Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты"

Глава 3. Вознесенные на «Олимп»

Для Натули наука была главным направлением трудовой деятельности, ну а я 1 августа 1985 года уже вышел на работу, из-за которой и был отозван на Родину из Пекина. Стал старшим референтом в Отделе ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран.

Уже попав в аппарат ЦК КПСС, я осознал глубину своей оплошности, когда в беседе с послом пытался отказаться от перевода на Старую площадь (как неофициально называли ЦК КПСС по местонахождению его аппарата). И дело не только в том, что работники ЦК считали себя обитателями Олимпа. Людям, пригласившим меня в отдел, занимавшийся международными делами, пришлось яростно сражаться за мою кандидатуру.

В то время (1985) кадровыми вопросами командовал Егор Кузьмич Лигачев, который спустил указание оказывать доверие исключительно лицам с богатым опытом партийной работы. Иначе говоря, профессиональным борцам за светлое будущее. С точки зрения Егора Кузьмича, несмотря ни на какие новые веяния, непозволительно было разбавлять голубую аппаратную кровь суррогатом. Ему представлялось опасным пускать чужаков неизвестно с какими мыслями в голове в главный храм КПСС.

Лигачеву пытались возражать: международные дела, мол, особые, там требуются страноведы со знанием иностранных языков – в обкомах и райкомах таких не сыщешь, вот и приходится черпать кадры в МИДе, в советских посольствах за рубежом. Егор Кузьмич через полпредов в Отделе оргпартработы разъяснял, как находить выход из положения.

Предлагаемый путь выглядел до гениальности простым. Надо было заприметить политически зрелых студентов МГИМО или МГУ и «вести» их. Вначале обеспечить длительную загранкомандировку, затем по возвращении ребят из-за кордона направить их в горком или райком, прокатать лет 5–6 в горячем партийном цеху и, если они не подкачают, проявят себя, открыть им, закаленным как сталь, врата в святая святых, в ЦК КПСС.

При всем своем блеске план, однако, имел минусы. Во-первых, кто эти люди, которым вменялось в обязанности «вести» молодняк на протяжении 10–15 лет? Бессмертные и бессменные аппаратчики? Во-вторых, можно ли представить себе специалиста, скажем по Японии, который согласился бы забросить профессиональные заботы, японский язык и на 5–6 лет переключиться на проведение партсобраний на ликеро-водочных заводах и вручение переходящих знамен лучшим коллективам по приему стеклотары? И это без гарантии попасть потом в ЦК на японское направление! Пожалуй, даже камикадзе не решился бы добровольно совершить подобный вираж.

В моем случае лигачевцев удалось перехитрить. Я был принят в отдел как человек, который якобы долгие годы совмещал профессиональные обязанности с выполнением партийных поручений. Тем не менее, уже трудясь в ЦК КПСС, я должен был порой краснеть за свое малопартийное прошлое.

Заслушивали меня на заседании профбюро. Один из членов уважаемого органа, отметив, что мало знаком с моей профессиональной деятельностью, стал журить меня за жидкий послужной список в сфере партработы. По его словам, невозможно было ожидать высокого КПД от человека, никогда не провозглашавшего с трибуны лозунги. При этом профсоюзный активист отлично знал, что мои служебные обязанности в ЦК заключаются не в мобилизации масс на построение развитого социализма, а в анализе ситуации в странах Азии и разработке внешнеполитических рекомендаций.

…Здание ЦК отличалось от подавляющего большинства других учреждений звенящей тишиной и шокирующей пустотой коридоров. Ответственные товарищи трудятся, им некогда болтаться по этажам и курить на лестничных площадках. Это первая заповедь, которую должен был усвоить новоиспеченный аппаратчик. Необходимо ежеминутно и даже ежесекундно делать вид, что ты страшно занят, горишь на работе и ничего больше на свете, кроме беззаветного служения великому делу, тебя не интересует.

