Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты"

Даже самые демократичные лидеры следовали данному правилу. Один такой, будучи секретарем ЦК КПСС, при рассмотрении той или иной кандидатуры на работу в аппарат задавал кадровику только один вопрос:

– Наш человек или нет?

Аналогичный вопрос звучал и в других начальственных кабинетах на Старой площади. Товарищ в загранкадрах ЦК, курировавший МГИМО, конечно же, стремился иметь в элитарном учебном заведении преданную гвардию. Это было нетрудно. Во-первых, ЦК утверждал мгимовскую номенклатуру, а во-вторых, институтское начальство зависело от ЦК в повседневной деятельности и в любом случае почитало за честь дружить с куратором. Цековец помогал с поездками за границу, в ответ от него принимали списки молодых людей, которых надлежало зачислить в студенческие ряды.

Точно так же куратор советской науки использовал подотчетные ему НИИ для получения научных степеней себе, близким, друзьям и знакомым. Инструктор по торговле энергично шарил начальственной рукой по закромам складов с импортной одеждой. В общем-то в подобных операциях по принципу «ты – мне, я – тебе» не было ничего экстраординарного. Все наше общество тотального дефицита и бюрократических структур функционировало таким образом. Но смею предположить, что ЦК принадлежала главенствующая роль в процессах загнивания. Штаб партии выступал рулевым, задающим тон нижестоящим звеньям. Недаром ведь говорят, что рыба с головы гниет! Если секретарь ЦК расставлял людей, руководствуясь личными выгодами, и требовал от осчастливленных мелких услуг, а то и крупных нарушений закона, то возникал, естественно, эффект цепной реакции. Беззаконие, кумовство, коррупция кругами расходились по державе.

Стремление к надежному окружению свойственно и иностранным политикам. Американский президент или премьер-министр Англии предпочитают видеть рядом проверенных людей и единомышленников. Беда только в том, что в ЦК и в СССР в целом игра никогда не шла по цивилизованным правилам. Мафия, бравшая верх, ничем не лимитировалась (ни временем, ни полномочиями) и творила все, что желала, в том числе всячески «топила» другие группировки.

Рекорды недоверчивости, как и во многих других вопросах, ставил секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарев. Советский посол в одной стране попросил секретаря ЦК презентовать его очередной труд. Пономарев начертил на титульном листе: «На память». Кому и от кого – решил на всякий случай не упоминать. А вдруг посол проштрафится, будет у него обыск, найдут книгу и ненужная тень падет на видного деятеля международного коммунистического и рабочего движения. Осторожность, в общем-то, нелишняя. Ведь так оно и бывало не только в далекие годы пономаревской молодости, но и в более позднюю брежневскую эпоху.

Когда писатель Кузнецов из Тулы остался в Англии в 1970-х годах, главный идеолог ЦК КПСС М.А. Суслов вызвал на ковер первого секретаря Тульского обкома И.X. Юнака. Оконфузился, мол, снимать будем. А Юнак, не будь дураком, отвечает:

– Характеристику на выезд я предателю не подписывал и не подписал бы ни за что на свете. Уехал Кузнецов, воспользовавшись моим отпуском, добро получил от заместителя, второго секретаря.

Резонно, подумал справедливый Суслов и убрал «второго» с должности.

Перейдем теперь к заповеди № 8. Она требовала от аппаратчика неукоснительного чинопочитания к старшим по должности и позволяла ему допускать откровенное хамство в отношении нижестоящих. Один секретарь ЦК КПСС при звонке М.С. Горбачева или Е.К. Лигачева полностью терялся. Однажды принимал он венгерского посла, и вдруг взвыл спецтелефон. Секретарь схватил трубку и услышал спецголос с самого верха. И что, вы думаете, сделал секретарь, бывший посол СССР, искуснейший дипломат? Он выпроводил венгра в коридор и заставил его ждать до окончания телефонного разговора. Лишь сорок минут спустя послу дружественного государства позволили вернуться в кабинет «перестроечного» секретаря ЦК КПСС.

