, – заканчивал Ошри свою печальную повесть безнадежной попыткой сдвинуть с места правую руку, – посмотрите, как я сижу тут с вами за кофе и плюю кровью, лишь бы продать вам полис. Если бы только я откладывал по тридцать шекелей в месяц. Тридцать шекелей, это что вообще? Дневной киносеанс, без попкорна. Тридцать шекелей – и я мог бы сейчас валяться в постели как король, с двумястами тысячами на счету. Я уже в пролете, но вы? Учитесь на моих ошибках, Моти. Подпишите вот тут, и всё, – кто знает, что свалится на вас с неба через пять минут.

И этот Моти, или Игаль, или Мики, или Цадок на секунду вперяли в него взгляд, а потом брали ручку, которую он протягивал, и подписывали. Все как один. Ошри подмигивал им на прощанье, потому что когда у тебя парализована правая рука, о пожатии речь не идет, и замечал на пути к выходу, что они всё сделали правильно. И так, без особых усилий, раненый банковский счет Ошри Сивана начал стремительно выздоравливать, и через три месяца Ошри с женой купили новую квартиру по ипотеке куда меньшей, чем та, которая была у них до несчастного случая. А со всей физиотерапией, которую ему назначили в поликлинике, рука тоже пошла на поправку. Хотя на встречах, когда клиенты протягивали ему руку, он продолжал делать вид, что совсем не может ею шевелить.

Есть синий и желтый и белый и сладкий и нежный вкус во рту. Есть нечто высшее надо мной. Нечто высшее, и я на пути к нему. На пути к нему

По ночам он продолжал возвращаться к этому во сне. Не к несчастному случаю – к своей коме. Странно, но, хотя времени прошло много, он по-прежнему в мельчайших деталях припоминал все, что чувствовал в те шесть недель. Он помнил цвета, и вкус, и прохладный воздух, овевавший его лицо. Он помнил беспамятство, помнил чувство, что он существует лишь в настоящем, без имени и без истории. Целых шесть недель настоящего, и помимо этого настоящего – лишь этакий крошечный отросток будущего, безосновательный оптимизм, окутывающий новое и странное чувство, что он действительно существует. В эти шесть недель он не знал, как его зовут, не знал, что он женат и что у него есть дочка. Он не знал, что пережил несчастный случай и теперь борется за жизнь в больнице. Он ничего не знал, кроме того, что жив. И этот простой факт наполнял его огромной радостью. И вообще, это ощущение, что ты мыслишь и чувствуешь посреди пустоты, было острее всего, что ему случалось испытать прежде. Как будто исчезли все фоновые шумы, а единственный оставшийся звук был подлинным, чистым и прекрасным до слез.

Он не говорил об этом ни с женой, ни с кем бы то ни было еще. Нельзя получать такое удовольствие от близости смерти. Нельзя нежиться в коме, когда твои жена и дочка рыдают у постели. Поэтому когда во время обследования его спросили, помнит ли он что-нибудь, он сказал, что нет, он ничего не помнит. Когда жена спросила, слышал ли он, лежа в коме, как они с Мейталь говорили о нем, он сказал, что даже если и не помнит ничего такого, он знает, что это придавало ему сил и что на бессознательном уровне это укрепляло в нем желание жить. Так он сказал ей, но это было неправдой, потому что в коме он действительно слышал иногда внешние голоса. Странные такие голоса, одновременно резкие и неразборчивые, как из-под воды. И ему это очень не нравилось. Эти голоса казались ему угрожающими – они свидетельствовали о том, что существует нечто помимо многоцветного и приятного настоящего, в котором он пребывал. Только придя в себя, он понял, что это были голоса жены и дочери.

Чтоб вам горя не знать

На семь дней того парня, который выпрыгнул ему на голову, Ошри прийти не смог, не смог и на тридцать. Он еще был в коме. Но на годовщину пришел. С цветами и вообще. На кладбище были только родители парня, его сестра и какой-то толстый школьный друг. Они не знали, кто такой Ошри, и мама выпрыгнувшего парня решила, что это босс ее сына, потому что босса ее сына тоже звали Ошри. Сестра и толстяк думали, что это какой-то знакомый родителей. Но после того как все положили по камушку на могилу и мама осторожно задала пару вопросов, Ошри рассказал, что он тот, на кого Нати (так звали парня) приземлился, когда выпрыгнул из окна. Как только мама это услышала, она принялась сокрушаться, просить прощения и беспрерывно плакать. Папа пытался ее успокоить, в то же время поглядывая на Ошри с подозрением. После пяти минут истерического маминого плача папа корректно сказал Ошри, что очень сожалеет о происшедшем и что Нати, будь он жив, тоже бы сожалел, но сейчас всем будет лучше, если Ошри уйдет. Ошри поспешил согласиться и добавил, что теперь он уже почти что в полном порядке и все, в конце концов, было не так уж страшно, особенно в сравнении с тем, что пришлось пережить родителям Нати.