Заканчивать трудовой день в 18:00 считалось просто кощунством. На час-другой, а еще лучше и на третий стоило задержаться в офисе. А уже затем с чувством собственного превосходства над окружающим миром, с усталой и озабоченной физиономией можно было не спеша двинуться к выходу.

Особым шиком являлось прибытие на службу в субботу, а еще лучше в воскресенье. Пусть всего минут на десять, но показаться, повертеться перед шефом. Наиболее смышленые товарищи специально копили документы, чтобы доложить их руководству именно в выходной день. Отметиться и затем мчаться вон, на волю. Если добраться до Старой площади лично не представлялось возможным, тогда использовался телефон. Были такие, кто ежечасно названивал дежурному в кабинете заведующего отделом, справлялся, нет ли срочных дел, ЧП. Как правило, ничего не случалось, но зато звонивший фиксировался в журнале дежурного и тем самым получал дополнительный шанс вырасти в глазах начальства и коллег.

На самом деле не только в выходные, но и в будни не существовало никакой потребности в сверхрвении аппаратчиков. Поэтому, соблюдая ритуал позднего ухода со службы, они решали в рабочее время личные дела. Один высокопоставленный функционер дни напролет пропадал на теннисном корте, а то и у любовниц. К концу «смены», однако, он подкатывал к Старой площади и часов до десяти вечера гарцевал вокруг еще большего начальства, а заодно изгалялся над подчиненными, мешая им вернуться к семьям. Товарищ названивал низшим по должности, и о горе, если кого-нибудь не оказывалось на месте.

Поэтому, запершись в кабинетах, сотрудники дремали, играли в шахматы, разгадывали кроссворды и поджидали вызова на ковер. Жен аппаратчики инструктировали всегда и всюду подчеркивать, что не видят супругов, что те «вкалывают» сутки напролет. Помню, одна такая дамочка жаловалась на перегруженность избранника судьбы даже в тот день, когда его отдел за полной никчемностью ликвидировали и он собирал пожитки в кабинете, бегал с обходным листом.

Вторая заповедь заключалась в том, чтобы держаться со всеми нецековцами на расстоянии и обращаться с ними как с младшими и незначительными. В первый же день меня проинструктировали: посетители, пусть даже твои ближайшие друзья, попав в штаб партии, должны чувствовать свою ничтожность, трепетать. А посему никакого панибратства ни с кем. Говорить с посторонними полагалось сухо, внушительно, назидательно, в повелительном наклонении. Командовать, а не говорить. Пришедшему отводилась роль слушающего и козыряющего.

Конечно, практиковались и другие формы общения с внешним миром. В частности, человека можно было вызвать для отчета, и тогда открывал рот он, разумеется, для оправданий. Особенно хвалить за проделанную работу не рекомендовалось. Две-три поощрительные реплики, а далее следовало акцентировать внимание на упущениях и ошибках, ориентировать на взятие новых вершин в строительстве светлого будущего.

Был в нашем отделе товарищ, который вызывал специалистов из нижестоящих организаций для приведения в порядок досье или перевода собственных выступлений за рубежом на иностранный язык. Другой – питал слабость к сексотам, после исповедования которых звонил в низовые партколлективы и предлагал наказать «заложенных» нарушителей дисциплины и диссидентов.

Но вообще-то Е.К. Лигачев и иже с ним не очень поощряли появление посторонних в партийном штабе. Однажды Секретариат ЦК разослал циркуляр, в котором с возмущением констатировалось, что по зданиям ЦК болтается слишком много чужаков и их число, о позор, возрастает. Помимо всего прочего, они наносили штабу прямой материальный ущерб. Съедали в буфетах дефицитные продукты и скупали в киосках редкие книги. На Старой площади развернулось соцсоревнование за сокращение потока посетителей.

