Текст книги "Внезапно в дверь стучат"

Укол

Это началось с поцелуя. Почти всегда это начинается с поцелуя. Элла и Цики лежали голые в постели, соприкасаясь языками, когда она ощутила укол.

– Я тебя поранил? – спросил Цики, а когда она покачала головой, он поспешил добавить: – У тебя кровь идет.

У нее и в самом деле шла кровь. Изо рта.

– Прости, – сказал он, встал и беспокойно заметался по кухне. Достал из морозильника поднос со льдом и старательно постучал им по краю раковины. – Вот. – Цики протянул ей несколько кубиков дрожащей рукой. – Прижми к губе. Ну возьми же, кровь остановит.

Цики всегда хорошо справлялся с такими вещами. В армии он был фельдшером. Еще у него была лицензия экскурсовода.

– Прости, – повторил он, слегка побледнев, – видимо, я тебя укусил, ну, знаешь, в пылу страсти.

– Не олнйся, – улыбнулась она, прижимая ледяной кубик к нижней губе. – Ничео не слчилось.

Что, конечно, было неправдой. Потому что слчилось очень многое. Не каждый день у тебя идет кровь из-за человека, с которым ты живешь и который потом еще и врет тебе про укус, хотя ты отчетливо почувствовала укол.

Потом они несколько дней не целовались – из-за ранки. Губы – очень чувствительная зона. А позже, когда все-таки начали целоваться, делали это осмотрительно. Она чувствовала, что у него есть тайна. И действительно, однажды ночью она воспользовалась тем, что он спал с открытым ртом, осторожно подсунула палец ему под язык и нашла. Маленькую молнию. Молнийку. Но когда она потянула, весь ее Цики раскрылся, как ракушка, а внутри у него лежал Йорган. У Йоргана, в отличие от Цики, была крошечная бородка, очень-очень ухоженные бакенбарды и необрезанный член. Элла посмотрела, как он спит, тихо-тихо свернула Цики и спрятала в кухонном шкафу, позади ведра, там, где они держали пакеты для мусора.

Жизнь с Йорганом была нелегкой. Секс потрясающий, но Йорган очень много пил, а когда пил – страшно шумел и постоянно позорился. Еще он любил делать так, чтобы Элла чувствовала себя виноватой за то, что из-за нее он уехал из Европы и стал жить здесь. И каждый раз, когда в Израиле происходило что-нибудь плохое, неважно, в жизни или по телевизору, Йорган говорил ей:

– Смотри какая страна твоя, – причем иврит у него был очень плохим, а слово “твоя” – очень обвиняющим.

Ее родители его не любили, а ее мама, которой, кстати, нравился Цики, называла Йоргана “этот гой”. Ее папа постоянно спрашивал его про работу, а Йорган ухмылялся и говорил:

– Господин Шабиро, работа это как усы, это уже давно нот фэшн. [19]19
  Немодно (искаж. англ.).


[Закрыть]

И это никогда никого не смешило. И уж точно не смешило папу Эллы, до сих пор ходившего с усами.

В конце концов Йорган свалил. Вернулся в Дюссельдорф заниматься музыкой и жить на пособие по безработице. Сказал, что в Израиле он никогда не сможет прославиться как певец, потому что акцент работает против него. Люди тут с предрассудками, немцев не любят. Элла ничего не сказала, но у нее было чувство, что и в Германии его странная музыка и китчевые слова особо не взлетят. У него даже была песня про нее. Она называлась Goddess[20]20
  “Богиня” (англ.).


[Закрыть] и вся была про то, как они занимаются сексом на волнорезе и Элла кончает, “словно волна разбивается о камень” (цитата).

Это произошло через полгода после отъезда Йоргана – Элла искала мусорный пакет и нашла Цики. Может быть, открыть молнию было ошибкой, подумала она. Может быть. В таких вопросах трудно сказать наверняка. Вечером, когда она чистила зубы, ей снова припомнился тот поцелуй, с уколом. Она тщательно прополоскала рот и посмотрела в зеркало. У нее остался шрам, и, разглядывая его вблизи, она увидела маленькую молнию. Элла неуверенно протянула к ней руку. Попробовала вообразить себя изнутри. Это наполнило ее надеждой – но и страхом, в особенности страхом перед веснушчатыми руками и сухой кожей лица. Может быть, подумала она, у меня обнаружится татуировка. В виде розы. Элла всегда такую хотела, но смелости не хватало. Казалось, это будет ужасно больно.

Воспитанный мальчик

Воспитанный мальчик постучал в дверь. Его родители были слишком заняты ссорой и не отозвались, но, постучав несколько раз, он все равно вошел.

