Текст книги "Осколки фамилии"

Ирония в том, что, мечтая, Харви падает не в свое светлое надуманное прошлое, а в то, которое пережила, заставляя себя раз за разом захлебываться тиной. Девушка протягивала руки вверх, моля не предавать, прося, то надрываясь от крика, то еле слышным шепотом, о помиловании, ведь слепо доверять могла только себе. Обнимая руками собственный стан, Харви медленно, неуверенно, расшатываясь из стороны в сторону, вставала с колен. Спасением была она сама, те правильные решения, которые она принимала ежедневно. «Спаси меня сейчас», – повторяла Харви.

В тот вечер танца-исповеди Харви осознала, что только движение вперед способно подарить ей желаемую жизнь. Не пробуя нового, Харви так и останется в старом, в том, что есть сейчас, в том, что не способно подарить ей счастье.

Желая развиваться, на следующее утро Харви начала основательный поиск работы, на этот раз она не собиралась соглашаться на более-менее приемлемые предложения, как делала раньше с подработками, пытаясь подчерпнуть как можно больше опыта из любых задач, которые перед ней ставили. Она мечтала найти начальника-учителя, за которым могла бы следовать и который мог бы стать ее проводником в профессиональный мир. Она хотела найти работу, которая бы воодушевляла ее, бросала вызов и учила решать самые смелые задачи.

Начался период бесконечных собеседований, который открыл глаза на то, что во всем, прежде всего, сталкиваешься с людьми, каждый из которых грешен и не идеален. За только пришедшим внутренним подъемом последовало разочарование. Раз за разом после прохождения собеседований Харви не нравился ни один потенциальный начальник и ни один потенциальный отдел. Везде преследовало ощущение, что придется мириться с бо́льшим количеством недостатков, чем оно того стоило. Харви мирилась со многим всю жизнь, это разрушило ее до основания, более терпеть день за днем она не хотела. Девушка поставила себе цель наслаждаться прожитыми минутами, не ждать счастья, не работать сегодня, чтобы получить его в неопределенном будущем, а ощущать его всегда. Пусть источник света будет неизменно гореть внутри нее.

И когда она уже было отчаялась, решив, что дело не в окружающих, а в ее завышенных ожиданиях и расшатанной нервной системе, Харви была срочно и внепланово приглашена на собеседование. Потенциальный начальник уже более чем на полчаса опаздывал на собеседование, что начинало раздражать Харви, которая была предупреждена о собеседовании за сорок минут до начала, а потому мчалась на него со всех ног, бросив в цехе дела.

Девушка уже представляла себе очередного заносчивого высокомерного босса, который первым делом считает важным объяснить, что все ее мечты о высоком полете она может оставить при себе, поскольку ничего ровным счетом из себя не представляет. Харви настолько приелась эта игра, приелись эти манеры, хотя она и понимала, что это всего лишь способ «прощупать» кандидата. Эффективен ли этот способ, не ей судить, но все же она оставалась убеждена, что помимо цели посмотреть на кандидата в различных ситуациях во время ограниченного количества времени – в таком стрессовом подходе к интервью присутствовало низменное желание насладиться собственной властью и положением. Поскольку такие желания и потакание им – удел слабых, это не могло вызвать уважение Харви и немедленно вычеркивало собеседника из списка потенциальных начальников.

Харви гадала, каким набором слабостей, помимо отсутствия пунктуальности, будет обладать ожидаемый интервьюер, а также какие ответы она могла бы дать на стандартные вопросы, которые всегда задаются в особо пафосной манере. Пока Харви вспоминала всех тех причудливых людей, с которыми она столкнулась во время последних собеседований, вошел интеллигентный молодой мужчина, улыбнулся, поздоровался и приступил к собеседованию.

Беседа была разумной, мужчина напротив задавал удивительно точные нешаблонные вопросы, расслаблял атмосферу легкими шутками, заставлял напрягаться, ставя неожиданные задачи, и вел себя очень уважительно. Харви немедленно почувствовала, что хотела бы работать именно с таким человеком. Что если уж кому-то позволять давать себе поручения, то профессионалу с острым умом и добрым сердцем. Молодость ценна тем, что, не обремененная обязательствами и нескованная годами, может выбирать. Тогда как зрелость требует смирения ради большого, ради тех, кто воплощает жизнь.

