Текст книги "Мария Кюри"

Мари наивно, вежливо, мягко, но чересчур откровенно отвечает:

– Не вижу в этом надобности.

Заметив, что дама опешила, и разглядев, к своему ужасу, что эта сначала не узнанная ею дама не кто иная, как мадам Лубе, Мари краснеет, спохватывается и поспешно говорит:

– Да… конечно, да, я исполню Ваше желание!.. И когда Вам будет угодно.

* * *

У Кюри появляется другой повод жить «дикарями»: они просто убегают от любопытных. Больше, чем прежде, они ездят по безвестным деревням, а если приходится им ночевать в каком-нибудь деревенском трактире, записываются под вымышленной фамилией.

Однако лучшим способом маскировки оказывается их собственный вид. Глядя на неуклюжего, плохо одетого мужчину, который ведет руками велосипед по проселку где-нибудь в Бретани и на его спутницу в крестьянском наряде, кто бы мог себе представить, что это нобелевские лауреаты.

Даже самые осведомленные люди сомневаются, они ли это. Одному ловкому американскому газетчику удалось напасть на их след. Нагнав их в Пульдю, он останавливается в полной растерянности перед рыбачьим домиком. Газета отправила его проинтервьюировать известную ученую мадам Кюри. Где же она может быть? Надо у кого-нибудь спросить… хотя бы у этой милой женщины, которая сидит босиком на каменных приступках у двери и высыпает песок из деревенских парусиновых туфель.

Женщина поднимает голову, пристально вглядывается в непрошенного гостя пепельно-серыми глазами… и вдруг становится похожей на сотни фотографий, появлявшихся в печати. Это она. Репортер с минуту стоит как громом пораженный, затем усаживается рядом с Мари и вытаскивает записную книжку.

Увидев, что бегство невозможно, Мари покоряется судьбе и отвечает на вопросы короткими, отрывистыми фразами. Да, Пьер Кюри и она открыли радий. Да, они продолжают свои исследования…

Тем не менее она не перестает вытряхивать свои туфли и для верности колотит ими о каменный приступок, затем надевает на свои красивые ноги, исцарапанные колючками и камнями. Какой превосходный шанс для журналиста! Какой благоприятный повод набросать с натуры интимно бытовую сценку. И милый репортер спешно запускает свое жало глубже. Как бы хотелось получить несколько откровенных сведений о юности Мари, о методах ее работы, о психологии женщины, посвятившей себя научным изысканиям!

Но в ту же минуту лицо Мари делается каменным, непреклонным. И всего лишь одной фразой, той самой, какую она будет повторять как свой девиз, одной фразой, рисующей ее характер, жизнь и призвание более выразительно, чем целая книга, Мари прекращает разговор: «В науке мы должны интересоваться фактами, а не личностями».

Будни

Имя Кюри стало «знаменитым». У Пьера и Мари стало больше денег, но меньше счастливых минут.

Мари в особенности утратила свой пыл и чувство радости. Наука не поглощает ее целиком, как Пьера. Всякие события текущего дня действуют на ее настроение и плохо отражаются на ее нервах.

Торжественная шумиха вокруг радия и Нобелевской премии раздражает Мари, не избавляя ни на минуту от заботы, отравляющей ей жизнь: болезни Пьера.

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 31 января 1905 года:

«В данное время ревматизм оставил меня в покое, но летом был такой жестокий приступ, что я вынужден был отказаться от поездки в Швецию. Как видите, мы ни в какой степени не выполнили наше обязательство по отношению к Шведской академии наук. Говоря правду, я держусь только тем, что избегаю всякого физического напряжения. Моя жена в таком же положении, и о работе по целым дням, как прежде, не приходится и думать».

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года:

«Мы продолжаем вести образ жизни людей, очень занятых тем, чтобы не делать ничего интересного. Вот уже год, как мной не выполнено ни одной работы, я ни одной минуты не принадлежу себе. Очевидно, я еще не придумал средства оградить нас от пустой траты времени, а между тем совершенно необходимо это сделать. В этом вопрос жизни или смерти для умственной деятельности.