– Ошибка, – говорил папа маме, – вот мы что: ошибка. Знаешь такие схемы – как не надо делать? Вот так и мы. С огромным “Нет!” внизу и красным иксом поверх рожи.

– Что ты хочешь от меня услышать? – говорила мама папе. – Что бы я сейчас ни сказала, я же потом об этом пожалею.

– Ты скажи, скажи, – бросил папа. – Зачем ждать “потом”, если можно пожалеть уже сейчас?

В руках у воспитанного мальчика была модель планера. Он ее сделал сам. Языка инструкций, которые лежали в коробке, он не знал, но там были понятные чертежи со стрелками, и воспитанный мальчик, о котором папа всегда говорил, что у него умные руки, сумел построить модель по этим чертежам безо всякой посторонней помощи.

– Раньше я смеялась, – сказала мама. – Много смеялась, каждый день. А теперь… – Она совершенно бездумно погладила воспитанного мальчика по волосам. – Теперь уже нет. Всё.

– Всё? – взревел папа. – Всё? Вот оно, твое “я потом об этом пожалею”? “Раньше я смеялась”? Биг факинг дил.[21]21
  Вот же большое дело! (искаж. англ.)


[Закрыть]

– Прошу тебя, Идо, перестань, – сказала мама.

– Перестать что? – спросил папа.

– Грязно ругаться при мальчике, – прошептала мама.

– Это не ругательство, – отмахнулся папа. – И оно на английском. Он не знает английского.

– Какой красивый планер, – сказала мама и демонстративно отвела глаза от папы. – Может, выйдешь поиграть с ним немножко?

– Вы разрешаете? – спросил воспитанный мальчик.

– Конечно, разрешаем, – улыбнулась мама и снова погладила его по голове, как гладят собаку.

– А когда вернуться? – спросил воспитанный мальчик.

– Когда захочешь, – взорвался папа. – А если тебе там, на улице, хорошо, можешь вообще не возвращаться, только звони иногда, чтоб мама не волновалась.

Мама встала и изо всех сил влепила папе пощечину. Получилось странно, потому что пощечина, кажется, только обрадовала папу, а вот мама заплакала.

– Иди, иди, – сказала мама воспитанному мальчику сквозь слезы. – Иди уже, играй, пока светло. Только вернись до темноты.

“Может, лицо у него твердое, как камень, – подумал воспитанный мальчик, спускаясь с лестницы, – и поэтому рука болит, если ударить”.

Воспитанный мальчик изо всех сил подбросил планер. Планер сделал петлю в воздухе и парил над тротуаром, пока не врезался в питьевой фонтанчик. Одно крыло слегка погнулось, и воспитанный мальчик попытался его выпрямить.

– Вау, – сказала рыжая девочка, которую он раньше не заметил, и протянула веснушчатую руку. – Какой крутой самолет. Я тоже хочу его полетать.

– Это не самолет, – поправил ее воспитанный мальчик. – Это планер. Самолет – это с мотором.

– Ну дай уже, – потребовала девочка, не убирая руку. – Не будь жадиной.

– Мне надо сначала привести в порядок крыло, – исхитрился воспитанный мальчик. – Ты что, не видишь – оно погнуто.

– Жадина, – сказала девочка. – Пусть с тобой много всякого плохого случится. – Она наморщила лоб, стараясь придумать что-нибудь поконкретнее, а когда ей наконец удалось, улыбнулась: – Шоб твоя мама умерла. Да, шоб она умерла, аминь.

Воспитанный мальчик проигнорировал ее, как его и учили. Он был на голову выше этой рыжей – если бы захотел, мог бы влепить ей пощечину, и рыжей девочке было бы очень больно, гораздо больнее, чем ему, потому что ее лицо уж точно не из камня. Но он не влепил, не стукнул и не бросил в нее булыжник. Он даже не обругал ее в ответ. Он был воспитанным.

– И шоб папа твой умер, и сам ты тоже, – словно бы припомнила рыжая, – во веки веков, аминь. – И ушла.

Воспитанный мальчик еще несколько раз запускал планер. При самом удачном броске планер, прежде чем упасть, сделал в воздухе три петли. Теперь и солнце над мальчиком начало падать, а небо вокруг – наливаться красным. Папа однажды сказал ему, что если долго смотреть на солнце не отрываясь, можно ослепнуть, и поэтому воспитанный мальчик старательно зажмуривался каждые несколько секунд. Но даже когда глаза были закрыты, он продолжал видеть красноту небес. Это было странно, и вежливый мальчик очень хотел поисследовать ситуацию еще немножко, но знал, что если не придет домой вовремя, мама будет волноваться. “Солнце встает каждый день, – подумал воспитанный мальчик и наклонился, чтобы поднять планер с газона, – а я никогда не опаздываю домой”.