Самое парадоксальное, что одновременно начальство не поощряло и выходы ответсотрудников во внешний мир. С превеликой неохотой реагировали аппаратчики на приглашения, а если и откликались, то вели себя «внизу» с царским достоинством. Представитель ЦК мог снизойти, например, до участия в теоретической конференции, но выступать там на равных с другими категорически отказывался. Сидел молча, с непроницаемым видом. Открывал рот лишь для того, чтобы резюмировать, подвести черту, разъяснить, дать установку.

Как и все советские люди, цековцы питали страсть к вылазкам иного рода, за кордон. Ездили почем зря, и в качестве ученых, и под видом мастеров циркового искусства, и простыми инженерами. Благо, заставить низовые организации включить себя в состав делегации не представляло никакого труда. И вот в данном вопросе Е.К. Лигачев сыграл положительную роль. Он наложил запрет на праздношатание партийцев по заграницам. Правда, не то чтобы его заботила этическая сторона дела, скорее двигали элементарная зависть и невежество.

Почему невежество? Да потому, что под одну гребенку стали мести всех – и тех, кто направлялся в дальние страны просто так, проветриться и прикупить «шмоток», и тех, для кого выезд был продиктован профессиональной целесообразностью. Моего приятеля – японоведа – не пустили в Токио на важные и нужные переговоры. На записке, поданной на имя Лигачева секретарем ЦК и заведующим Международным отделом, Егор Кузьмич начертал: «Сколько раз предупреждал, не посылать ответработников в подобные поездки!». Пугливый зав отвечал:

– Уважаемый Егор Кузьмич! Прошу обратить внимание, что речь идет о сотруднике не Международного, а Идеологического отдела и на записке кроме моей стоит подпись руководителя этого отдела. Что касается нас, то мы неукоснительно исполняем Ваши указания.

Вернемся, однако, к заповедям. Третья, тоже очень важная, заключалась в скрытности. Она была настолько развита в аппарате, что первое время шокировала. Но постепенно человек привыкал и даже получал определенное удовольствие, преподнося окружающим очередной сюрприз. В аппарате я попал под начало товарища, производившего впечатление весьма откровенного, открытого, честного. Да он, наверное, таковым и был, но, как и все, играл по аппаратным правилам.

В четверг вызывает он меня, дает задания, от краткосрочных до долгосрочных. Указывает, что сделать и куда пойти на следующей неделе, через неделю, два месяца спустя. Обсуждает график отпусков, наотрез отказываясь разрешить мне отдохнуть в октябре (предстоит масса дел). А на следующее утро узнаю, что он уже больше в отделе не работает, уезжает послом. Коллектив в тот же день тепло, с партийными напутствиями его провожает. Все произносят речи, и я в том числе. Хвалю бывшего начальника за искренность, и он не видит здесь подвоха.

Следующий начальник был человеком, пожалуй, еще более искусным по части внезапности. Как-то просит посидеть у него в кабинете, подежурить у «вертушки» (телефон специальной кремлевской связи). Я, говорит, выйду ненадолго. Вернулся он через неделю. Оказывается, выходил, чтобы отправиться в аэропорт, а оттуда в командировку в Западную Европу. В другой раз спрашивает, нет ли у меня знакомых в таком-то советском посольстве за рубежом. Друг, мол, едет туда. Проходит два дня, и уезжает сам шеф.

Чем выше партийный уровень, тем монументальнее скрытность. Подразделение, в котором я начал трудиться в аппарате, было принято при посторонних называть кратко – Отдел ЦК. Это всегда всех путало.

– Вы откуда? – спрашивает меня врач номенклатурной поликлиники.

– Из Отдела ЦК.

– А какого?

– Да просто Отдела.

– Но там же много отделов!

– Они все пишутся с маленькой буквы, только наш один-единственный с большой. Потому что это и есть его название.

Ситуация, конечно, глупейшая. Представляете, вы спрашиваете, в каком магазине человек работает, а он отвечает: «в Магазине». Или приятель предлагает вам встретиться у Перекрестка. На самом деле, как я уже упоминал выше, Отдел имел имя собственное: «Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран». Но какой-то очень умный человек решил, что разглашать название негоже и засекретил его. Если вы спросите, почему негоже, я объяснить не сумею. И правда, по какой такой логике открыто признавать наличие в ЦК сектора каустической соды было не стыдно, а нашего отдела стыдно?