– Вы хотите с нами судиться? Если да, вы зря теряете время. У нас с Зивой ни гроша за душой нет, слышите? Ни гроша.

От этой фразы мама расплакалась только горше, а Ошри пробормотал, что, мол, у него ни к кому нет никаких претензий, и смылся. У кладбищенских ворот, когда Ошри клал одноразовую картонную кипу в деревянный ящик, его перехватила сестра Нати и извинилась за папу. Собственно, не то чтобы извинилась – просто сказала, что папа дебил и Нати всегда его ненавидел. Этот папа, оказывается, всегда считал, что все вокруг хотят его нагреть, так что в итоге это и правда случилось: его партнер несколько месяцев назад сбежал с кассой.

– Если б Нати увидел, он бы лопнул со смеху, – сказала сестра и представилась.

Ее звали Мааян, и Ошри по привычке не стал пожимать ее протянутую руку. Он уже столько раз притворялся, будто его рука полностью парализована, что иногда забывал пользоваться ею, даже когда был один дома. А Мааян совершенно естественно заменила рукопожатие легким прикосновением к его плечу – прикосновением, которое, честно говоря, слегка смутило их обоих.

– Странно, что ты сюда пришел, – сказала она после короткого молчания. – Где ты и где Нати? Ты же его не знал.

– Жалко, – сбился Ошри.

Он хотел сказать, что это совсем не странно. Что между ним и ее братом есть какой-то неразрешенный вопрос. В тот день в кафе было столько народу, но Нати упал именно на него. И сегодня он, Ошри, пришел, потому что хотел понять, из-за чего так вышло. Но, прежде чем это сказать, он успел сообразить, что прозвучит идиотски, и взамен спросил, почему Нати покончил с собой, – такой молодой парень и вообще. Мааян пожала плечами. Ему показалось, что он не первый ее об этом спрашивает. Перед расставанием он дал ей свою визитку и сказал, что если Мааян понадобится помощь – неважно в чем, в чем угодно, – пусть позвонит, а она улыбнулась и поблагодарила, но сказала, что она человек, который отлично справляется сам. А потом задержала взгляд на визитке и спросила:

– Ты страховой агент? Как странно. Нати всегда ненавидел страховки, говорил, что страховка – это плохая карма. Что покупать их – это как бы противоположность вере в то, что все будет хорошо.

А Ошри стал защищаться и объяснять, что многие молодые люди так думают, но когда у тебя дети, все иначе. И можно сколько угодно верить, что все будет хорошо, но осторожность никогда не помешает.

– Если тебе все-таки что-нибудь понадобится, – сказал он, когда она уходила, – звони. Я обещаю не впаривать тебе страховку.

Она улыбнулась и кивнула. Оба знали, что она не позвонит.

Когда он шел с кладбища, ему дозвонилась жена. Просила вместо нее забрать дочку с кружка, и Ошри сразу согласился, а когда она спросила, где он, соврал, что сейчас в Рамат-А-Шароне, на встрече с клиентом. Он сам себе не мог объяснить, почему соврал. Не из-за прикосновения, которое все еще чувствовал на плече. И не из-за того, что безо всякой причины пошел на поминки. Если по-честному, он просто боялся, что она сообразит, как сильно он благодарен этому парню, Нати, который, видимо, был не менее умным, успешным и любящим, чем Ошри, но все-таки решил сказать: “Нах” – и выпрыгнуть из окна. Когда он забрал Мейталь после кружка и она гордо продемонстрировала ему самостоятельно собранную разноцветную модель самолета, он громко восхитился и спросил, когда она собирается полететь на этом самолете к небесам.

– Никогда, – дочь пронзила его презрительным взглядом. – Это же просто модель.

А Ошри смущенно кивнул и сказал, что она очень мудрая девочка.