Причиной моих болей является, по-видимому, не настоящий ревматизм, а какой-то вид неврастении, мне стало лучше, с тех пор, как я стал лучше питаться и принимать стрихнин».

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 19 сентября 1905 года:

«…Я ошибался, когда писал Вам, что состояние моего здоровья улучшилось. У меня было несколько новых приступов – их вызывает малейшая усталость. Я задаю себе вопрос, смогу ли я при таком состоянии здоровья когда-нибудь работать в лаборатории»…

О прежних днях каникул, очаровательных, безрассудных, опрометчивых, когда супруги носились по дорогам, точно школьники, – об этом не могло быть и речи. Мари сняла маленький деревенский домик под Парижем, в долине Шеврезы. Там она ухаживает за мужем и дочкой.

Мари – мадам Жан Перрен (из Сен-Реми-ле-Шеврез):

«…Я не очень довольна здоровьем Ирен, она с большим трудом оправляется после коклюша: время от времени она снова начинает кашлять, хотя уже три месяца живет на даче. Муж очень устал, гулять уже не может, время проводим за чтением физико-математических статей.

У Ирен теперь есть маленький велосипед, и она очень хорошо с ним управляется. Ездит в мальчишеском костюме, и вид у нее очень забавный…»

Страдая физически и чувствуя нависшую над ним грозную опасность, Пьер мучится сознанием того, как быстро уходит время. Не боится ли этот еще молодой мужчина смерти? Он точно соревнуется с преследующим его невидимым врагом. Все время куда-то неистово торопится. Заражает жену своей тревогой. Надо ускорить темп исследований, пользоваться каждой минутой, уделять больше времени работе в лаборатории.

Мари считает своим долгом работать с большим напряжением, но это превышает пределы ее выносливости. На ее долю выпал суровый жребий. Двадцать лет тому назад шестнадцатилетняя полька, еще с шумом в голове от всяких празднеств, вернулась из деревни в Варшаву зарабатывать себе на хлеб, и с этих пор она не прерывала тяжелого труда. Всю свою юность прожила она в холодной мансарде, согнувшись над учебниками физики. А когда пришла любовь, то и она оказалась неразрывно связанной с работой.

Соединив в одном горячем увлечении любовь к науке и к мужчине, Мари обрекла себя на беспримерный подвиг. Нежное чувство Пьера к ней и ее к нему были одной силы, их идеалы были одинаковы. Но в своем прошлом Пьер пережил и приступы находившей на него лени, и кипучую юность, и сильные страсти. Мари же со времени замужества ни на минуту не отклонялась от своей цели, своих обязанностей, и временами ей хотелось просто наслаждаться жизнью. Она нежная жена и мать. Она мечтает о приятных, мирных передышках, о днях спокойной, беззаботной жизни.

Такие настроения Мари поражают и обижают Пьера. Ослепленный своей находкой, талантливой подругой, он ждет от нее такого же самопожертвования, как его собственная жертва собой во имя тех идеалов, которые он зовет «господствующими мыслями». Она повинуется ему, как и всегда, но чувствует себя усталой и духовно, и физически. Она в унынии, винит себя за умственную немощь, за свою «глупость». А все обстоит в действительности гораздо проще. Обычные человеческие желания, так долго находящиеся под спудом у этой тридцатишестилетней женщины, предъявляют свои права. Мари следовало бы на некоторое время перестать быть «мадам Кюри», забыть о радии, а есть, спать и ни о чем не думать, быть только женой и матерью.

Это невозможно. Каждый день приносит все новые обязанности. 1904 год окажется крайне тяжелым, в особенности для Мари, из-за беременности. Как единственное снисхождение к себе она просит Севрскую школу освободить ее на время от занятий. Возвращаясь вечером из лаборатории, усталая, ослабшая, она покупает в память о Варшаве немного паюсной икры, к которой чувствует болезненное, непреодолимое влечение.