Тайной из тайн являлось распределение обязанностей среди членов Политбюро. Попав в аппарат, я стал интересоваться, кто курирует наш отдел (Отдел). К моему изумлению выяснилось, что ни один сотрудник среднего и низшего звена этого не знал (с представителями высшего звена беседовать на данную тему не довелось). В лучшем случае какой-нибудь аппаратный ветеран с двадцатилетним стажем неуверенно изрекал:

– Знаешь, наверное, нами руководит Лигачев, от него порой идут поручения, а может и сам Генсек.

Такая суперсекретность считалась у аппаратчиков вполне нормальной. Более того, и рядовые работники норовили окружить себя покровом таинственности. Один коллега горячо возмущался тем, что на наших дверях висели таблички с фамилиями.

– Это же рай для шпионов, – твердил он, – приходи и переписывай имена.

Я пытался спорить:

– Но ведь фамилию Горбачев заграница знает, почему же твою нельзя? Представляешь, приезжаешь ты в Америку, зайдешь в штаб-квартиру Республиканской партии и увидишь на двери табличку «Мистер Смит». Неужели это нанесет вред США?

Переубедить бдительного товарища не удалось. Он даже на пятом году перестройки, в условиях развитой гласности, многопартийности и парламентаризма, обозвал (за глаза) секретаря ЦК ренегатом за то, что тот в беседе с делегацией зарубежной компартии сообщил:

– Аппарат теперь не будет заниматься государственными делами, управлять экономикой.

«С такими секретарями, – сетовал коллега, – иностранной разведке и шустрить не надо, все выкладывается на блюдечке с голубой каемочкой». Дай упомянутому партийцу большую власть, он и то, что в СССР есть демократия, Верховный Совет, альтернативные выборы засекретил бы в мгновение ока.

Впрочем, товарища можно понять. Партийная «демократия» всегда осуществлялась в условиях полной тайны. Приведу забавный эпизод. Сразу после избрания высших органов на XXVII съезде КПСС (февраль – март 1986) мне поручили дежурить в приемной секретаря ЦК и заведующего нашим отделом К.Е. Русакова. Момент выдался наиответственнейший, поэтому инструктировал меня лично первый замзав отдела.

– Ясно, – рассуждал он, – что Русаков уходит, но неизвестно, кого избрали вместо него. На секретарской двери по-прежнему указано имя Русакова, но ты, если будут звонить, отвечай, что слушает дежурный по приемной отдела.

В кулуарах сотрудники шушукались по поводу кандидатуры нового шефа. Назывались фамилии новоиспеченных секретарей ЦК А.Н. Яковлева и М.В. Зимянина. Выбор выглядел логичным, ибо оба имели опыт деятельности в сфере международных отношений. Накануне дежурства я решил заглянуть в приемную, задать несколько технических вопросов помощнику Русакова. Подошел к двери и с удивлением обнаружил, что на ней появилась другая табличка. Она гласила, что отныне кабинет принадлежит В.А. Медведеву. Списки обновленного руководства КПСС я еще не успел изучить и понятия не имел о В.А. Медведеве. Зашел в приемную и не успел открыть рта, как помощник секретаря, разводя руками, воскликнул:

– Прямо чертовщина какая-то! Приперся мужик в спецовке и с ящиком. Снял прежнюю табличку, прикрутил новую. Я спросил, зачем он это сделал. Ответил, что, дескать, из Общего отдела велели. Поинтересовался, не спутал ли, ту ли табличку прикрепил. «Нет, – сказал, – именно так и приказали».