Более Харви на интервью не ходила, отклонив все оставшиеся предложения. Очевидно, профессиональная симпатия была взаимной, так как с предложением о работе ей перезвонили в тот же день. Начальник казался настолько полным воплощением идеала, что в душе девушка его жалела, ведь ему в качестве сотрудника досталась она. Кипевшая в ней смесь недостойного, неуверенного в себе существа, желавшего забыть многие картины своей жизни, все время давала осадок: Харви забывала и другие вещи, например, важные рабочие детали. Более того, из-за натренированности не замечать плохое могла быть невнимательной в работе. Ввиду сравнительно недавно приобретенной роли человека без семьи, без родительского дома, могла начать заикаться, когда к ней обращались, или стыдливо промолчать на вопрос, ответ на который знала с подробностями и деталями. Также из-за постоянного ощущения, что ее хотят обвинить в чем-то или уличить, начинала защищаться там, где на это не было причин. Вот такой чудесный сотрудник достался ее идеальному начальнику.

Харви знала об этих своих особенностях и стремилась бороться с ними или, когда это было невозможно, хотя бы скрыть их. Девушка работала со всей отдачей, на которую была способна. Но иногда слабости прорывались наружу. Харви чувствовала вину за то, что подводила человека, доверившего ей свое дело, и стремилась исцелиться. Ведь неуверенность в себе – это прежде всего болезнь глаз, лишающая возможности увидеть действительность. Начальник сейчас на самом деле доволен проделанной работой или он просто жалеет Харви, смирившись с ее ограниченностью, и не делает на нее большую ставку? Также сложно концентрироваться на выполнении задачи, если каждое раздражение начальника связываешь с собой лично или со своей работой.

Для Харви закомплексованность стала настоящей преградой для роста. Часто люди путают природную скоромность, которая очаровательна, если окружена достойными людьми, и неуверенность в себе. Скромность притягивает к себе лишь хорошее, а плохое со временем отсеивает, а неуверенность отталкивает от себя и плохое, и хорошее. Чем больше Харви работала на своем новом месте, тем больше она дивилась тому, что ее начальник не просто не увольняет ее, несмотря на все совершенные помарки, но и действительно хорошо относится. Как и самые близкие друзья Харви, он сумел что-то разглядеть в ней за внешней оболочкой.

Для Харви такое отношение со стороны человека, который оказался в своего рода властном положении над ней, было редкостью. Ни родители, от которых многие годы зависело ее существование, ни большинство школьных учителей, ни начальство на временных работах не относились к своим «подопечным» с таким уважением, как начальник Харви. Мы ценим то, что редко для нас, но еще более мы хотим взрастить в себе те качества, которые нас искренне восхищают. Харви не идеализировала своего босса, видела в нем все человеческие слабости, а потому еще больше хотела научиться у него, главным образом, честности перед самим собой. Ведь его уважительное отношение к окружающим было лишь естественным следствием честности.

Таким образом, работа начинала занимать все более важное положение в каждом дне Харви. Хобби решительно отошло на второй план, что позволяло отсрочить решение назревшего вопроса расширения мощностей. Сейчас Харви едва хватало сил удержать то, что есть, но бросить роспись она не могла, слишком полноценным было ощущение свершенного дела, которое испытываешь, передавая очередное изделие клиенту. В отличие от юриспруденции, на производстве результат своей работы видишь через короткий промежуток времени. При этом определить, сотворил добро или зло, гораздо проще, в то время как в офисной работе все время вынужден сталкиваться с внутренними метаниями о том, какой же воспринимать серую зону – черной или белой?

Работа и хобби, что не оставляли свободного времени, позволяли также отсрочить вопрос взаимоотношений с родственниками, который Харви старательно игнорировала. После возвращения девушка всегда находила предлоги, чтобы не видеться с родными вовсе, боясь, что стоит вернуть более близкие отношения с одним из них, и вся ее хрупкая жизнь распадется, словно она потянула торчащую из вязаного свитера нитку. Нет-нет, сначала все нити надо закрепить, а потом уж пробовать изделие на прочность, а сейчас оно еще не готово.

