Текст книги "Внезапно в дверь стучат"

Большой синий автобус

Есть дети, которые валятся на пол и принимаются вопить. Они плачут, и извиваются, и бьются в конвульсиях, пока их лица не становятся красными и потными, а слюни и сопли из носа и рта не оставляют пятна на сером асфальте тротуара. Скажи спасибо, что этот ребенок не такой.

Гильад цепляется за эту мысль, чтобы успокоиться. За эту мысль – и за несколько медленных вдохов и выдохов. И это помогает. На тротуаре стоит маленький Гилель, кулаки сжаты, лоб наморщен, глаза зажмурены изо всех сил, а губы снова и снова шепчут, словно произносят мантру: “Хочу хочу хочу”.

Гильад решает улыбнуться, прежде чем заговорить. Он знает, что Гилель не видит его улыбку, но надеется, что его улыбка хоть как-то сказывается на голосе.

– Гилель, – говорит он сквозь улыбку, – Гилель, лапочка, давай пойдем, пока не опоздали. В садике сегодня на завтрак дают оладушки, и если мы не придем вовремя, другие дети их прикончат.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Пока Гильад с Наамой не расстались, они следили, чтобы Гилель не смотрел телевизор. Это начала Наама, прочитала что-то такое в “ha-Арец”[35]35
  “hа-Арец” – крупное израильское ежедневное периодическое издание.


[Закрыть], а Гильад ее поддержал. Это звучало разумно. Но после расставания они уже не могли присматривать друг за другом. И вообще, когда ты один, у тебя меньше сил на то, чтобы быть последовательным. Каждый раз, когда даешь ребенку поблажку, чувствуешь, что расплачиваться за это придется второму родителю, по крайней мере наполовину, и внезапно от этого цена приемлемее. Немножко похоже на чувство, с которым кидаешь окурок в подъезде, а не в своей квартире. Поэтому теперь, когда у них нет дома – в смысле, нет общего дома, – они мусорят только так.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Одной из передач, которые Гилель любил смотреть, когда оставался у Гильада, был японский мультсериал про Тони, мальчика, обладающего суперспособностями. Его мама, фея, однажды объяснила ему, что если он зажмурит глаза и достаточное количество раз повторит “хочу”, все, что ему заблагорассудится, непременно исполнится. Иногда исполнение желания занимает у Тони меньше секунды, а если этого не происходит, объяснила ему мама-фея, то вовсе не потому, что он поступает неправильно, – он просто мало раз повторил “хочу”. В результате Тони может провести почти весь эпизод с зажмуренными глазами, повторяя “хочу хочу хочу”, и не сломаться – пока не сработает волшебство. С точки зрения стоимости производства это очень эффективная идея, потому что в каждом эпизоде можно повторно использовать кадры, где Тони с блестящей капелькой пота на лбу беспрерывно бормочет “хочу хочу хочу”. Одни и те же кадры, снова, и снова, и снова. При просмотре можно с ума сойти, но Гилеля завораживает.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад снова улыбается.

– Это не помогает, Гилельчик, – говорит он. – Это не поможет, даже если ты повторишь миллион раз. Мы не можем поехать в садик автобусом, потому что садик слишком близко. Он в конце улицы. И автобусы туда не ходят.

– Нет, помогает, – говорит Гилель. Хоть он и перестает бормотать, глаза его по-прежнему зажмурены, а лоб наморщен. – Правда, папа. Это помогает, я просто недостаточно повторил.

Гильад решает использовать этот зазор в бормотании, чтобы встрять с каким-нибудь соблазнительным предложением. С подкупом. Может быть, “Крембо”. Около самого садика есть продуктовая лавочка. Наама не разрешает “Крембо”[36]36
  “Крембо” – израильское дешевое лакомство из крема, покрытого шоколадом.