Когда воспитанный мальчик вошел в дом, мама все еще держала руку на весу и плакала в гостиной. Папы не было. Мама сказала, что он в спальне, спит, потому что ночью у него дежурство, и пошла готовить воспитанному мальчику вечерний омлет. Мальчик легонько толкнул приоткрытую дверь в родительскую спальню. На кровати лежал папа в уличной одежде и ботинках. Он лежал на животе, с открытыми глазами, и когда воспитанный мальчик заглянул, папа спросил, не отрывая головы от кровати:

– Как планер?

– Хорошо, – сказал воспитанный мальчик, а почувствовав, что сказанного недостаточно, добавил: – Очень хорошо.

– Мы с мамой иногда ругаемся и говорим всякое, чтобы обидно было, – сказал папа, – но ты же знаешь: неважно, кто что сказал, – я все равно всегда-всегда тебя люблю, правда?

– Да, – кивнул воспитанный мальчик, начиная отступать и закрывая за собой дверь. – Я знаю. Спасибо.

“Мисти́к”

Человек, знавший, что я собираюсь сказать, сидел рядом со мной в самолете и улыбался по-дурацки. Это в нем было самое крышесносное – он даже умным не был или там восприимчивым, но все равно умудрялся сказать ровно то, что собирался сказать я, за три секунды до меня.

– У вас есть герленовские “Мисти́к”? – спросил он у стюардессы, на миг опередив меня, а она улыбнулась прямозубой улыбкой и сказала, что как раз остались одни, последние. – Моя жена обожает эти духи. Как наркоманка прямо. Если я прилетаю без флакончика “Мисти́к” из дьюти, она говорит, что я ее разлюбил. Если я рискну в дом войти без хотя бы одного флакончика, я попал.

Это была моя реплика, но человек, который знал, что я собираюсь сказать, украл ее у меня и даже глазом не моргнул. Стоило шасси коснуться взлетной полосы, как он включил мобильник, секундой раньше меня, и позвонил жене.

– Мы сели, – сказал он. – Прости, пожалуйста. Знаю, что должен был еще вчера прилететь, но рейс отменили. Ты мне не веришь? Можешь проверить. Позвони Арику. Я знаю, что у тебя нет. Я тебе могу прямо сейчас его номер дать.

Моего турагента тоже зовут Арик. Он тоже готов соврать ради меня.

Когда самолет подъехал к гейту, он все еще говорил по телефону. Он дал жене все ответы, которые дал бы я. Без выражения, как попугай. Как попугай из вселенной, где время идет вспять, – повторяя то, что будет сказано, а не то, что сказано было. Самые подходящие ответы – с учетом обстоятельств. Ситуация у него была не ахти. Совсем не ахти. У меня тоже. На мой звонок еще не ответили, но достаточно было послушать человека, знавшего, что я собираюсь сказать, чтобы потерять всякое желание разговаривать. Достаточно было его послушать, и ты сразу понимал, насколько глубока эта яма, – о, даже если я выберусь на поверхность из этой ямы, то попаду в новую реальность. Она не простит, она не поверит. Уже никогда. Все следующие поездки будут адом, а время между ними – еще хуже. Он все говорил, говорил и говорил теми фразами, которые я придумал, но пока не сказал. Этот поток не иссякал. Он увеличивал темп, менял интонации, как утопающий, что изо всех сил лупит руками по воде, стараясь удержаться на плаву. Люди уже выходили из самолета. Он встал, не прекращая говорить, свободной рукой подхватил сумку с ноутбуком и направился к двери. Я видел, что он забыл его – пакет на багажной полке над нами. Я видел, что он забыл его, – и ничего не сказал. Не поднялся. Понемногу самолет опустел. В конце концов остались только я и ортодоксальная религиозная женщина с миллионом детей. Я встал и открыл багажную полку как ни в чем не бывало. Достал пакет из дьюти фри, словно он всегда был моим. Под прозрачным пластиком ездили туда-сюда квитанция и флакончик герленовского “Мисти́к”. Моя жена обожает эти духи. Как наркоманка прямо. Если я прилетаю без флакончика “Мисти́к” из дьюти, она говорит, что я ее разлюбил. Если я рискну в дом войти без хотя бы одного флакончика, я попал.