И все же Харви очень страдала по близости с бабушкой. Но как вернуть открытость, что была между ними? Придется распахнуть душу, рассказать о своей боли, стать взаимной опорой. Нет, Харви не готова, Харви не хочет брать на себя еще и чужую боль, она не выдержит. Может, это глупо, и вместе они были бы сильнее, но сейчас не время рисковать. Харви знала, что совершает преступление, оставляя бабушку наедине с горем, и не надеялась на понимание или прощение, достаточно того, чтобы бабушка смогла справиться в одиночку и дождаться того времени, когда Харви будет сильной вновь, способной погрузиться во что-то, кроме себя.

Тем более, что каждый раз, когда Харви делала робкие попытки стать ближе вновь, бабушка и сама не была готова принять ее с распростертыми объятиями. Бабушка перестала быть откровенной, всегда подчеркивала нехватку времени в связи с тем, что ей необходимо спешить к семье дяди Харви, ставила под сомнение те идеи Харви, которые ранее поддержала бы безусловно – она была обижена и имела на это полное право. Харви не переставая носила в себе беспокойные мысли о бабушке, но умудрялась отодвигать их на второй план, загружая мозг рабочими делами.

Так удобно загнать самого себя за высокий забор, трудиться там не покладая рук, вкладывая все эмоции в то, чем занят. Но работа не способна стать той почвой, в которую можно посадить всю рассаду сердца, поэтому для душевного равновесия человек начинает гиперболизировано реагировать на даже несущественные рабочие моменты. Проживая так год за годом, мало кто замечает, что выстроенный забор – это отнюдь не защита от внешнего мира, не благо. Это тюрьма. На самом деле ты в тюрьме, где вынуждают вести абсолютно неестественный образ жизни в довольно замкнутом мирке с искусственно сформированными правилами и нормами поведения. Но если кто-то хоть раз дал бы возможность понаблюдать самого себя в этом мире со стороны, то кончики пальцев онемели бы при просмотре, а по спине пробежал бы неприятный холодок. Самое страшное, что в эти тюрьмы, словно рабов, нас гонит общество, вновь и вновь выдавая за норму то, что является урезанной жизнью.

Общество подобно следователю, которому хочется скорее закрыть дело, а потому он истязает всеми доступными ему психологическими способами первого подвернувшегося невиновного, выбивая признание. В тумане несправедливости и лабиринте безысходности несчастный готов бежать в тюрьму, лишь бы прекратить допрос. Так ломают человека, заставляя примириться с тем, чего он совсем не заслужил.

Пленница собственных комплексов, Харви бежала на работу потому, что вне стен офисного здания сложно было скрыться от непрекращающегося торнадо внутренних сомнений и вопросов. Пока ждешь природного катаклизма, испытываешь страх, когда он наступает, охватывает ужас, но только потом начинаются настоящие мучения. Ты все думаешь, когда же он закончится, сколько урона принесет, выстоит ли дом или его сравняет с землей, не пострадают ли мои близкие? Сидя в укрытии, хочешь абстрагироваться, отвлечься, потому что все равно не можешь повлиять на природу, а вмешавшись, можешь лишь пострадать сам, но все равно мысли невольно возвращаются к мучающим вопросам, и ты вновь начинаешь терзать себя. Харви погружалась в рабочие процессы, подсознательно заставляя себя поверить, что именно в офисе то торнадо, на котором ей стоит фокусироваться в первую очередь, а то, что за окном, рассосется само собой.

Пока Харви, словно страус, прятала свою голову в рабочих задачах, бракоразводный процесс продолжался. Несмотря на всяческие попытки Харви избегать какого-либо общения, с обеих сторон ее в чем-то обвиняли, угрожали и пытались заставить чувствовать свое ничтожество. Это было тревожно и привычно одновременно. Выслушивать многое было неприятно, кроме того, Харви не совсем понимала, как правильно реагировать на слова родителей. Любой развод, помимо прочего, включает в себя финансовый вопрос. В этом столько иронии, что порою сложно поверить, будто происходит это всерьез.