На следующий день (субботний), уже в ходе дежурства, я несчетное количество раз пересказывал эту историю изумленным коллегам. Выложил ее и замзаву, который тем не менее предложил следовать первоначальным инструкциям и величать себя дежурным по приемной отдела, а не секретаря Медведева. Спустя какое-то время в приемную заходит сослуживец и рассказывает о еще более загадочном казусе. Он только что ездил с докладом в больницу к новоиспеченному секретарю ЦК, заведующему «братским» (как мы его называли) Международным отделом А.Ф. Добрынину. Тот спросил:

– Ну как мой сосед, Михаил Васильевич, уже вышел на службу?

– Какой Михаил Васильевич?

– Зимянин, он же назначен заведующим отделом ЦК!

– Да нет. Там вроде Медведев.

– Медведев? А кто это такой?

Чудеса в тот памятный день продолжали происходить и дальше. Раздается звонок, в трубке женский голос.

– Говорит телефонистка товарища Горбачева. Михаил Сергеевич просит соединить его с Александром Николаевичем Яковлевым.

– Здесь нет Александра Николаевича!

– Как нет?! Это же отдел ЦК?

– Да.

– А у вас разве не Яковлев?

– Нет. Похоже, что Медведев.

– Да?! А где же Яковлев?

– Ходят разговоры, что в Отделе науки!

– Странно. Ладно, позвоню туда.

До сих пор не могу уразуметь, кто и как делил наверху портфели. Заповедь № 4 предписывала аппаратчику изображать из себя кристально чистого партийца, беззаветного и бескомпромиссного борца за счастье трудового народа. В кабинете полезно было иметь полное собрание сочинений В.И. Ленина, пару-тройку работ Маркса, ну и, конечно, труды живых классиков (сначала Л.И. Брежнева, начиная с 1985 года – М.С. Горбачева). Все это на виду, так чтобы человек, входящий в кабинет, мог немедленно «запеленговать» марксистско-ленинскую библиотеку. Еще лучше продемонстрировать, что вы ею пользуетесь. Томик стоило держать рядом с собой на столе, открытым.

Неплохо было читать Ленина на собрании и на виду у всех жирно подчеркивать гениальные мысли. Один коллега так увлекался демонстративным чтением вождя, что штудировал его труды даже в переполненных вагонах метрополитена. Там, правда, преобладали случайные и никчемные люди, но могли попасться и свои. Я же видел его, жадно впитывающим бессмертные идеи, на перегоне «Третьяковская» – «Площадь Ногина» (ныне «Китай-город»). Вполне вероятно, что подобную сцену лицезрели и другие «братья по сословию».

В почете были цитаты из Ленина. Секретари ЦК, поручая консультантам подготовить очередной доклад, требовали подкреплять основные тезисы ленинскими откровениями. И те, не испытывая ни малейших угрызений совести, выдергивали из контекста несколько фраз, которые звучали подходяще. С помощью манипуляций в одном случае благословлялись рыночные механизмы в экономике, в другом – они начисто отвергались. Восхвалялись либо поносились (в зависимости от заказа сверху) сотрудничество с иностранным капиталом, демократия на производстве, разделение партийных и государственных функций. Когда консультанты не справлялись, недобирали перлов, секретарь ЦК самолично доставал с книжкой полки томик вождя и извлекал оттуда ладно звучавшую мысль.

Преданность великому делу доказывалась и с помощью различной символики. Каждый начальник, помимо настенного портрета Ленина, хранил в кабинете и бюст основателя Советского государства. Одни предпочитали размером побольше, другие, напротив, видели шик в максимальной миниатюризации облика Владимира Ильича. Варьировались в зависимости от вкуса хозяина материал и цвет бюста: от стали до мрамора, от белого до матово-зеленого. Как правило, держали одного-двух Лениных, но имели место и исключения. Секретарь ЦК Демичев собрал целую коллекцию ленинских бюстов. В его кабинете их было, наверное, больше, чем в музее Ленина.