Писательское мастерство

Первый рассказ Мии был про мир, в котором люди расщепляются, вместо того чтобы размножаться. Это мир, где каждый человек может в любой момент разделиться на две сущности, и каждая будет вдвое младше него. Есть те, кто решает сделать это в раннем возрасте, – женщины, которые уже в восемнадцать расщепляются на двух девятилеток, – и те, кто стремится сперва состояться в профессиональном и финансовом плане и расщепляется уже в зрелые годы. Героиня Мииного рассказа была нерасщепенкой, дожила до восьмидесяти лет и отказывалась делиться пополам, несмотря на все общественное давление. В конце рассказа она умирала. Рассказ был всем хорош, кроме концовки. Было в ней что-то депрессивное. Депрессивное и предсказуемое. Но на семинаре как раз концовка собрала массу комплиментов. Руководитель семинара – по идее, известный писатель или вроде того, хотя Авиад никогда прежде о нем не слышал, – сказал, что “в банальности этой концовки есть нечто ранящее”, какую-то такую хрень. Авиад видел, как этот комплимент обрадовал Мию, – она по-настоящему волновалась, пересказывая его, она процитировала произнесенную этим писателем фразу, как цитируют библейский стих. И Авиад, поначалу еще пытавшийся предложить ей что-нибудь насчет концовки, тут же сдал назад и согласился, что все это дело вкуса и что он в этом не разбирается.

Отправить Мию на семинар писательского мастерства придумала ее мама. Мама рассказала, что дочь каких-то ее знакомых ходила и осталась очень довольна. Авиаду тоже казалось, что будет хорошо, если Мия станет чаще выходить из дома, если она займет себя чем-нибудь. У него была работа, в которую можно было погрузиться сколь угодно глубоко, – в бизнесе всегда найдется чем заняться. Но Мия после выкидыша зависла дома, и каждый раз, возвращаясь домой, он заставал ее в гостиной; она сидела очень прямо. Не читала, не смотрела телевизор, даже не плакала. Когда Мия сомневалась, Авиад знал, как ее убедить.

– Сходи один раз, ради эксперимента, – сказал он. – Как ребенок идет в садик.

Потом он подумал, что привести в пример ребенка было несколько бесчувственно, с учетом того, что им довелось пережить два месяца назад. Но Мия как раз улыбнулась этому примеру и сказала, что садик бы ей сейчас не помешал.

Второй ее рассказ был про мир, в котором люди были способны видеть только тех, кого любят. Главный герой – женатый мужчина, влюбленный в свою жену. Однажды жена натыкается на него в коридоре, и стакан падает у мужчины из рук и разбивается. Через несколько дней она садится на мужчину, когда он дремлет в кресле. Оба раза у нее есть отмазка: она просто задумалась, она не смотрела, куда садится. Но мужчина начинает подозревать, что ее любовь прошла. Чтобы проверить свою теорию, он решается на крайний шаг: сбрить левую половину усов. Он возвращается домой с половинкой усов на лице, с букетом анемонов в руках. Жена благодарит его за цветы и улыбается. Он наблюдает, как она ощупывает воздух, чтобы его поцеловать. Мия назвала этот рассказ “Половинка усов” и рассказала Авиаду, что, когда читала рассказ вслух, некоторые плакали. Авиад улыбнулся ей, сказал:

– Талантливая ты моя. – И поцеловал ее в лоб.

Прямо в тот же вечер они поссорились из-за какой-то глупости. Типа она забыла сказать, что ему звонили и оставили сообщение, и он вызверился. Он был неправ и потом извинился.

– У меня сегодня был адовый день на работе, – сказал он и примирительно погладил ее по ноге. – Ты меня прощаешь? – И она простила.

У ведущего семинара вышел роман и сборник коротких рассказов. Обе книги не очень-то выстрелили, но удостоились нескольких положительных рецензий. Авиаду это сказала продавщица в “Стеймацки”[22]22
  “Стеймацки” – крупная сеть израильских книжных магазинов.


[Закрыть]. Роман был очень толстый, шестьсот двадцать четыре страницы. Авиад купил сборник рассказов. Книгу он держал в офисе и читал в обеденных перерывах. Место действия всех рассказов было за границей – что-то вроде фишки. Каждый рассказ в своей стране. На задней обложке говорилось, что автор работал экскурсоводом и много путешествовал. Там же была помещена его маленькая черно-белая фотография. На фотографии он улыбался эдак надменно – павлинья улыбка человека, чувствующего, что ему повезло родиться собой. Мия сказала Авиаду, что этот писатель обещал по окончании семинара передать ее рассказы своему редактору и что ей не стоит ждать слишком многого, но в последние годы издательства кругами бегают в поисках новых талантов.