Когда умирает человек, первое, что приходится делать, – это организовывать его похороны. Поражает, что вместо того, чтобы лечь рядом с усопшим и пролежать бок о бок оставшиеся три дня до погребения, заливая все слезами и предаваясь воспоминаниям, ты должен носиться по всему городу, что-то закупая, выбирая, договариваясь, расплачиваясь. А дорогой тебе человек лежит где-то мало того, что мертвый, так еще и разом всеми брошенный. Да, лежит лишь тело, сейчас это словно скинутая после работы рубашка на стуле. Но не склонны ли мы порою кутаться в вещи любимых или переживать радугу эмоций, беря в руки костюмчик, в котором забирали нашего ребенка из роддома. Мы люди, мы материальны, а потому чувствуем через вещи. При этом оставляем самую близкую к ушедшему человеку вещь где-то, предаваясь хлопотам. Конечно, эти заботы – словно адреналин, который выбрасывается в ближайшие дни, чтобы устоять перед паникой и необдуманными действиями. Но если мыслить прямо, то такая беготня во время трагедии кажется неуместной.

Когда умирает семья, то также вместо того, чтобы оплакивать, приходится доставать калькулятор, включать кнопку «прагматик» и начинать отстаивать свои права. Именно из-за деликатности финансового вопроса Харви во многом боялась защищаться от нападок родителей. Когда отец звонил дочери и начинал унижать и ее, и маму, Харви ничего не оставалось, как просто молчать. Скажи она резкое слово, и кто знает, возможно, завтра неустойчивая психика отца и разрушенный алкоголем мозг подскажут ему, что маму Харви надо просто выгнать из их общего дома. Отец мог навредить материально и самой Харви, но она была молода, хорошо образована, востребована и знала, что сможет справиться с любыми трудностями материального характера. Заботило Харви то, что отец мог отыграться на матери за вызывающее поведение Харви. Когда же мать выплескивала на дочь свою ненависть к сложившемуся положению вещей, Харви также отмалчивалась, потому что была не в силах ни утешить, ни ответить грубостью. Иногда Харви казалось, что все эмоции, которые были отмерены в ее душе для родителей, уже исчерпались, и сейчас она испытывала от общения с ними преимущественно пустоту.

Вся эта история с родителями напоминала затянувшуюся трагедию, в которой никак не наступал грустный, но закономерный финал, а зрители и актеры уже устали участвовать в разворачивающихся событиях. Однако разнообразие вносили новые мрачные открытия. Харви привыкла к ощущению большой, полной жизни и событий семьи. Но оказалось, что ее большая семья не просто разделена надвое. С уходом дедушки, который она так и не смогла до конца осознать из-за переполненности чащи душевных тревог, ушел и последний мужчина в ее семье. То есть не стало больше взрослых мужчин в семье, остались одинокие лишенные опоры женщины, чьи сердца разбиты, а потому мысли эгоцентричны и направлены в основном на оплакивание своей собственной тяжелой доли.

Харви не судила их, поскольку сама пребывала уже более двух лет в аналогичном состоянии, причем настолько глубоко, что не замечала страдания других. Поэтому не осуждение, а ужас испытала она, когда эта действительность открылась ей. Ибо она понимала, что должна помочь этим несчастным и слабым женщинам, но сама была слаба, несчастна и, в дополнение ко всему, не стояла для этого достаточно твердо на ногах. К тому же девушка всегда была в их глазах ничтожеством и таковой себя в их обществе и ощущала.

Как бы ни хотелось это признавать, но Харви остро не хватало семьи, сейчас она видела только дерево-призрак, от которого оторвались все листья, холодный безжалостный ветер подхватил их и кружит в своем зловещем танце на забаву окружающим. И не по силам одному листку собрать остальные и вернуть на дерево. Да что уж там, этому одному листку даже нет надежды вернуться на дерево самому, да и бессмысленно висеть на дереве в одиночестве. Жаль, что не суждено больше этому дереву цвести, плодиться, переживать холод и зной, чтобы распускаться вновь. Великие сильные корни обрублены топором измен, облиты ядом дурных привычек и выкорчеваны неуважением.

А Харви все летала, стараясь пристать то к строгому рабочему пальто, то к белой разрисованной рубашке, то прилипнуть к родственным листкам, но ветер продолжал ее кружить по собственному разумению. Харви нужны были силы, чтобы сопротивляться ветру, чтобы перестать быть подневольным листком, а стать танцором. Танцором, который обыгрывает обнимающую его музыку, а иногда ставит ту, которую хочет слышать сам, целенаправленно создавая собственную хореографию. Танцор, у которого сильные мышцы, музыкальная душа и ритмичное сердце, позволяющие ему этот самый ветер создавать и колыхать. Но откуда черпать силы?