Если так можно было поступить в отношении венгерского посла, то что же говорить об обращении с отдельской «мелкой рыбешкой», консультантами и референтами! Один заместитель заведующего отделом проделывал трюк «а-ля секретарь ЦК» практически ежедневно, а то и несколько раз в день. Соберет совещание, а тут звонок. Ну хорошо еще от жены, с ней можно и при людях посудачить. А то любовница или приятель по скользкому делу. Заместитель заведующего небрежным взмахом руки повелевал участникам совещания убраться вон. Дюжина мужей стремглав, словно стая воробьев, вспугнутая ястребом, вспархивала со стульев и улетучивалась из кабинета. Стояли, сгрудившись у стола секретарши, и ждали, когда погаснет красная лампочка. Это означало, что телефонная трубка в кабинете положена на место и можно предстать пред начальственные очи.

Боссы рангом пониже (заведующие секторами, например) из кабинета уже, как правило, не удаляли. Они, просто забыв, что находятся на работе, надолго, не извиняясь, погружались в мир телефонного общения. Иной начальник на протяжении одного совещания умудрялся 5–6 раз поговорить с женой – о промахах портнихи, капризном унитазе, украденных лыжах. Кроме того, звонили дети, и аппаратчик помогал им с английским переводом, решением математических задач. В результате пустяковое пятиминутное совещание вырастало в марафонское мероприятие.

Кстати, еще кое-что о телефонном этикете в ЦК. Телефоны там были разные, и относились к ним неоднозначно. У самых больших «шишек» телефоны заполняли весь стол. У каждого – свои функции. Когда приходилось дежурить в приемной секретаря ЦК, то наиболее трудным делом было разобраться в предназначении телефонов. Помощник секретаря устраивал специальные инструктажи, а мы, дежурные на выходные дни, лихорадочно записывали: аппарат в верхнем ряду, второй слева, без опознавательных знаков, издает пронзительный сигнал – по нему соединяют только с Горбачевым; когда поднимаешь трубку, надо представляться по полной форме; а вот четвертый телефон справа, в среднем ряду – городской, могут звонить случайные люди, поэтому молчать и ждать, пока подадут голос на другом конце провода.

Чем ниже по рангу функционер, тем меньшим набором аппаратов он располагал. Любой чиновник считался большим человеком, если обладал хотя бы одной «вертушкой» – телефоном кремлевской связи. «Вертушка» служила (да и сейчас служит) водоразделом между элитой, сливками общества, и простыми смертными. Человека с «вертушкой» уважали, боялись, слушались. Когда аппаратчик входил в контакт с коллегой или с кем-то из внешнего мира, он обязательно заглядывал в «вертушечную» книжицу, чтобы знать, чего стоит социальный статус визави, как с ним вести себя. Тем, кого нет в заветном списке, можно было безбоязненно хамить, еще лучше вообще не опускаться до их уровня. С «вертушечниками» следовало вести себя как с равными.

Престиж «вертушки» достиг таких высот, что ею можно было и не владеть, а лишь иметь к ней доступ. «Вертушкой» шефа пользовались не только мы, его подчиненные, но и друзья из других учреждений, даже пенсионеры. Предположим, надо «пробить» банкетный зал в ресторане «Прага» для личного юбилея. Звонишь по «вертушке» в соответствующее управление Мосгорисполкома, курирующее общественное питание, и тебе всегда постараются помочь. Попробуйте проделать ту же операцию по обычному телефону, тут же обнаружите, что в Мосгорисполкоме работают не такие уж вежливые и услужливые люди.

Даже по чисто служебным делам предпочтительнее было общаться по «вертушке». Например, надо узнать у дежурного депутатского зала «Шереметьево-II», когда прилетает высокая делегация, скажем, из Франции. Свяжитесь с дежурным по обычному аппарату, и вы вряд ли добьетесь вразумительного и правильного ответа. Позвоните ему же по «вертушке», и он не говорить будет с вами, а докладывать дрожащим от волнения голосом. Особенно полезной была «вертушка» при звонках в НИИ и прочие учреждения с более или менее свободным графиком работы. Это, как правило, являлось единственным способом найти нужного человека, иначе его и не искали.

У «вертушки», где бы она ни стояла, организовывалось дежурство. Сотрудник должен сидеть и ждать, затаив дыхание, когда кто-то большой и сильный соизволит лично набрать номер вверенного дежурному аппарата. Другие трубки можно было даже не поднимать. Часто так оно и происходило. Вы звоните час-другой в ЦК и удивляетесь, куда подевались его сотрудники, почему их все время нет на службе. На самом деле они там, только брезгуют реагировать на перезвон простых телефонов.