Большое значение придавалось произнесению здравиц в честь вождя партии и пролетариата. Даже на внутренних совещаниях опытный аппаратчик величал пролетариат самым передовым, совестливым, стойким, умным классом. При этом на практике партиец всеми способами старался отгородиться от рабочих и уж во всяком случае не пропустить их к спецпайкам и спецдачам. Максимум усилий прилагалось к тому, чтобы никто из отпрысков никогда, даже на один день, не стал рабочим.

В то время как высокопоставленные папы лобызались с партизанами из африканских саванн и грозили увесистым кулаком империализму, их детки десятилетиями представляли Советский Союз в Париже и Нью-Йорке, Бонне и Риме. И оторвать их от капиталистической «соски» невозможно было никакими ухищрениями. Один такой начальник, всю сознательную жизнь раздувавший меха холодной войны, умудрился пристроить на загнивающий Запад всех детей, а также племянника и брата с семьями. Да и сами пролетарские вожди предпочитали наведываться в разлагающиеся, а не революционные земли.

Ранее (т. 1, ч. 2) я уже рассказывал о визитах в США в 1970-х годах высших руководителей КПСС (Л.И. Брежнева, Б.Н. Пономарева, П.Н. Демичева). Не отставали от них и провинциальные партработники. Так, в те же 1970-е годы залетал в Америку (еще будучи партийным лидером моего родного города Сочи) и член ЦК КПСС, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС С.Ф. Медунов. Как и его соратники, он ужасался линчеванием за океаном негров, страданиями трудового народа под гнетом капитала, о чем и поведал в путевых заметках, опубликованных в краевых газетах. Правда, партийный вожак не упомянул в них, к сожалению, о том, что возил с собой мешочек с металлическими рублями. Перед прыжком через океан он собрал городской актив, чтобы поговорить об Америке.

– В США, – проинформировал Сергей Федорович, – очень ценят наши металлические рубли, особенно юбилейные. За каждый, говорят, дают по 15 долларов.

Поведав эту волнительную новость, любимец Л.И. Брежнева предложил присутствующим раскошелиться и сдать имеющиеся в наличии рублевые монеты. Начальник КГБ пожертвовал 3 рубля, подсобил парочкой монет и главный милиционер города. Некоторые обещали донести экспортный товар позднее. История на первый взгляд тривиальная, но на самом деле весьма показательная. Представьте себе, политический лидер города, затем края, чуть-чуть не угодивший в Политбюро, во-первых, намеривался спекулировать валютой и не скрывал противозаконных планов даже от правоохранительных органов, а во-вторых, наивно верил, что за наш рубль американцы выложат ему 15 долларов.

Медунов, кстати, явил миру много других образцов глупости, прежде всего ханжества. Распоряжаясь в Сочи, он любил, например, стыдить неаккуратных курильщиков. Восседая в черном лимузине, вдруг замечает, что едущий впереди на мотоцикле милиционер бросил окурок на мостовую. Вождь сочинского пролетариата молниеносно дает команду блокировать нарушителя чистоты. Останавливает, отчитывает, а на следующий день вызывает несчастного сержанта с начальником сочинской милиции к себе в кабинет. Там уже собраны «сливки» города.

В присутствии «хурала» С.Ф. до хрипоты ораторствует. Требует не только неукоснительного соблюдения чистоты в городе-курорте, но и избавления сочинцев от вредной привычки курить. Когда все пристыженные, понурив головы, расходятся, борец за коммунистические идеалы мчит на гору Ахун на прием в честь иностранной делегации.

Гости – из капиталистической страны, и Медунов, сверкая очами, убеждает их, что все советские граждане как один беззаветно любят КПСС, готовы лечь за ее дело под танк. В войне с гитлеровцами, утверждает партийный глава, народ выстоял только благодаря партии, вере в нее. По окончании приема в зале задерживаются советские товарищи. Кто-то из журналистов, бахвалясь напряженным графиком работы, заявляет:

– У меня и «Правду» прочесть времени не хватает. Просматриваю по диагонали.