Миин третий рассказ начинался в общем-то забавно. Он был о беременной женщине, которая рожает котенка. Главный герой рассказа – отец, подозревающий, что котенок не от него. На навесе, под которым стоят мусорные баки, прямо под окнами супружеской спальни, вечно дрыхнет какой-то толстый рыжий кот, и он презрительно поглядывает на мужа каждый раз, когда тот выносит мусор. Все заканчивается дикой дракой между мужем и котом. Муж запускает в кота камнем, кот отвечает укусами и царапинами. В очереди на прививку от столбняка сидят раненый муж, жена и котенок, которого она все еще кормит грудью. Мужу больно, он унижен, но старается не заплакать. А котенок, чувствуя, как тот страдает, высвобождается из маминых объятий, подкрадывается к нему, нежно лижет его в лицо и жалостливо говорит “мяу”. “Ты слышал? – взволнованно говорит мать. – Он сказал «папа»!” Тут уже муж не может сдержать слез, и Авиаду, дочитавшему до этого места, тоже приходится приложить усилие, чтобы не заплакать. Этот рассказ, по словам Мии, она начала писать еще до того, как узнала, что снова беременна.

– Вот смешно, – восхищалась она, – что мой мозг еще не знал о беременности, а бессознательное уже да.

В следующий вторник, когда Авиад должен был забрать ее из музея после семинара, он приехал на полчаса раньше, припарковался на стоянке и пошел искать Мию в аудитории. Мия удивилась, увидев его, а он настоял на том, чтоб она представила его писателю. Писатель был надушен. Он вяло пожал Авиаду руку и сказал, что если Мия выбрала его в мужья, он наверняка совершенно особенный человек.

Тремя неделями позже Авиад подал заявку на писательские курсы для начинающих в Доме журналиста. Он ничего не сказал Мие и на всякий случай попросил секретаршу, если ему позвонят из дома, сказать, что он на важной встрече и его нельзя беспокоить. Кроме него в аудитории сидели только пожилые женщины, бросавшие на него злобные взгляды. Преподавательницей была тощая молодая женщина с платком на голове, и слушательницы курса сплетничали, что она живет на территориях и больна раком. Она попросила всех выполнить упражнение на автоматическое письмо.

– Пишите все, что придет вам в голову, – сказала она. – Не думайте, просто пишите.

Авиад попробовал перестать думать. Это было очень трудно. Старухи вокруг писали раздражающе быстро, как школьницы, которые пытаются закончить контрольную, прежде чем учительница скажет положить ручки на стол, и через несколько минут он тоже приступил к делу.

Это был рассказ о лососе, которого однажды, когда он плавал по волнам в свое удовольствие, мерзкая колдунья превратила в человека. Лосось не смирился со своею злою долей и решил погнаться за колдуньей, настичь ее и заставить превратить его обратно в рыбу. Он был особо шустрым и предприимчивым лососем, поэтому, гоняясь за колдуньей, заодно женился и даже основал маленькую фирму, импортировавшую пластиковые изделия из Азии, – фирму, которая благодаря знаниям, приобретенным лососем в плаваниях по семи морям, стала процветать и даже вышла на местную биржу. Тем временем мерзкая колдунья, несколько подуставшая от многолетнего злодейства, решила заново связаться со всеми, кого заколдовала, извиниться и вернуть их к естественному состоянию. Однажды она добралась даже до лосося, которого превратила в человека. Секретарша лосося попросила ее подождать, пока он не закончит скайп с партнерами из Тайваня. На этом жизненном этапе лосось уже не очень-то и помнил, что он лосось, а его компания правила без малого половиной мира. Колдунья прождала добрых несколько часов, а когда поняла, что совещание не заканчивается, вскочила на метлу и улетела. Лосось же продолжал бурю и натиск, а также продолжал быть очень занятым человеком, пока в один прекрасный день, уже стариком, не выглянул в окно одного из нескольких десятков гигантских зданий, приобретенных им благодаря удачной сделке с недвижимостью, и не увидел море. А когда увидел – вдруг вспомнил, что он вообще не человек, а лосось. Очень богатый лосось, держащий в руках бразды правления десятков дочерних фирм и подставных компаний, но все-таки лосось. Лосось, уже много лет не пробовавший морской соли.

Когда Авиад дописал, преподавательница посмотрела на него вопросительно.

– У меня нет концовки, – шепотом извинился он, чтобы не мешать старухам, которые еще не закончили.