Сладких снов

С того самого несчастного случая они с женой гораздо меньше занимались сексом. Они никогда об этом не говорили, но он чувствовал, что и ей нормально. Как будто она так радовалась его возвращению, что подробности неважны. Если же они и спали вместе, это было приятно. Не менее приятно, чем раньше, только вот его жизнь теперь представала перед ним в новой перспективе. В перспективе, где существует другой мир, и чтобы попасть в него, нужно, чтобы кто-нибудь упал на тебя с высокого этажа; в перспективе, которая словно бы делала мелким все вокруг. Не только секс, но и его любовь к жене, его любовь к девочке, всё.

Наяву он не помнил, каков он – мир комы, и не смог бы описать, если бы попытался. Он пробовал лишь однажды, когда сидел со слепой женщиной над полисом страхования жизни. Непонятно, почему он решил, что именно она его поймет, и в любом случае после трех фраз ему стало ясно, что он просто пугает ее, и он замолчал. Но во сне он туда возвращался. И эти сны, сны о коме, возникали все чаще и чаще. Он чувствовал, что впадает в настоящую зависимость от них. По вечерам, задолго до того, как лечь в постель, он начинал дрожать от предвкушения, как беженец, что после долгих лет на чужбине садится в самолет домой. Смешно, но иногда от возбуждения он не мог заснуть и лежал в постели, замерзший, рядом со спящей женой и успокаивал себя всякими глупостями. Например, мастурбацией. С той самой встречи на кладбище он всегда во время мастурбации думал о Мааян и о том, как она дотронулась до его плеча. И не потому, что она была красивой. И не то чтобы она не была красивой. Она обладала эдакой хрупкой красотой, красотой, источник которой – юность, красотой с коротким, очень коротким сроком годности. У его жены тоже когда-то была такая красота, много лет назад, когда они познакомились. Но он думал о Мааян не из-за этого, а из-за ее связи с человеком, который помог ему попасть в мир цвета и тишины, и, мастурбируя на нее, он словно бы мастурбировал на этот мир, который внезапно благодаря ей принимал форму женщины.

И все это время полисы разлетались с головокружительной скоростью. Он работал все лучше и лучше. Теперь, добиваясь сделки, он нередко обнаруживал, что плачет. Слезы возникали из ниоткуда. В результате встречи укорачивались. Ошри плакал, извинялся, а клиенты немедленно говорили, что все в порядке, и подписывали. От этих слез он чувствовал себя немного жуликом, хоть они и были самыми искренними слезами на свете.

Пробка на шоссе Геа

В один прекрасный уик-энд, возвращаясь с дочкой из киббуца, от родителей жены, они проехали мимо двух смятых в гармошку машин. Те, кто ехал впереди, притормаживали, чтобы рассмотреть аварию, и жена сказала, что это отвратительно и что так себя ведут только в Израиле. Спавшая на заднем сиденье дочка проснулась от сирены скорой помощи, прижалась лицом к стеклу и стала смотреть, как укладывают на носилки залитого кровью человека без сознания. Она спросила, куда его повезут, и Ошри сказал, что его повезут в хорошее место. Туда, где есть цвета, запахи и вкусы, которые и представить себе невозможно. Он рассказал ей об этом месте, о том, как твое тело там не имеет веса, и о том, что, поскольку ты ничего не хочешь, все просто сбывается само. Там нет никаких страхов, и даже боль, если ей случается возникнуть, не терзает тебя, а оказывается просто еще одним ощущением, и за возможность его испытывать ты благодарен. Он все говорил и говорил, пока не перехватил возмущенный взгляд жены. По радио сообщили о пробке на шоссе Геа, он снова глянул в зеркало и увидел, что Мейталь улыбается и, прощаясь, машет человеку на носилках.

Илан

Моя девушка, когда кончает, кричит “Илан”. Не один раз, а дофига. “Илан-Илан-Илан-Илан-Илан!” Это совершенно окей, потому что меня и правда зовут Илан. Но иногда мне хочется, чтоб она что-нибудь другое сказала. Неважно что. “Любимый”. “Порви меня”. “Перестань, я больше не могу”. Даже просто “мама”. Что-нибудь другое, связанное с ситуацией. Что-нибудь, способное передать более конкретную эмоцию.