Еще одной любопытной особенностью партийного этикета было нежелание здороваться. Секретарь ЦК В.А. Медведев, перемещаясь по коридору, игнорировал все внешние раздражители. Вы могли ему улыбаться, кланяться, кричать «здравствуйте» – все это бесполезно. Не моргнув глазом, с устремленным в глубь коридора стеклянным взором, он, словно «зомби», двигался вперед. Следующий заведующий отделом, В.М. Фалин, имел вид Гёте, раздираемого творческими муками, и с ним как-то и в голову не приходило здороваться. Человек явно находился в ином мире и другом измерении. Кстати, позднее В.А. Медведев стал простым сотрудником Фонда Горбачева и превратился в довольно приветливого человека.

Под стать главным боссам не здоровались многие замы и прочие начальники средней и мелкой руки. У некоторых это выглядело вызывающе, другим прощали невнимательность к окружающим по разным причинам. Некий консультант, весьма любезный в беседах в кабинете, на нейтральной почве (в буфете, на улице и т. д.) начисто отказывался кого-либо замечать. Объясняли это тем, что он плохо видит и слышит, да к тому же непрерывно мыслит. Но как-то я стал свидетелем такой сцены.

Наш герой шагает по коридору и вдруг в противоположном конце, метрах в 60 от себя, замечает симпатичную секретаршу. Лицо расплывается в лучезарной улыбке, и он буквально бежит навстречу девушке. Поравнявшись, продолжает улыбаться, кланяется, что-то шепчет ей на ухо. Тогда я понял, что зрение у консультанта работало выборочно, как у локатора, который наверняка запеленгует серебристый авиалайнер, а вот какую-то там ворону пропустит без внимания.

Глубокий след в памяти оставил еще один представитель славной консультантской когорты – заведующий группой экономических консультантов. Мы друг друга знать не знали и никогда, естественно, не здоровались. И вдруг нб тебе – раздается звонок, и я слышу в трубке блеющий тенорок. Зайдите, мол, дорогой, очень хотелось бы пообщаться. Захожу. Хозяин кабинета весь внимание ко мне, обхаживает гостя, как кавказский тамада. А походя так разъясняет причину неожиданного всплеска любви. Секретарь ЦК Медведев поручил ему подготовить записку в Политбюро по одному важному вопросу. Сам консультант этого сделать не может, просит потрудиться меня. Я пытаюсь отказаться, ссылаясь на низкую квалификацию, но хозяин кабинета не приемлет самоотвода и осыпает комплиментами. Оказывается, он прекрасно осведомлен насчет моей биографии и «достижений». Наряду с хвальбой из его уст звучат и посулы: вы себя покажете, вас повысят по службе.

В конечном итоге уговорил и с того момента стал близким другом: звонки, радостные приветствия при встречах. Дружил до того самого момента, как записка была составлена, подписана Медведевым, рассмотрена и одобрена на Политбюро. После этого «экономический» друг в мгновение ока остыл ко мне. Да что там остыл, перестал узнавать! Больше ни разу не поздоровался.

Иной читатель, возможно, пожмет плечами и скажет, что в подобном поведении нет ничего особенного. Но я, видимо, человек, испорченный длительным пребыванием за рубежом. Работая, в частности, в США, приобрел скверную привычку здороваться. В Москве же сам факт улыбки вызывал подозрение. Я как-то ехал за границу и решил использовать для паспорта фото, сделанное в США. Тамошний фотограф заставил меня улыбаться, и таким улыбающимся я и вышел. Потом жалел, что наклеил эту фотографию в паспорт. Она вызывала всеобщее недоумение и даже возмущение. Мне говорили: «Что ты улыбаешься как идиот?».

Но вот тому, что заместитель заведующего нашего отдела в ЦК, забывая порой фамилии подчиненных, подзывал их свистом, этому, думаю, оправданий нет. Еще один заместитель ввел систему записи сотрудников на прием. У вас срочное служебное дело, необходимо получить «добро» на встречу иностранной делегации. Но вместо того, чтобы за пять минут решить вопрос, приходилось ожидать вызова. Иногда несколько часов, а то и целый день. Аргументация поведения начальника: я очень занят, если все станут ежесекундно меня дергать, то… Но ведь на то он и начальник, чтобы руководить людьми и делами. Если на это не хватает времени, значит, подавай в отставку!