Часть 2. Вставай

Глава 1. In chorus veritas* (*истина в танце)

Данный нам мир – материален. Человек, закономерно, любые грани этой жизни стремится привести к физической форме. Мы не просто любим где-то глубоко в душе, но совершаем доказывающие это поступки, преподносим объекту нашего обожания материальные подарки, стремимся, в конце концов, коснуться, физически почувствовать того, кого любим. Все это не есть основа любви, но ее понятное воплощение и стремление. Порою переживания нашей души материализовать сложно. Как подарить разрывающим душу чувствам физическую оболочку? Если так и оставить их бестелесными, то мир о них не узнает, а человека просто разорвет изнутри. Эксгибиционизм ли это? Нет, лишь инстинктивная попытка выровнять давление внутри и снаружи. Проводником души в мир материальный является искусство. Оно позволяет вывернуть наизнанку все, что переполняет внутри, освободиться, дарует духовному материальную жизнь на земле. Именно поэтому к искусству в любом его проявлении, даже самом неоднозначном на первый взгляд, надо относиться с уважением и даже трепетом. Перед нами оказывается не просто холст или граффити на стене, не просто симфония или ритм ударов по пустому деревянному ящику, не просто грациозное фуэте или расслабленный shuffle – нет, перед нами нечто большое. Перед нами частичка чьей-то души.

Считается, что танец – лишь полудрагоценный камень в короне искусств. Несколько свысока на него смотрят музыка, литература, живопись и даже театр. Однако именно танец объединяет в себе их все, являясь наиболее естественным проявлением человеческой души. Танец – это и первоначало, и венец одновременно. Танец называют языком тела, потому что он позволяет зачастую сказать то, о чем не способны слова. Это не примитивная манера изложения, не просто универсальный язык жестов, это сложный многоструктурный способ общения, овладев которым можно выразить больше, чем при помощи любого другого вида искусства.

Язык танца дарует и говорящему, и слушающему возможность почувствовать самые тонкие оттенки мысли. Ведь когда мы смотрим на то, как двигаются другие, мы невольно внутренне напрягаем те же мышцы, проигрываем те же движения, все проецируем на себя, иначе физические возможности другого человека никогда бы нас не трогали. Спасибо Вселенной, человек был сконструирован с природной физической эмпатией, наш мозг, обрабатывая видеоряд движений другого, пускает еле уловимые импульсы в тело, пытаясь воссоздать то, что видит. Эта способность выражена, в большей или меньшей степени, но у всех.

Такая кинестетическая эмпатия позволяет пережить эмоции и того, чьим движениям мы вторим, и свои собственные в кульминации, в их наиболее кристальном виде, что и прекрасно, и страшно одновременно. Но именно в танце мы способны наиболее полно раскрыться, понять себя или другого без допущений, без границ нормы и морали. Танец свободен и безусловен.

Танец почти невозможен без музыки, которая порою сама задает настроение и образы при помощи высоты и времени звуковых последовательностей. Музыка – сколь сладостно одно лишь это слово. Человек не может жить без музыки, она рождается в нем в момент зачатия, даже если мы не слышим ее, она играет внутри нас. Музыка уносит в мир фантазий, способна задавать настроение и вселять веру. Музыка прародительница, она не может замыкаться на самой себе. Материнский инстинкт настолько глубок в ней, что без продолжения она теряет всякий смысл, невозможно услышать звуки и остаться абсолютно безразличным. Ритм и звуковые интонации служат спусковым механизмом, запускающим желание жить, творить, бежать, любить, танцевать. Наиболее расцветает музыка в рисунке танца.

Художник, рисуя, создает сюжет – мелодию, но то, как он располагает объекты на своем холсте, придает ритм всей картины. Есть картины, на которых ритм выражен настолько ярко, что его фактически можно отстучать, как, например, на картине Борисова-Мусатова «Изумрудное ожерелье». Картина словно нотный стан, на котором выписаны короткие и длинные ноты, синкопа, паузы, триоль. Смотришь на картину, а в ушах так и звучит п-па – па – па-па-па. Художник может создавать при помощи цвета и теней, композиции и сюжета, получается, арсенал его инструментов даже чуть богаче арсенала композитора.