[Закрыть] по утрам, но сейчас это неважно. Наама не разрешает, а Гильад разрешит. Это экстраординарная ситуация. Мысль мелькает в голове Гильада, но не успевает он предложить “Крембо”, Гилель снова начинает бормотать.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад делает заявление насчет “Крембо”. Повторяет его несколько раз. “Крембо”. “Крембо”. “Крембо”. Громко повторяет. У самого уха Гилеля. Если бы Наама была рядом, она бы попросила Гильада перестать кричать на ребенка и изобразила бы потрясение. Она это умеет, изображать потрясение. Внушать ему в каждый конкретный момент, что он жуткий отец, мерзкий муж и просто говно-человек. Тоже талант. Волшебство. Слабое, правда, волшебство, слабое и бесит, но все-таки волшебство. А какие суперспособности может в ответ продемонстрировать Гильад? Никаких. Мама волшебница. Ребенок волшебник. Папа, лишенный способностей. Японский сериал. Это может продолжаться бесконечно.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад крепко обнимает Гилеля двумя руками, поднимает в воздух и принимается бежать. Гилель горячий, как всегда. Он и сейчас продолжает бормотать, но едва Гильад прижимает его к себе, бормотание становится спокойнее, а со лба пропадает складка. Надо бормотать что-то в унисон, чувствует Гильад. Он начинает со слов “в садик в садик в садик”, на полдороге переходит к “почти пришли почти пришли почти пришли”, а когда они оказываются совсем близко к запертым электрическим воротам, внезапно это превращается в “папа любит папа любит папа любит”. Это ни к селу ни к городу, да и предложению не хватает дополнения, но совершенно понятно, по крайней мере Гильаду, что имеется в виду – он любит Гилеля.

Когда они забегают в садик, Гильад перестает бормотать и ставит Гилеля на землю. Гилель продолжает с зажмуренными глазами: “Хочу хочу хочу”. Гильад улыбается полной нянечке – той, которая ему как раз симпатична, – и вешает вышитый рюкзак со сменной одеждой и пластиковой бутылкой на крючок, над которым печатными буквами написано “Гилель”. Он уже движется к выходу, когда его останавливает воспитательница.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад ей улыбается. Он весь в поту после бега и все еще тяжеловато дышит, но улыбкой дает понять, что все в порядке.

– Мальчик это вчера видел по телевизору, – объясняет он. – Сериал такой, “Тони и волшебный мотылек”, японский, дети по нему с ума сходят…

Воспитательница заставляет его умолкнуть тем же жестом, каким не раз заставляла умолкнуть у него на глазах распоясавшихся детей. Это обидно, но он предпочитает не реагировать. Он просто хочет убраться восвояси. И чем спокойнее и обаятельнее он будет, тем, ясное дело, быстрее удастся убраться. И вообще он всегда может наболтать воспитательнице про какое-нибудь важное заседание в офисе, например, – она же в курсе, что он адвокат.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Воспитательница пытается заговорить с Гилелем, она даже легонько касается его лица, но Гилель не умолкает и не открывает глаза. Гильада тянет сказать ей, что без толку, но вряд ли это сработает в его пользу. “Может быть, сейчас, – думает он, – может быть, сейчас самое время вспомнить про заседание и просто уйти”.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

– Простите, – говорит воспитательница, – но вы не можете оставить его здесь в таком состоянии.

Гильад объясняет, что это не состояние, а просто дрянь, которую показывают по телевизору, что это вроде игры. Ребенок же не страдает, ничего такого, просто завис на какой-то фигне. Но воспитательница не хочет ничего слышать, и Гильад вынужден снова взять Гилеля на руки. Воспитательница провожает их к выходу и, открывая калитку, сочувственно говорит, что ему стоит позвонить Нааме, потому что это не пустяк, и Гильад немедленно соглашается и говорит, что так и сделает, – в основном потому, что боится, как бы она сама не позвонила Нааме.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад ставит Гилеля на тротуар и говорит относительно тихо:

– Какой автобус? – а когда Гилель продолжает бормотать, повторяет громче: – Какой автобус?

Гилель замолкает, открывает глаза, смотрит на Гильада внимательно-внимательно и говорит:

– Большой синий автобус.[37]37
  В Израиле фактически нет маршрутных автобусов синего цвета.


[Закрыть]

Гильад кивает и, стараясь говорить совершенно обычно, совершенно без слез, спрашивает, важно ли, какой у автобуса будет номер. А Гилель улыбается и качает головой.

Они вместе идут до Дизенгоф, а потом стоят на остановке. Первым приезжает красный автобус. Они в него не садятся. Но сразу после него приезжает другой, большой и синий. Маршрут номер 1 в Абу-Кабир. Пока Гильад покупает билет, Гилель терпеливо молчит, как обещал, а потом осторожно идет по проходу, держась за поручни. Они садятся рядом на задние сиденья. Автобус совершенно пустой. Гильад пытается вспомнить, когда последний раз ездил в Абу-Кабир. Когда еще проходил стажировку и кто-то из офиса отправил его снять копию с отчета об аутопсии взамен потерянной. Еще до того, как он понял, что уголовка не для него. Гилель спрашивает, идет ли этот автобус в садик, а Гильад говорит, что автобус в конце концов примерно, то есть метафорически, приходит в садик. Если бы сейчас Гилель спросил, что такое метафорически, как иногда бывает, когда он натыкается на такие слова, Гильад бы попал. Но Гилель не спрашивает, только кладет ладошку Гильаду на колено и смотрит в окно. Гильад откидывается назад, закрывает глаза и старается ни о чем не думать. Из окна дует сильно, но не слишком, его тело дышит медленно, губы совершенно неподвижны, но про себя он все повторяет и повторяет: “Хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу”.