Медунов в ярости вскакивает, стучит по густосервированному столу тяжелым кулаком и орет:

– «Правду» по диагонали?! Вы кто, подлец или предатель?! Читать «Правду» от корки до корки – священный долг всех советских патриотов!

Медунов производит глубокое впечатление. Вожак! Кристально чистый коммунист! Но вот закончен изнурительный марафонский рабочий день. С.Ф. возвращается домой, где, как у А.И. Корейко из «Золотого теленка», начинается его вторая, настоящая, жизнь.

Секретарь погружается в аферы, от больших до микроскопических, не брезгуя ничем. Кто-то приносит крупную взятку (в виде материальных благ) в обмен на сочинскую прописку. Молодой партработник Мерзлый с женой, руководящим торговым работником, докладывают о планах перестановки кадров в местных масштабах (надо убрать чужих людей, поставить верных).

Спустя минуту коммунист без страха и упрека требует от своего бывшего водителя, а ныне директора винного магазина, обменять ящик дорогого коньяка (подарок из Армении) на два ящика более дешевого. Обсуждает предстоящую поездку за рубеж и, услышав вопрос оформляющего о том, как передать деньги членам делегации, складывает пальцы в увесистую фигу.

– Вот им что, а не суточные! – с этими словами Медунов сгребает валюту в карман.

Ханжеский почерк и в центре, и на местах идентичен по всем вертикалям и горизонталям власти. Бесчисленны были и формы проявления двуличия. Маститый аппаратчик, брызжа слюной на трибуне, требовал покончить с непристойностью и моральным разложением, поразившими молодежь. А после собрания блюститель нравов с жадностью смотрел в закрытом для простых смертных зале похотливый импортный фильм. С утра до вечера поносили партийцы последними словами «желтую газетенку» «Московские новости» и антисоветчика Солженицына. Но когда в цековских книжных киосках продавали упомянутую газету или повести Солженицына, марксисты-ленинцы выстраивались в жаждущую очередь. Готовы были битый час томиться в ней, чтобы ухватить ревизионистскую литературу. Рядом же на полках сверкали глянцевыми суперами бессмертные труды Маркса и Ленина, но их очередь даже не замечала.

Пора, однако, переходить к еще одной (пятой), не менее важной, чем предыдущие, заповеди. Аппаратчик должен был изображать скромность. На всех дверях были повешены идентичные таблички. Фамилия и инициалы. Никаких должностей и рангов, все одинаковы. У «шишек» покрупнее за стандартной дверью в прихожей сидела, правда, секретарша, но в отличие от других учреждений она, как правило, не мешала доступу сотрудников к телу шефа. Не было должностей в списках сотрудников: все по алфавиту, члены Политбюро и стенографистки.

Отсутствовала спецстоловая для начальства. Действовала одна большая спецстоловая для всех. Участки земли под дачи аппаратчикам не раздавались, выездных продаж дефицитных товаров почти никогда не устраивалось. В кабинетах стояла довольно примитивная мебель, на столах – допотопные лампы. Канцпринадлежности закупались в основном отечественные, и весьма прескверные. Бумага для справок использовалась желтая, низкой категории.

За «простым как правда» фасадом скрывались, однако, другие реалии. Члены Политбюро и Секретариата ЦК имели, в общем, все, что пожелает душа. Перепадало и деятелям рангом пониже – спец-столовая, пайки, пансионаты, персональная машина, санаторий, «зеленая улица» деткам, увлеченным карьерой.

При этом многие в ЦК считали, что никаких таких привилегий у аппаратчиков нет. Один из родственников Пономарева любил причитать:

– Какие это привилегии, посмотрели бы, как в США правящий класс живет!

Жил тамошний правящий класс в самом деле лучше, но и другим давал. Советский строй создал абсолютно неэффективную систему, лишил людей элементарного, но в спровоцированной им же разрухе себе обеспечил неплохой минимум. В Соединенных Штатах бедняк имел такое же право купить особняк или «мерседес», как и миллионер. Заработай деньги и валяй, приобретай. В СССР путь даже к элементарным удобствам, более или менее качественным товарам открывала должность и только должность. Лучше всего – партийная.