К концу беременности Мари впадает в полную прострацию. Кроме мужа, здоровье которого мучительно ее тревожит, ей ничто не мило: ни жизнь, ни наука, ни будущий ребенок. Броня, приехавшая к родам, была потрясена, увидев эту другую, побежденную Мари.

– Зачем вводить мне в мир новое человеческое существо? – Мари все время задает этот вопрос. – Жизнь тяжка, бесплодна. Зачем наказывать ею невинных?…

Роды протекают трудно и долго. Наконец, 6 декабря 1904 года родится пухлый ребеночек с черными волосиками. Опять девочка: Ева.

Броня с рвением помогает сестре. Ее внешнее спокойствие, здравый ум немного разгоняют грусть Мари. Когда она уедет, после нее останется более веселое настроение.

Улыбки, игры новорожденной веселят молодую мать. Ее умиляют очень маленькие дети. Так же, как после рождения Ирен, Мари заносит в серую тетрадку первые жесты, первые зубки Евы, и по мере развития ребенка улучшается и нервное состояние самой Мари. Оправившись благодаря вынужденному отдыху после родов, она вновь приобретает вкус к жизни. С прежним, забытым было удовольствием она берется за лабораторную аппаратуру, а вскоре ее опять встречают в Севре. На одну минуту пошатнувшись, она снова налаживает свой крепкий шаг. И вновь вступает на тернистый путь.

Все ее опять интересует: дом, лаборатория… Страстно следит она за событиями, происходящими на ее родине. В России вспыхивает революция 1905 года, и поляки в безумной надежде на освобождение поддерживают движение против царя.

Мари – Юзефу Склодовскому, 23 марта 1905 года:

«Ты, как я вижу, надеешься, что это тяжкое испытание будет иметь для нашей родины некоторые благие последствия. Броня и Казимеж того же мнения. Лишь бы наша надежда не обманула нас! Я пламенно желаю этого и беспрестанно думаю об этом. По моему мнению, во всяком случае надо поддержать революцию. Для этой цели я вышлю Казимежу деньги, так как лично, увы, не могу никак помочь.

У нас ничего нового. Дети растут хорошо. Ева спит мало и протестует, если кладу ее в колыбель раньше, чем она заснет. Так как я не стоик, то ношу ее на руках, пока она не угомонится. Она не похожа на Р1рен. У нее темные волосы и голубые глаза, а у Ирен волосы до сих пор довольно светлые и зеленовато-карие глаза.

Живем мы в том же доме и теперь, с наступлением весны, начали выходить в сад. Сегодня великолепная погода, а это нас радует тем более, что зима была сырая, неприятная.

С 1 января я возобновила свои уроки в Севре. После полудня ухожу в лабораторию, а по утрам бываю дома, кроме двух дней в неделю, когда занята утром в Севре… У меня столько работы по дому, и с детьми, и в школе, и в лаборатории, что не знаю, куда деваться».

* * *

Погода отличная. Пьер чувствует себя лучше. Мари в хорошем настроении. Самая удобная пора для того, чтобы исполнить уже не раз отложенное обязательство: поехать в Стокгольм и сделать доклад. Супруги Кюри предпринимают торжественное путешествие в Стокгольм, и это путешествие станет в нашей семье традиционным.

6 июня 1905 года Пьер выступает от себя и от имени жены перед Стокгольмской академией наук. Он говорит о последствиях открытия радия: в физике оно изменило основные представления, в химии породило смелые гипотезы об источнике той энергии, которая вызывает радиоактивные явления. В геологии и метеорологии оно дало ключ к явлениям, до сих пор необъяснимым. Наконец, в биологии действие радия на раковые клетки дало положительные результаты.

Радий обогатил Знание и послужил Благу. Но не может ли он послужить и Злу?

«…Можно себе представить и то, – говорит Пьер, – что в преступных руках радий способен быть очень опасным, и в связи с этим следует задать такой вопрос: является ли познание тайн природы выгодным для человечества, достаточно ли человечество созрело, чтобы извлекать из него только пользу, или же это познание для него вредоносно? В этом отношении очень характерен пример с открытиями Нобеля: мощные взрывчатые вещества дали возможность производить удивительные работы. Но они же оказываются страшным орудием разрушения в руках преступных политических деятелей, которые вовлекают народы в войны.