Моя девушка учится в колледже на юриста. Хотела в университет, но ее не взяли. Она собирается заниматься договорным правом. Есть такая вещь – юрист, который занимается только договорами. Не встречается с людьми, не ходит в суд, только сидит целыми днями и всматривается в строчки на бумаге, как будто весь мир ими ограничен. Когда я снимал квартиру, она пришла со мной и в мгновение ока поняла, что хозяин пытается надуть нас в каком-то пункте договора. Я бы в жизни не обратил внимания, а она его раскусила за секунду. Ум у нее острый, как японский нож, у моей девушки. А как она кончает. В жизни я такого не видел. Летит во все стороны, дичает прямо. Как будто ее током бьют. И такие у нее спазмы начинаются, в лице, в шее, в ступнях. Словно все ее тело пытается сказать “спасибо” и не знает как.

Однажды я спросил ее, что она говорила, когда кончала с другими мужчинами, до меня. А она посмотрела на меня с удивлением и сказала, что со всеми она, когда кончала, говорила “Илан”. Только “Илан”. Я уперся и стал расспрашивать, что она говорила с теми, кого не звали Илан, а она задумалась на секунду и сказала, что никогда не трахалась ни с кем, кого бы не звали Илан. С двадцатью восемью мужчинами она была, включая меня, и всех их, как подумаешь, звали Илан. Сказав это, она замолчала.

– Нехреновенькое совпадение, – буркнул я. – Или ты их просто так отбираешь, своих Иланов.

– Может быть, – задумчиво сказала она, – может быть.

С того дня я стал обращать больше внимания на окружавших меня Иланов: этого, который из банка; бухгалтера; того, который всегда сидит в нашем кафе и просит оставить ему спортивный раздел газеты. Я ничего не делал с этими знаниями, просто мысленно ставил пометку: “Илан + Илан + Илан”. Потому что в глубине души я знал, что когда дела пойдут под откос – если пойдут под откос, – причиной окажется один из них. Странно, я так много рассказал вам о моей девушке и даже не сказал, как ее зовут. Как будто это вообще не имеет значения. А и правда не имеет. Разбуди вы меня среди ночи, что я вспомнил бы о ней в первую очередь? Этот ее полуизумленный взгляд, когда она вот-вот заплачет; ее задница; прелестная привычка говорить, как маленькая девочка: “Я хотела тебе что-то рассказать” – прежде чем поделиться тем, что взаправду ее взволновало. Она прелесть, моя девушка, просто прелесть. Но иногда я сомневаюсь, что эта история хорошо кончится.

Квартирного хозяина, который пытался нас надуть, тоже зовут Илан. Мерзкий пятидесятилетний мужик, получивший в наследство от бабушки целое здание на улице Вормайза и в жизни не знавший никакой работы, кроме как собирать чеки с жильцов. У него голубые глаза, как у летчика, и блестящая серебристая седина, как у Авиху Бен-Нуна[28]28
  Авиху Бен-Нун (р. 1939) – израильский государственный и военный деятель, одиннадцатый командующий Военно-воздушными силами Израиля.


[Закрыть]. Но он не летчик. Когда мы подписывали договор, он рассказал, что весь срок службы просидел в Црифине на какой-то транспортной базе. Его только три года назад перестали вызывать на армейские сборы. Я случайно узнал, что он ее трахает. Если бы она не посвятила меня в эту историю с Иланами, я бы даже не заподозрил ничего. Когда я застукал их у нас дома, он был одет и сидел в гостиной, сказал, что зашел проверить, не разносим ли мы его недвижимость. Но когда он ушел, я надавил на нее и она созналась. Но безо всякого чувства вины. Таким, знаете, сухим тоном, как будто оно само собой разумеется. Так говорят, что пятый автобус не идет до станции “Северный Тель-Авив”. А едва признавшись, она сказала, что хочет меня кое о чем попросить. Она хочет сделать это один раз втроем. Он и я. Она даже готова пообещать, что после одного раза больше с ним не увидится. Она просто хочет однажды почувствовать в себе сразу двух своих Иланов. Он наверняка согласится, этот похотливый лентяй, она точно знает, да и я в конце концов соглашусь, потому что я люблю ее, правда люблю.

И вот я лежу в постели с моим квартирным хозяином. За секунду до того, как раздеться, он успевает сделать мне замечание насчет жалюзи в кухне – мол, не закрываются как следует и надо смазать штырьки. Ее тело надо мной начинает дрожать, и я понимаю, что вот сейчас это произойдет. И что когда она закричит, это будет совершенно окей, потому что нас действительно зовут Иланами. Но мы никогда не узнаем, про него она кричит или про меня.