В руках писателя единственный инструмент – слово. Ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος, καὶ ὁ λόγος ἦν πρὸς τὸν θεόν, καὶ θεὸς ἦν ὁ λόγος* (*В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог.). Писатель играет словами, где главное – недосказанность, полет фантазии, который автор способен зарождать в сердцах, что его читают. Сложно вообразить себе что-то более мощное, но порою так хочется, чтобы о волнующем говорили не только голова, но и тело. В текстах тело обесценено, главные роли отданы тому, что внутри, а не снаружи. Но разве не тело подстегивает развитие того, что под кожей, разве достаточно прочесть о соприкосновении губ, об объятиях океана, о медленном танце, когда руки партнеров образуют символ бесконечности, обнимая друг друга за талию и плечи? Чем больше чувствуем, соприкасаясь с миром физически, тем глубже понимаем написанное. Чем больше читаем, тем более ценим то, что имеем в действительности.

И вместе с тем эти выдающиеся виды искусства стали отдавать синтетикой ввиду изобретения средств, позволяющих увековечить созданное. До включения печатного станка, и тем более изобретения интернета, сказки, истории, предания в большей степени передавались из уст в уста, декламировались с площадей для широких масс или с чувством произносились в узком дружеском кругу. Искусство было живое, человечное, подверженное всем страстям, которым подвержен и сам человек, несущей его. Лишь только горстка людей была способна обличать литературу в неизменную форму и затем потреблять, оживляя каждый раз, когда переворачивались страницы. Выбитые в тверди камня знаки, выписанные вязью слова, произнесенные с деревянной сцены речи – все это искусство почти не прощало ошибок, а потому являлось наиболее точным отражением душевного состояния творца.

Художник писал свое произведение, чтобы запечатлеть нечто особенное, запомнить навсегда ощущения, приоткрывающие завесу мироздания, ибо возможность увидеть и пережить откровение вновь могла более и не представиться. Портретное искусство было особенным, накладывая на художника занимательную задачу по воспроизведению не столько физических особенностей исторического персонажа, а скорее по созданию его характера, выражению собственного отношения к субъекту, конечно, не без юмористических ноток, которые будут забавлять смотрящих сквозь столетия. Насколько же велики были ставки для тех, с кого писался портрет! Если выбрал художника, чье имя забудут вскоре после кончины, все будущие поколения не смогут лицезреть твой лик, будут плохо понимать, что ты из себя представлял. Во многом изображенные на портретах личности повторяют судьбу своего художника: прославляясь, если художника ждет признание, и угасая в истории вместе со своим портретистом, если в его кисти поколения не увидят руку Бога.

Художник, его работы, его заказчики и покупатели – все это был также живой дышащий организм. Сегодня искусству приходится гораздо сложнее, оно растиражировано, и трепет момента от того, когда видишь великое произведение, смягчен возможностью рассматривать его вновь и вновь в книгах, с экранов компьютеров, в качестве принтов, да и сама его ценность сменилась, оно передало эстафетную палочку по фиксации момента техническим новинкам, а за собой оставило лишь постановку правильных вопросов.

Музыка с изобретением записывающих и воспроизводящих устройств стала доступной и одновременно более приземленной, менее мистической, возвышенной. До момента создания граммофона звуки профессиональной музыки были редкостью, в основном люди слышали народное пение, построенное по простым правилам, настолько глубоко укоренившимся в нашем сознании и сердцах, что даже сегодня, когда есть возможность слушать хорошую глубокую музыку, душа народа требует популярной музыки, спекулирующей весьма поверхностно вокруг темы любви.

Услышать однажды вживую произведения академической музыки было таким событием, которое навсегда оставалось в памяти. Те же, кто имел возможность регулярно слушать качественную музыку, были редкими счастливцами. Когда музыку научились записывать, во многом нас лишили возможности прочувствовать прежний чарующий эффект живой музыки. Ушло ощущение, что прямо на твоих глазах происходит чудо создания, которое более никогда не повторится точь-в-точь. Словно бабочка, живущая несколько часов, рождается, чтобы быть услышанной, рассказать определенную историю и уйти, оставшись в ощущениях навсегда. Ибо даже если мы услышим однажды это же произведение, исполненное вновь, оно будет звучать по-иному.