Я лично принадлежу к людям, мыслящим как Нобель, а именно, что человечество извлечет из новых открытий больше блага, чем зла».

Прием, оказанный шведскими учеными, порадовал обоих Кюри. Они боялись пышности, но эта дальняя поездка оказалась неожиданно приятной. Никакой толпы, мало официальных представителей. Пьеру и Мари предоставлена возможность познакомиться со страной, оставившей о себе пленительное впечатление, и побеседовать с учеными. Уезжают они полные восхищения.

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года:

«Мы с женой только что вернулись из очень приятного путешествия в Швецию. Нас избавили от всех забот, и благодаря этому мы отдохнули. К тому же в июне не оставалось в Стокгольме почти никого, и, таким образом, официальная часть сильно упростилась.

Швеция – страна озер и фьордов, окруженных небольшим количеством земли; сосны, морены, красные деревянные домики – пейзаж однообразный, но красивый и отдохновенный. Во время нашего путешествия уже не было ночей – почти все время светило солнце.

Дети и мой отец здоровы, я и жена чувствуем себя гораздо лучше».

* * *

На бульваре Келлермана, во флигеле, охраняемом от непрошенных гостей как крепость, Пьер и Мари ведут все тот же простой и замкнутый ехбраз жизни. Хозяйственные заботы сведены к самым необходимым. Приходящей работнице поручена вся черная работа. Одна и та же прислуга и готовит кушанья, и подает на стол. Она посматривает на странных хозяев и напрасно ждет какого-нибудь лестного замечания о жареной говядине или картофельном пюре.

Как-то раз она, не в силах больше сдерживать себя, сама напрашивается на комплимент по поводу бифштекса, только что съеденного Пьером с большим аппетитом. Но получает ошеломляющий ответ.

– Разве это был бифштекс? – говорит ученый. Потом успокоительно добавляет: – Вполне возможно!

Даже в дни, насыщенные работой, Мари уделяет время заботам о детях. По своей профессии она вынуждена оставлять детей на попечение прислуги, но пока она сама не удостоверится, что Ирен и Ева хорошо выспались, поели, умыты и причесаны, что у них не начинается насморк или какая-нибудь другая болезнь, Мари не успокоится. Впрочем, если бы она обратила на них меньше внимания. Ирен сумела бы напомнить о себе! Этот ребенок – деспот. Она ревниво завладевает матерью и с неудовольствием переносит ее заботы о маленькой. Зимой Мари делает длинные концы по Парижу, чтобы найти любимые Ирен яблоки – ранет или бананы, и не смеет приезжать без них домой.

Вечера супруги большей частью проводят дома. Надев халаты и ночные туфли, они просматривают свежие научные журналы. Тем не менее их видят и на художественных выставках, а семь-восемь раз в году они бывают на концертах и в театре.

В начале XX столетия в Париже можно было увидеть чудесных драматических актеров. Пьер и Мари ждут проходящих как видение выступлений Дузе. Красноречие Моне-Сюлли, мастерство Сары Бернар трогают супругов меньше, чем естественная манера игры Жюли Барте, Жанны Гранье или внутренняя сила Люсьена Гетри.

Они следят за спектаклем «авангардистов», пользующихся неизменными симпатиями людей университетского круга. В «Творческом театре» Сюзанна Депре играет в драмах Ибсена; Люнье Пое ставит «Власть тьмы». С таких спектаклей Пьер и Мари приходят довольные и… выбитые из колеи на несколько дней. Доктор Кюри встречает их с лукавой улыбкой.

Старый вольтерьянец не признает болезненных переживаний и, пристально глядя на вытянутые лица супружеской четы, обычно говорит:

– Прежде всего не забывайте, что вы туда ходили ради удовольствия!