Справедливости ради следует признать, что постепенно за перестроечные годы уровень внутриаппаратного хамства все-таки снизился. Прежде секретарь ЦК мог позволить себе в отношении подчиненных что угодно, заведующий и замзавы отдела – почти все. Миндальничать с нижестоящими просто не представлялось возможным. Этого не оценили бы сами подчиненные. Господствовала рабская психология. Помню, один партийный товарищ, причем хороший и умный, следующим образом сравнивал В. Воротникова с С. Медуновым (первый сменил второго на посту руководителя парторганизации Краснодарского края).

– Знаешь, – рассуждал он, – все-таки Воротников не лидер. Со всеми за руку здоровается, беспрерывно говорит «спасибо» и «пожалуйста», пропускает клерков в дверях. Другое дело Медунов. Он хозяин! Идет напролом, из глаз грозные молнии. Чувствуешь силу.

– Но ведь Воротников честный человек, а Медунов?.. – пробую я переубедить собеседника.

– Это уже второй вопрос, – парирует он, – лидер должен все-таки быть лидером.

Подобное представление о лидере было характерно не только для аппаратчиков. Знакомый дипломат возмущался советским послом в Сингапуре. «Это не посол, – утверждал он, – а так, тряпка. Гуляю я однажды по Сингапуру. Мимо едет он в лимузине под государственным флагом. Увидел меня, остановил машину и предлагает подвезти. Разве допустимо опускаться до такого?»

Спрашивается, как начальству можно было не вести себя по-хамски? Ведь мы добивались, требовали того сами!

Обратимся теперь к заповеди № 9. Хочу, кстати, пока еще не совсем поздно, подчеркнуть: нумерация заповедей не несет особой смысловой нагрузки, первая или третья не важнее шестой или десятой. И уж, конечно, девятая заповедь не уступает по значению восьми предыдущим.

Заключается она в железобетонной преданности организации. Как в том анекдоте о КГБ, который славился аналогичными традициями. Гость с Кавказа вошел в Мавзолей и при виде саркофага начал громко восклицать: «Ленин – как живой!». К нему подскакивает товарищ из органов и требует прекратить хулиганить. Но кавказец не унимается: «Понимаешь, друг, Ленин – прямо как живой!». В конце концов смутьяна увозят на Лубянку. Там на допросе он продолжает восхищаться: «Ленин – как живой!». Седовласый полковник в роговых очках вкрадчивым голосом осведомляется у задержанного:

– Гражданин, вы знаете, где находитесь?

– Ленин, говорю, как живой!

Полковник поднимает тон на пол-октавы: «Повторяю, вы знаете, где находитесь?».

– Послушай, правда, Ленин как живой!

И здесь старший офицер срывается и орет:

– Черт с ним, с этим Лениным! Ты знаешь, где ты находишься?

Так было и в аппарате ЦК. Не столь уж важно дело, которому служил. Главное – твоя фирма, твой рыцарский орден. Все помыслы посвящались тому, чтобы орден процветал и властвовал, кормил тебя и одевал, наделял полномочиями и престижем.

С особой болезненностью воспринимали в аппарате посягательства на привилегии. Самый робкий критик немедленно объявлялся контрой, жидом, агентом ЦРУ, шизофреником. Не по нутру были партработникам и любые другие попытки подорвать власть КПСС. Руководящая и направляющая роль партии была константой, ставить ее под сомнение считалось кощунством.

Десятая заповедь стояла несколько особняком от остальных. Это была не норма поведения, которой полагалось придерживаться, а особенность мировосприятия типичного аппаратчика. Речь идет о зависти. Будучи по своей сути человеком чрезвычайно честолюбивым, «карьерным» и в то же время в большинстве случаев бездарным, скучным, неинтересным, партработник завидовал всему и вся. Соседа по комнате бесило, например, то, что мне часто звонили друзья. Его аппарат, как правило, молчал, и когда он слышал очередную трель моего телефона, коллегу передергивало. После отсутствия (по случаю отпуска или болезни) я получал выговор: «Пока вас не было, невозможно было работать, – раздраженно отчитывал меня сосед. – Телефон взбесился, какие-то ненормальные люди!».