Геморроид

Это рассказ о человеке, которого мучил геморроид. Не геморрой, когда много геморроидов, а один-единственный геморроид. Этот геморроид сперва был маленьким и досаждал, но вскоре стал средним и теперь удручал, а меньше чем за два месяца превратился в большой и по-настоящему болезненный. Человек же продолжал жить своей жизнью: работал каждый день допоздна, развлекался по выходным, по возможности трахался на стороне. Но этот геморроид, прикрепившийся к его вене, каждый раз, когда доводилось подольше посидеть на стуле или посильнее натужиться на унитазе, напоминал ему, что жизнь – она жжет, жизнь – это пот, жизнь – это чертова прорва забот. И в результате перед любым важным решением этот человек прислушивался к своему геморроиду, как другие прислушиваются к голосу совести. А геморроид, как положено геморроиду, давал ему советы через жопу. Совет увольнять, совет уломать, совет разозлиться и поупрекать. И это работало – с каждым днем человек становился все успешнее и успешнее. Прибыли компании, которой он руководил, продолжали расти, и вместе с ними продолжал расти геморроид. Пока однажды геморроид не стал больше человека. Но и тогда он не бросил расти. И в конце концов во главе совета директоров компании встал геморроид. И время от времени, когда геморроид усаживался в кресло посреди зала заседаний, человек там, внизу, слегка ему досаждал.

Это рассказ о геморроиде, которого мучил человек. Геморроид же продолжал жить своей жизнью: работал каждый день допоздна, развлекался по выходным, по возможности трахался на стороне. Но этот человек, прикрепившийся к его вене, каждый раз, когда доводилось подольше посидеть на стуле или посильнее натужиться на унитазе, напоминал ему, что жизнь – это любовь, жизнь – это боль, жизнь – это падать на гребаный пол и стремиться к лучшему вновь. И геморроид прислушивался к своему человеку, как многие люди прислушиваются к бурчащему животу, требующему пищи, – не очень охотно, но смиренно. И благодаря этому человеку геморроид старался верить в свои силы и не только стращать, но иногда прощать. Ради собственной чести. И с чужой честью тоже обходиться поосторожней. А если уж и ругался, то очень старался не трогать родителей, если можно. И вот так, благодаря маленькому досадному человеку у себя на заду, геморроид стал всеми любим: геморроидами, людьми и, конечно, довольными держателями акций компании, разбросанными по всему миру.

Сентябрь круглый год

Когда началась большая рецессия, ND огребли по полной. По идее, их товар предназначался высшему классу с его предположительным иммунитетом к рецессиям, но после истории с судом Линча в Чикаго миллионеры тоже перестали у них покупать. Кто-то – из-за ужасного экономического положения, но большинство – из страха или просто из-за того, что им было неловко перед соседями. Акции ND валялись на полу в торговых залах разных мировых бирж, истекая процентами, а сама ND стала символом рецессии. “Уолл-стрит джорнал” посвятил им передовицу с заголовком “Злые ветры сентября”, перефразировав собственную рекламу компании “Сентябрь круглый год”, на которой семья в одних купальных костюмах наряжает рождественскую елку солнечным летним полднем. Эта реклама в свое время сработала на ура: через две недели после ее запуска ND уже продавали по три тысячи единиц товара в день. Покупали и богатые бизнесмены, и бизнесмены победнее, желавшие произвести впечатление. Их товар стал признаком статуса, эдаким сертификатом кошерности миллионера. Они символизировали то, что в девяностых и двухтысячных годах символизировал личный самолет. Nice Day[38]38
  “Приятный день” (англ.).


[Закрыть], погода для богатых. Если вы живете в ледяной Исландии и серость со снегом сводят вас с ума, только проведите кредиткой – и ND при помощи одного-двух спутников мигом организует вам залитую солнцем веранду и легкий бриз Ибицы круглый год.