В ту эпоху склонность обоих Кюри к мистическому в соединении с научной любознательностью заводит их на странный путь: они присутствуют на спиритических сеансах, которые устраивал знаменитый медиум Эузапия Паладино. Они пытаются разобраться в сути явления. Пьер с особой страстью интересуется этими опытами и, сидя в темноте, измеряет «самодвижения» реальных или воображаемых объектов.

Эти опыты озадачивают его беспристрастный ум. В них нет ни строгости, ни закономерности лабораторных опытов. Иногда медиум получает ошеломляющие результаты, и оба ученых очень близки к убежденности. Но внезапно они обнаруживают грубый обман, и тогда снова появляется скептическое отношение. Их окончательное мнение осталось неизвестным. Через несколько лет у Мари совсем исчез к этому интерес.

Супруги Кюри избегают приемов и не бывают в свете. Но не всегда можно отделаться от официальных обедов или же от банкетов в честь иностранных ученых. Поэтому бывают случаи, когда Пьер снимает свою грубошерстную одежду, в какой ходит каждый день, и надевает фрак, а Мари – вечернее платье.

Это вечернее платье служит годами и только время от времени переделывается какой-нибудь портнихой – оно из черного гранадина с рюшевой отделкой на фаевой подкладке.

Какая-нибудь франтиха посмотрела бы на нее с жалостью: Мари невежественна в модах. Но скромность, сдержанность, присущие ее характеру, спасают Мари от зоркого наблюдателя и создают как бы особый стиль в ее внешности. Когда она снимает свою лабораторную одежду, действительно не эстетичную, и надевает «туалет», зачесывает свои пепельные волосы и робко окружает шею филигранным золотым колье, Мари изысканна. Тонкий стан, вдохновенное лицо сразу обнаруживают свою прелесть. В присутствии Мари, с ее высоким лбом, выразительным взглядом, другие женщины не теряют своей красоты, но многие из них кажутся вульгарными и ограниченными.

Однажды вечером, перед выездом, Пьер с необычным вниманием осматривает фигуру Мари, ее шею, ее обнаженные, такие женственные и изящные руки. Какая-то тень грусти, сожаления пробегает по лицу этого согбенного мужчины.

– Жаль… – тихо произносит он. – Как идут тебе наряды! И со вздохом добавляет:

– Но что поделаешь, у нас нет времени…

* * *

В тех редких случаях, когда Мари зовет к себе гостей, она прилагает все усилия к тому, чтобы угостить достойно, а пребывание у нее в доме сделать приятным. Озабоченно бродит среди тележек с первой зеленью на улице Муфтар, узнает у хозяина молочной лавки, какие сорта сыра лучше. Затем набирает в цветочном ларьке тюльпаны, лилии… Вернувшись домой, делает букеты, пока служанка готовит несколько более сложные, чем обычно, блюда, а местный кондитер приносит с большой пышностью мороженое.

В этом трудовом жилище самому скромному приему предшествует суматоха. В последнюю минуту Мари осматривает накрытый стол, передвигает мебель…

Да, наконец у Кюри есть мебель! Семейные кресла, от которых отказались на улице Гласьер, пришлись кстати на бульваре Келлермана. Выгнутые оттоманки красного дерева, обитые переливчатым зеленоватым бархатом цвета морской воды, на одной из которых спит Ирен, а также кресла в стиле Реставрации придают изящество гостиной, оклеенной светлыми обоями.

Созывают избранных, проезжающих через Париж иностранных ученых или же поляков, приехавших к Мари с новостями. Чтобы развлечь дикарку Ирен, Мари устраивает и детские праздники.

Рождественская елка, собственноручно украшенная гирляндами, золочеными орехами и разноцветными восковыми свечками, оставит большое впечатление в памяти юного поколения.