Еще тяжелее переносил визави приходы знакомых и друзей «живьем». Они потом спрашивали: «Почему твой сосед на нас зверем смотрит? Провинились чем-то?». Иногда, правда, «сокомнатник» менял тактику и пытался «отбить» посетителя (особенно, если гость был ему знаком). Он забрасывал пришедшего вопросами, осыпал любезностями и различными другими способами отвлекал внимание гостя от меня.

Довольно скоро, однако, я перестал удивляться, ибо аналогичным комплексом в той или иной степени страдали многие сослуживцы. Как-то я обнаружил, что один товарищ по работе на приемах в иностранных посольствах, в столовой, на улице, т. е. повсюду, неотступно следит за мной, точнее, за тем, с кем я общаюсь. После очередного коктейля он интересуется:

– Что это был за мужчина в очках, с которым ты разговаривал у колонны?

Я в ответ:

– А ты откуда знаешь, разве ты был на коктейле?

– Конечно, помнишь, ты еще с индийцем мимо меня прошел. Вы беседовали об индийско-пакистанских отношениях, ты пил пиво, а он вино из маленькой рюмки.

– Не заметил тебя, извини.

– Но кто все-таки был тот, в очках?

– Это ученый из Института востоковедения.

– И давно ты его знаешь?

– Лет пять.

– Наверное, хочешь защитить диссертацию, раз дружишь с ним?

– Какая проницательность!

– А скажи, пожалуйста, тот седовласый дядька, с которым вы лапшу уплетали, он ведь из МИДа, с американского направления?

– Ты как всегда прав. И если полагаешь, что я собрался на работу в Америку, то опять отгадал.

Такого рода допросы учинялись чуть ли не ежедневно, и не только этим товарищем. Был коллега, который сидел в комнате, чьи окна выходили на мои (наши кабинеты разделял внутренний двор). Товарищ непрерывно наблюдал за тем, кто ко мне приходит. Потом задавал вопросы, а заодно «докладывал» ситуацию в соседних кабинетах. Двигала им отнюдь не страсть к доносительству (доносить-то было нечего, да и времена наступили другие), а все та же элементарная зависть, самолюбие, уязвленное чрезмерной «популярностью» коллеги.

Особенно больно ранили аппаратчиков контакты товарища по партии с иностранцами. Когда мне прислали из сингапурского посольства букет цветов (для жены к 8 Марта), коллеги оторопели. Один был настолько уязвлен, что в течение месяца поносил на чем свет стоит упомянутое посольство и представляемое им государство.

Я вообще-то пришел в аппарат человеком, уже хорошо осознавшим всю деликатность проблемы контактов с чужеземцами. Ведь в течение многих лет работал в советских представительствах за границей, а там, как уже отмечал, постоянно находишься между молотом и наковальней. Завел широкие связи с местной публикой, значит, по тебе ударит молот (КГБ). Не сумел наладить солидный круг знакомств – попадаешь на раскаленную поверхность наковальни (посол, который требует от тебя дипломатической активности).

Несмотря, однако, на солидный опыт лавирования, я скоро понял, что в аппарате зависть достигла более высокой точки накала и контактов с иностранцами, хоть они и нужны, лучше избегать полностью (или сверхтщательно маскировать их от коллег). На первых порах, правда, я все-таки пытался действовать открыто. Пришел как-то к начальнику, доложил, что на прием желает прибыть гость из курируемой страны. Шеф скривился и сказал:

– Я думаю, что сотруднику столь уважаемого ведомства, как наше, не следует опускаться до встреч с кем попало!

– Но это высокопоставленный дипломат!

– Не забывай, мы не Совмин, не Верховный Совет, мы ЦК!!!

В дальнейшем начальник под разными предлогами продолжал «оберегать» меня от встреч с иностранцами. Зато когда гости просились к нему, он забывал все на свете и, упиваясь, готовился к беседе.

Грудью защищал меня шеф от поездок за кордон. Однажды из МИДа сообщили, что меня приглашают на конференцию за рубеж. Попросил переслать текст приглашения начальнику. Секретарь отдела через пару часов проинформировал, что письмо получено и под расписку вручено шефу. Я стал ждать. Прошло две недели, а начальник не только о бумаге не заикается, но вообще избегает контактов. В конце концов поймал его в коридоре и поинтересовался приглашением.