Моки Аялон был одним из первых, кто купил их систему. Он любил свои деньги и расставался с ними с большим трудом, но еще сильнее, чем он любил миллионы, заработанные на продаже оружия и лекарств в Родезии, Моки ненавидел влажное нью-йоркское лето и ощущение потной майки, прилипающей к спине. Он купил систему не только для себя, но и для всего квартала. Были те, кто ошибочно истолковал это как щедрость, но на самом деле Моки сделал это, поскольку хотел, чтобы прекрасная погода сопровождала его до самого мини-маркета в конце улицы, – мини-маркета, который не только продавал Моки Аялону сигареты “Ноблесс”, специально для него импортированные из Хайфы (Израиль), но и маркировал границы его личного ареала обитания. А с того момента, как Моки подписал чек, погода в квартале стала просто райской. Без чертовых дождей и сраных хамсинов. Просто сентябрь круглый год. И не раздражающий, переменчивый манхэттенский сентябрь, а сентябрь, как в Крайот[39]39
  Крайот – общее название нескольких пригородов Хайфы.


[Закрыть], где прошло его детство. Пока в Чикаго не случился этот самый суд Линча и соседи не потребовали, чтобы Моки немедленно отключил им вечную осень. Сначала он их игнорировал, но потом стали приходить письма от адвокатов, а кто-то даже оставил зарезанного павлина на переднем стекле его машины. После этого его жена тоже попросила все отключить. Был январь. Моки выключил теплое солнце, и день сразу стал коротким и печальным. И все из-за зарезанного павлина и трусливой анорексички, сумевшей, как всегда, своей слабостью добиться от Моки желаемого.

Рецессия все усугублялась. Акции ND на Уолл-стрит достигли дна. Не только они, но и акции компании, принадлежавшей Моки. А достигнув дна, они вскоре проделали в нем дыру и продолжили падать. Странно – логика подсказывает, что оружие и лекарства как раз должны идти на ура в период мировой рецессии, но оказалось, что наоборот. У людей не было денег на покупку лекарств, и очень быстро они выяснили то, о чем успели забыть: огнестрельное оружие – это роскошь, а чтобы размозжить кому-нибудь череп, зачастую достаточно большого камня, найденного во дворе. Все очень быстро научились обходиться без стволов Моки – гораздо быстрее, чем Моки привык к грустной погоде середины февраля. И Моки Аялон – или “Моки Миллион”, как его любила называть местная пресса, – разорился.

Квартира сохранилась – расторопный бухгалтер компании успел ретроактивно переоформить ее на имя анорексичной жены, – но все остальное уплыло. Забрали даже мебель. Через четыре дня приехал техник из ND, чтобы все отключить. Когда ему открыли дверь, он был с ног до головы мокрым от дождя. Моки сварил горячего кофе, и они немного поговорили. Моки рассказал технику, что вскоре после суда Линча в Чикаго он перестал пользоваться системой. Техник сказал, что многие клиенты перестали. Они поговорили про суд Линча, когда разъяренная, голодная и замерзшая толпа сорвала злость на летней прекрасной вилле богатых людей.

– Солнце над их домом просто свело нас с ума, – рассказал один из громил в передаче про расследования несколькими днями позже. – Мы тут замерзаем без гроша на отопление, а эти собаки… эти собаки…

Тут он разразился слезами. В передаче его лицо размыли, чтобы нельзя было опознать, и слез не было видно, но слышно было, что он подвывает, как раздавленное машиной животное. Чернокожий техник сказал, что родился в том самом районе Чикаго и теперь стесняется в этом признаваться.

– Эти деньги, – сказал он Моки, – эти вонючие деньги только испоганили нам мир.

После кофе, когда техник уже собрался все отключать, Моки попросил его дать ему запустить спутник в самый последний раз. Техник пожал плечами, и Моки расценил это как согласие. Он нажал несколько кнопок на пульте, и внезапно солнце появилось из-за туч.

– Это, знаешь, не настоящее солнце, – с гордостью сказал техник. – Это просто симуляция солнца. Сделано при помощи лазеров.

А Моки подмигнул ему и сказал:

– Брось. Не порть. Для меня это солнце.

А техник улыбнулся и сказал:

– Клевое солнце. Жаль, нельзя его оставить, пока я буду к машине идти. У меня уже сил нет на эти дожди.

Моки не ответил, только закрыл глаза и дал мягким солнечным лучам ласкать лицо.