Бывают и такие случаи, что дом Кюри становится обрамлением зрелища еще более фееричного, чем сверкающая огнями елка. Являются электрики, устанавливают театральные прожекторы и развешивают электрические лампочки. После обеда, в присутствии двух-трех друзей, прожекторы будут ласкать своим светом развевающиеся покрывала танцовщицы, когда она изображает то пламя, то цветок, то птицу, то волшебницу…

Танцовщица Лои Фуллер, «фея света», чарующая Париж своими фантастическими выдумками, связана эксцентричной дружбой с физиками. Прочитав в газетах о том, что радий светится, эта звезда из Фоли-Бержер задумала сделать себе сенсационный фосфоресцирующий костюм, чтобы заинтриговать публику. Она обратилась за сведениями к супругам Кюри. Ее наивное письмо развеселило ученых: они объяснили Лои, почему проект «крылышек бабочки из радия» химеричен.

Американка Лои Фуллер, с шумным успехом выступавшая каждый вечер, крайне удивила своих благожелательных консультантов. Она не стала хвастаться перепиской с Кюри, не приглашала их приехать и поаплодировать ей в Фоли-Бержер, а написала Мари: «У меня есть только один способ поблагодарить Вас за ответ. Разрешите мне когда-нибудь вечером потанцевать у Вас для вас двоих».

Пьер и Мари ответили согласием. И вот весьма своеобразная, небрежно одетая девушка с калмыцким лицом, без каких-либо следов грима, с детскими голубыми глазами звонит в парадную дверь, сопровождаемая толпой электриков с их аппаратурой.

Супруги Кюри несколько встревожены, но уступают место действия захватчикам, отправившись в лабораторию. А Лои в течение нескольких часов трудится, регулируя освещение, размещая привезенные с собой занавеси и ковры, чтобы воссоздать в небольшой столовой у двух ученых свой восхитительный спектакль.

Так степенный флигель с замкнутой для посторонних дверью впустил к себе богиню мюзик-холла. Случилось это потому, что Лои была человеком тонкой души. По отношению к Мари она всегда питала то редкостное восхищение, которое ничего не требует взамен, а ищет случая принести пользу, доставить удовольствие. Также интимно она еще раз танцевала в домике на бульваре Келлермана. Когда Пьер и Мари узнали Лои лучше, они, в свою очередь, стали бывать у нее. Там они встретились с Огюстом Роденом и завязали с ним дружеские отношения. В эти годы можно было иной раз видеть, как Пьер, Мари, Лои Фуллер и Роден мирно беседуют в студии скульптора среди его произведений из мрамора и глины.

* * *

Семь-восемь самых больших друзей были вхожи во флигель на бульваре Келлермана: Андре Дебьерн, Жан Перрен с женой – самой близкой подругой Мари, Жорж Урбен, Поль Ланжевен, Эме Коттон, Жорж Саньяк, Шарль-Эдуард Гийом, несколько учениц из Сезрской школы… Ученые, одни ученые!

По воскресеньям, в хорошую погоду, после полудня эта группа ученых собирается в саду. Мари с каким-нибудь рукоделием садится в тени у колясочки Евы. Но штопка и шитье не мешают ей следить за общим разговором, какой для всякой другой женщины казался бы таинственней беседы на китайском языке.

Это время обмена последними новостями: животрепещущие высказывания о лучах радия – «альфа», «бета», «гамма». Перрен, Дебьерн и Урбен говорят с жаром. Они пытаются выяснить происхождение той энергии, которую выделяет радий. Чтобы объяснить ее, приходится отбросить либо принцип Карно, либо закон сохранения энергии, либо закон неизменности элементов. Пьер выдвигает теорию радиоактивных превращений. Урбен протестует во весь голос. Он ничего не хочет слушать и с жаром защищает свою точку зрения. А как продвинулась работа у Саньяка? Что нового в опытах Мари по установлению атомного веса радия?

Радий!.. Радий!.. Радий!.. Иногда это магическое слово, переходя из уст в уста, вызывает у Мари грусть: судьба распорядилась неудачно, сделав радий веществом чудодейственным, а полоний, первый открытый супругами Кюри элемент, – неустойчивым элементом второстепенного значения. Польской патриотке хотелось бы, чтобы полоний с его символическим именем привлек к себе всю славу.