С очередной (шестой по счету) заповедью я познакомился буквально на следующий день после перехода в ЦК. Заместитель заведующего отделом созвал совещание и попросил подчиненных высказать суждения по актуальному вопросу международной политики. Коллеги один за другим брали слово, но, к моему удивлению, говорили примерно одно и то же. Причем их аргументы звучали не очень убедительно. Когда пришла очередь выступать мне, я изложил специфическую точку зрения. Начальник не стал подводить итоги совещания и распустил всех, кроме меня.

– Тебя я задержал, – сказал он, когда другие вышли, – чтобы разъяснить: исполнителю не следует умничать. Надо проводить в жизнь линию. А разрабатываем ее мы, члены ЦК.

Оказалось, что участники совещания в соответствии с устоявшейся традицией говорили только то, что хотел услышать шеф. Я же по неопытности выступил с отличных от заранее намеченных им позиций, чем и навлек на себя высочайший гнев. Впоследствии мне не раз напоминали, что рядовой сотрудник должен вести досье, копить информацию, а вот анализировать ее, делать выводы и высказывать суждения могло только начальство.

Непреложным принципом поведения партийного функционера была недоверчивость. В каждом человеке, встречавшемся на жизненном пути, он подозревал предателя, жулика, вора, проходимца. Вызывается в ЦК ученый по профессиональному вопросу. Перед визитом разворачивается доскональное изучение «объекта». Звонят на работу – директору НИИ, секретарю парткома, беседуют с коллегами, ну а главное, запрашивается мнение органов. Вот откуда проистекала беззаветная любовь партийцев к чекистам. Те защищали партию от народа, не щадя сил душили оппозицию, снабжали КПСС информацией о собственной стране и ее жителях.

Как-то меня направили в инспекционную поездку с опытным аппаратным «волком». Схема общения с «низами» была у него отточена до совершенства. Сначала происходила встреча с «первым» (распространенная «партийная кличка» первого секретаря обкома), который давал характеристику местному активу. Один ленив, второй трусоват, третий жуликоват, у четвертого идеологическая каша в черепке. Через час вельможа из центра беседовал со «вторым» и наводил у него справки о «первом». Далее следовал душеспасительный тет-а-тет с «третьим», который клепал на «первого» и «второго».

Опрашивались остальные ответственные работники обкома. Каждый докладывал о каждом. Следующими исповедовались шоферы, официантки, курьеры. Кому-то мой коллега задавал вопросы прямо в лоб, с другими проводил зондаж невзначай, в ходе дружеского обмена репликами.

– А что, Василий, – обращался он к подвозившему нас водителю «первого», – запарился небось на такой службе, жинка шефа, поди, на рынок тебя гоняет за покупками?

– Бывает, – нехотя признается Василий, – а то и дочь с мужем приходится за город вывозить. Так ведь жизнь есть жизнь.

– Это правильно, – поддакивает московский детектив.

Когда все обо всех были уже допрошены, ревизор пригласил в отведенный ему обкомовский кабинет главного местного чекиста. Крепкое мужское рукопожатие. Прямой и честный взгляд в глаза друг другу. Серьезное выражение лиц. Благодарность от имени ЦК за «добрую службу». И просьба предоставить объективочки на провинциальную номенклатуру. Существует, мол, такая необходимость.

Та же «необходимость» влекла аппаратчиков смыкаться в мафиозные группы взаимно доверяющих лиц. Назначение Николая Николаевича из, скажем, Забайкалья на крупный пост в центральный аппарат неизменно означало, что за ним потянется длинный шлейф. Смотришь, месяца два спустя вокруг выдвиженца запестрели земляки, однокурсники, свояки, друзья по рыбалке. Меняется технический состав – секретарши, курьеры, буфетчицы. Единственным критерием выдвижения была личная преданность боссу. Любые другие качества, таланты, навыки в расчет не принимались.