Музыка – это поцелуй, каждый раз ощущаемый по-разному, рождающий новые переживания, даже будучи подаренным одним и тем же человеком. Музыка в записи – это музыка более доступная, и вместе с тем это лишь призрак момента записи, лишь очень точный пересказ поцелуя, когда начинает казаться, будто целовал сам, но это лишь иллюзия. Со временем средства записи становятся все более точными, еще сильнее создавая ощущение присутствия, вместе с тем, делая музыку еще более доступной, а значит, менее ценной. Так человек не ценит того, что имеет в избытке, и лишь когда теряет это, способен оценить по-настоящему. Записанная музыка сегодня даже не подвержена износу, как были подвержены ее предшественники: граммофон, пластинки, аудиокассеты, диски. Музыка сегодня – неисчерпаемый ресурс, вечна и призрачна.

Внутри нас присутствует тихая скорбь по искусству, полному жизни, сияющему, словно Кохинур, что переживает своих владельцев и меняет географию, но не теряет своей власти над людьми. И, вместе с тем, пусть лучше соотношение живого искусства и синтетического будет меньше, если это позволяет большему числу людей прикоснуться к душам, излить их. Дотрагиваясь до такой обнаженной формы человечности, мы исцеляемся, становимся чище, яснее видим ориентиры.

Но есть то, что сильнее всего сопротивляется веяниям нового времени. Танец. Танец наиболее прекрасен и притягателен в момент, пока живет. Массово смотреть танец в записи наравне с чтением книг, прослушиванием музыки или окружением себя копиями произведений искусства никто не будет. Танец живет в теле танцующего, танцу невозможно сопротивляться, танец рождается в нас вне наших желаний при звуках музыки, при первых ритмичных ударах барабанов, даже вне мелодии. Танец настолько естественен, что даже человек, закованный в собственном теле предрассудками и страхами, танцует внутри. Танец – это целая жизнь со множеством уловок и шуток.

Кажется, что в танце человек должен следовать ритму и передавать мелодию. Однако собственным телом человек может задать новый ритм, рассказать дополнительную историю, вписанную в мелодию, а может дать совершенно новую интерпретацию. Эвтерпа, муза музыки, и Терпсихора, муза танца, переплетаются вместе, чтобы родилось нечто новое. Танцор любит быть игривым с музыкой, например, когда Эвтерпа вдруг поменяла ритм, Терпсихора может продолжать двигаться в прежнем, тем самым как бы выстраивая новое измерение. Танцор может замирать в тот момент, когда мелодия особенно выразительна, чтобы дать зрителю и самому себе возможность не отвлекаться на зрительные образы и лишь насладиться прекрасным звучанием. Так танцор помогает музыке акцентировать внимание на деталях, словно художник, добавляя цвета карандашному наброску. И, главное, в танце человек может раскрыть себя, пережить свои трагедии и радости, крича о них всему свету с помощью движений, при этом оставляя свои сокровенные переживания лишь для себя и дружеских ушей.

За такую же пульсирующую жизнь можно преклоняться перед театром, в котором каждый актер и зритель видят не то, что создано режиссером, а то, что происходит в их душах. Все же, при всей отчаянной глубине и многогранности театра, он часто требует больших усилий для того, чтобы в него окунуться. Тогда как танец не требует почти ничего, он всегда внутри нас, и в нужный нам момент мы его выпускаем наружу. Так же естественно, как и выдыхаем, когда легкие переполнены воздухом.

Все рассуждения о том, что танец не для интеллектуалов, являются забавным наследием времен ведьм и прочей нечисти. Долгое время в танце смущало стремление к обнаженности тела, подчеркиванию физического начала. Но разве здесь вопрос к танцу? Нет. Это лишь вопрос чистоты мыслей смотрящего. Надо не прикрывать тело, а воспитывать мысли, учиться управлять ими и настраивать на добрый лад. Все последние века человек устремлен к свободомыслию, к снятию ненужных границ и закостенелых принципов. Мы научились не быть ханжами в том, что касается поиска современного музыкального звучания, поиска новых форм и направлений живописи, экспериментальные театры вдохновляют нас, писатели предлагают емкие формы выражения глубокой мысли. Всеми силами удерживаемый интеллигентами от признания, танец стал последним бастионом на пути свободы человеческой мысли. Мысли чистой, летящей, смотрящий ясными глазами в самую душу ситуации. Танец вкупе с другими очеловечивающими формами дарует осознанное освобождение, заставляет страх отступить перед расправленными в полете крыльями.