Эти «заумные» беседы время от времени прерываются, когда доктор Кюри говорит о политике с Дебьерном и Ланжевеном. Урбен дружески поддразнивает Мари, критикует чрезмерную скромность ее платья, упрекает в отсутствии кокетства, и молодая женщина слушает, наивно удивленная такой неожиданной проповедью. Жан Перрен, забыв на время об атомах и бесконечно малых величинах, будучи ярым поклонником Вагнера, приподнимает свое красивое вдохновенное лицо и поет арии из «Золота Рейна» или из «Нюрнбергских мейстерзингеров». Немного поодаль, в глубине сада, мадам Перрен рассказывает волшебные сказки Алине и Франсуа, а также их подруге – Ирен.

Перрены и Кюри видятся каждый день. Их дома рядом, и лишь простая решетка, обвитая ползучей розой, разделяет их сады. Когда Ирен необходимо сообщить что-то спешное своим друзьям, она подзывает их к решетке. Сквозь просветы между ржавыми прутьями они обмениваются плитками шоколада, игрушками, детскими тайнами, в ожидании возможности, по примеру старших, поговорить о физике.

* * *

Для Кюри наступает новая эпоха. Франция, наконец, заметила их и намеревается поддержать их работы.

Первой и непременной ступенью должно быть вступление Пьера в Академию наук. Ученый вторично соглашается на томительный объезд академиков. Друзья Пьера, опасаясь за исполнение им роли «благоразумного кандидата», осыпают его тревожными советами.

Э. Маскар – Пьеру Кюри, 22 мая 1905 года:

«Дорогой Кюри,

…Вы, естественно, стоите в первом ряду, не имея серьезного соперника, и Ваше избрание вне сомнения.

Однако же Вам необходимо взять себя в руки и объехать с визитами членов Академии, а в случае, если не застанете никого дома, оставить Вашу визитную карточку с загнутым уголком. Начните со следующей недели, и через две недели эта каторга закончится».

Э. Маскар – Пьеру Кюри, 25 мая 1904 года:

«Дорогой Кюри, устраивайтесь, как хотите, но круговую визитную жертву академикам надо закончить до двадцатого июня, хотя бы Вам пришлось для этого нанять автомобиль на целый день.

Ваши доводы в принципе превосходны, но надо делать некоторые уступки требованиям практической жизни. Вы должны подумать также о том, что звание академика облегчит Вам возможность оказывать услуги другим людям».

5 июля 1905 года Пьер Кюри избирается в Академию, но… двадцать два академика все же голосовали за его конкурента.

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года:

«…Я очутился в Академии помимо собственного желания и помимо желания Академии. Я один раз объехал всех с визитами, оставляя визитные карточки отсутствовавшим, и все уверяли меня, что мне обеспечено пятьдесят голосов. А я чуть не провалился!

Что поделаешь? В этом учреждении ничего нельзя сделать просто, без интриг. Кроме хорошо подготовленной против меня кампании сыграло свою роль отрицательное отношение ко мне со стороны клерикалов и тех, кто находил, что я сделал слишком мало визитов. С. спросил меня, кто из академиков будет голосовать за меня, я ответил: «Не знаю, я не просил их об этом». – «Ага, вы не снизошли до того, чтобы просить!» И был пущен слух, что я «гордец».

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 6 октября 1905 года:

«…В понедельник я был в Академии, но откровенно спрашиваю себя, что мне там делать. Я ни с кем не близок, интерес самих заседаний ничтожный, я прекрасно чувствую, что эта среда чужда мне».

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, октябрь 1905 года:

«Я еще не постиг, для чего нужна Академия…»

Оставаясь весьма умеренным поклонником блестящего сообщества ученых, Пьер живо интересуется благоприятными для него решениями университета, так как от них будет зависеть его работа. Проректор Лиар добился для него учреждения кафедры физики. Вот наконец столь желанное место штатного профессора! Раньше чем принять это повышение, Пьер спрашивает, где будет лаборатория для занятий кафедры.

Лаборатория? Какая лаборатория? О лаборатории нет и речи!