Джозеф

Случаются разговоры, способные изменить жизнь человека. Я в этом не сомневаюсь. Ну то есть я хочу в это верить. Я сижу в кафе с одним продюсером. Он не совсем продюсер, он никогда ничего не продюсировал, но хочет продюсировать. У него есть идея фильма, и он хочет, чтобы я написал сценарий. Я объясняю, что не пишу для кино, а он не настаивает и зовет официантку. Я уверен, что он попросит счет, но он заказывает себе еще эспрессо. Официантка спрашивает, не нужно ли и мне чего-нибудь, и я прошу стакан воды. Этого Хочу-Быть-Продюсером зовут Иосиф, но он представляется Джозефом.

– На практике, – говорит он, – никого не зовут Иосиф. Всегда Сэфи, или Йоси, или Йос. Ну так я выбрал Джозефа.

Он четкий, этот Джозеф. Меня за одну секунду раскусил.

– Ты занятой, а? – говорит он, заметив, что я поглядываю на часы, и сразу прибавляет: – Очень занятой. Ездишь, работаешь, мейлы пишешь.

В том, как он это произносит, нет ни капли злости или иронии. Это вроде констатации факта – ну или сочувствие. Я киваю.

– Тебе страшно не быть занятым? – спрашивает он. Я снова киваю. – Мне тоже, – говорит он и желтозубо улыбается. – Там же подо всем этим что-то есть. Что-то угрожающее. А то б мы не растирали время в порошок всякими нашими проектами. А знаешь, чего я больше всего боюсь? – спрашивает он.

На секунду я теряюсь, раздумывая, что ответить, но Джозеф уже продолжает:

– Себя. Того, что я есть. Знаешь, вот это ничто, которое тебя наполняет, стоит только кончить? Не с той, которую любишь, а просто с кем-нибудь. Или когда в руку делаешь. Знаешь, да? Вот этого я боюсь – заглянуть в себя и увидеть там ничто. Не какое-нибудь стандартное ничто. А такое, от которого отчаяние накатывает, не знаю, как назвать…

Теперь он молчит. Мне от этого молчания неловко. Если бы мы были близки, я бы мог помолчать вместе с ним. Но не на первой же встрече. Не после такой фразы.

– Иногда, – я пытаюсь ответить откровенностью на откровенность, – жизнь кажется мне ловушкой. Входишь внутрь, ничего не подозревая, а она захлопывается за тобой. А когда ты внутри – я имею в виду, внутри жизни, – тебе и бежать-то некуда, кроме как с собой покончить, но это ведь тоже не бежать, это скорее сдаться. Понимаешь?

– Это хуй, – говорит Жозеф, – это хуй, что ты не напишешь мой фильм.

В его манере говорить есть что-то очень странное. Даже ругается он не так, как другие люди. Я не знаю, что сказать после такой фразы, поэтому сижу и молчу.

– Неважно, – говорит он спустя секунду. – Твое “нет” только даст мне шанс поговорить еще со всякими людьми, попить еще кофе. Это же самая лучшая часть бизнеса. А прямо вот продюсировать – это, мне кажется, не мое.

Видимо, я кивнул, потому что он отзывается:

– Ты считаешь, мне это не дано, да? Что я не настоящий продюсер, что я просто болтливый чувак, у которого дома есть немножко денег?

Наверное, я продолжаю кивать, нечаянно, от нервов, потому что теперь он смеется.

– Ты прав, – говорит он. – Ну или, может быть, я тебя все-таки еще удивлю. И себя.

Джозеф просит счет и настаивает на том, чтобы его оплатить.

– А наша официантка? – спрашивает он, пока мы ждем, когда прокатают его кредитку. – Как тебе кажется, она тоже убегает? Ну, от себя?

Я пожимаю плечами.

– А вон тот, который сейчас вошел, в пальто? Смотри, какой потный. Уж наверняка от чего-то убегает. Может, мы из этого стартап сделаем. Вместо фильма – программа, распознающая людей, которые убегают от самих себя, которые боятся того, что могут в себе увидеть. Может получиться хит.

Я смотрю на потного человека в пальто. Первый раз в жизни я вижу террориста-смертника. Позже, в больнице, корреспонденты иностранных телеканалов попросят меня описать его и я скажу, что ничего не помню. Потому что мне будет казаться, что это очень личное, это касается только его и меня. Джозеф тоже останется в живых после взрыва. А вот официантка – нет. Это вовсе не говорит о ней плохо. В таких терактах характер не играет роли. Все сводится к углам и расстояниям.

– Этот, который сейчас вошел, точно от чего-то убегает, – лыбится Джозеф и роется в карманах, ища монетки, чтобы оставить чаевые. – Может, он согласится написать для меня фильм или хотя бы встретиться, выпить кофе.

Наша официантка с заламинированным меню в руке танцующим шагом приближается к потному посетителю в пальто.