В одну минуту Нобелевским лауреатам становится ясно, что если Пьер бросит свое старое место в Институте физики, химии и естественных наук, чтобы преподавать в Сорбонне, то его научная работа станет совершенно невозможной. Новому профессору нет места для работы, а его две комнаты в Школе физики, естественно, перейдут к его преемнику. Пьеру предоставляется возможность ставить свои опыты на улице.

Отличным почерком Пьер пишет вежливое, но решительное письмо. Раз предлагаемое место не предполагает ни рабочего помещения, ни кредитов для исследований, он отказывается от кафедры.

Новая канитель. Университет делает широкий жест и хлопочет в Палате депутатов о создании лаборатории и об отпуске кредита в сто пятьдесят тысяч франков. Проект принят… или почти принят. В Сорбонне решительно нет помещения для Пьера, но здание с двумя лабораториями построят на улице Кювье. Самому Кюри будут отпускаться на работы двенадцать тысяч в год, кроме тою, он получит единовременно тридцать четыре тысячи по статье расходов на оборудование.

По своей наивности Пьер воображает, что на эти «расходы на оборудование» он купит аппаратуру и пополнит материальную часть. Да, он сможет это сделать, но лишь на то, что останется за вычетом из этой небольшой суммы стоимости постройки самого здания. В представлении властей постройка и оборудование одно и то же!

Так на практике выполняются официальные прожекты.

Пьер Кюри – Жоржу Гуи, 7 ноября 1905 года:

«В Институте физики я сохранил за собой две комнаты, где мы работали; кроме того, мне строят во дворе две другие. Они обойдутся в двадцать тысяч франков, которые вычтут из моего кредита на закупку оборудования…

Завтра начинаю читать курс лекций, но условия для демонстрации опытов крайне неудовлетворительны: аудитория-амфитеатр находится в Сорбонне, а моя лаборатория – на улице Кювье. Кроме того, в амфитеатре читается много других курсов, и для подготовки к моим лекциям у меня остается только утро.

Чувствую себя ни хорошо, ни плохо. Но утомляюсь быстро и сохранил лишь слабую работоспособность. Моя жена, наоборот, ведет очень деятельную жизнь: занята и детьми, и школой в Севре, и лабораторией. Она не теряет ни минуты и гораздо регулярнее, чем я, следит за ходом работы в лаборатории, где проводит большую часть дня».

Скаредное правительство в конце концов находит для Пьер£„Кюри место профессора, но две неудобные и слишком маленькие комнаты удалось выбить с большим трудом.

Некая богатая женщина предлагает свою помощь обоим Кюри, идет на то, чтобы построить для них особый институт в каком-нибудь тихом предместье. Окрыленный надеждой, Пьер Кюри излагает ей свои планы и желания.

Пьер Кюри – мадам X., 6 февраля 1906 года:

«Мадам,

вот Вам те указания, какие Вы просили нас сделать о лаборатории. Эти указания нисколько не являются безусловными, их можно изменять в зависимости от ситуации, места и тех средств, какими могли бы мы располагать.

Мы так настаивали на постройке лаборатории где-нибудь за чертой города потому, что для нас крайне важно жить с нашими детьми там же, где работаем. И дети, и лаборатория требуют постоянного внимания. В особенности трудно приходится моей жене, когда наш дом и лаборатория отстоят далеко друг от друга. Временами такая двойная нагрузка становится выше ее сил.

Спокойная жизнь, вне Парижа, очень благоприятствует научным исследованиям, и лаборатории только бы выиграли, если бы их перенесли за город. А жизнь в центре города, наоборот, действует на детей пагубно, и моя жена не может решиться воспитывать их в таких условиях.

Мы крайне тронуты Вашей заботой о нас. Прошу, мадам, соблаговолите принять вместе с моей благодарностью и наш почтительный привет».

План не осуществился. Пройдет еще восемь лет до той поры, когда Мари получит достойное помещение – то помещение, которого уже не увидит Пьер. И Мари будет всю жизнь терзаться мыслью, что ее товарищ до своего смертного конца тщетно ждал такой лаборатории – его единственной честолюбивой мечты в жизни.