– Да, да, вчера вот принесли, – смущенно лопочет член авангарда советского общества.

Проиграв первый раунд, шеф начал второй. В аппарате существовали всякие хитроумные способы, с помощью которых только и можно было «протолкнуть» любую бумагу. В той или иной степени ими владели все сотрудники. Мой же шеф являлся в данной области специалистом экстра-класса. Чтобы сорвать мероприятие, требовалось совсем немного усилий. Достаточно было направить человека по ложному следу. На следующий день шеф предложил пойти с приглашением к замзаву, который нас не курировал и меня абсолютно не знал. Очевидно было, что откажет в поездке. Так оно и вышло.

Но то, что я никуда не поехал, это лишь полдела. Приглашение от зама попало заведующему отдельского секретариата. Тот так расстроился из-за моей популярности за рубежом, что решил отомстить. Загнал меня работать на очередной съезд КПСС – раздавать вместе с девушками-машинистками мандаты и материалы делегатам. Кстати, на ту же конференцию за кордон приглашали еще одного сотрудника отдела. И его не пустили. В порядке мести зав. секретариатом сосватал бедолагу в поездку то ли в Рязань, то ли в Сызрань.

У шефа была еще одна особенность: при том, что он не любил, когда другие путешествуют, сам испытывал колоссальную тягу к перемене мест. Заграница манила его как мощный магнит. И он абсолютно не сопротивлялся «электромагнитному полю», из-за которого коллеги все реже видели его в родных цековских стенах.

Предметом острой зависти на Старой площади мог стать костюм. У товарищей возникали вопросы: где достал, на какие деньги приобрел? Одновременно выносилось порицание за то, что партийный работник расфуфырился, потерял скромность. Машина, личная дача тем более воспринимались с глубочайшим раздражением. Даже телевизор порождал отрицательные эмоции. Жена сослуживца, увидев, что наш телевизионный аппарат имел большой экран, всплеснула руками и воскликнула:

– Ой, где же вы такой экранище оттяпали!?

Как выяснилось, ее телеприемник был не меньшим, но ей хотелось, чтобы у другого было хуже.

Самое же большое омерзение вызывали успехи коллеги на интеллектуальном поприще. Никто не должен быть умнее! В ЦК велась настоящая охота на лиц, публикующихся в печати. Их шельмовали на партийных и профсоюзных собраниях, вызывали на «ковер» в высшие инстанции. В конце концов партком ЦК принял разгромное решение, поименно осудившее плодовитых «писак» и фактически объявившее выступление в прессе вне закона.

Парткомовский функционер гневно разъяснял: «Если у ответственного сотрудника хватает времени для написания статьи, значит, он недорабатывает, не все силы отдает делу партии». «Кроме того, – продолжал марксистский философ уже совсем в духе Оруэлла, – люди сочиняют опусы, сидя в служебных кабинетах, на казенных креслах и орудуя аппаратными перьями. И опираются при этом на знания, информацию, кругозор, полученные благодаря работе в ЦК».

Я пытался возражать:

– Ну а если человек занимается литературными упражнениями на досуге. Вы вот на отдыхе, знаю, любите половить рыбку. Правда?

– Сравнил, – отвечал, широко улыбаясь, собеседник.

– Но ведь вы рыбачите, используя пруд цековской дачи. Через аппаратные каналы приобрели снасти. Обдумываете план очередной рыбалки в казенном автомобиле или в служебном кабинете. Хвастаетесь уловом в рабочее время. Порой вам удается выудить громадную рыбину за счет сильных рук. А сильные они благодаря спецпитанию в спецстоловой.

После долгих и горячих стычек между группировками «пишущих» и «непишущих» партком уточнил, что публиковаться все-таки можно, но ограниченно, так, чтобы суммы гонораров значительно отставали от уровня зарплаты. Секретарь ЦК Добрынин предложил еще более гибкую формулу: «Пусть люди пишут столько, сколько позволяет их партийная совесть!». Как все-таки хорошо, что Толстой, Диккенс и Шекспир не были партийными работниками! Их партийная совесть, а уж тем более товарищи по КПСС, не позволили бы написать «Войну и мир», «Холодный дом» и «Гамлет».

Абсурдность аппаратной возни по поводу публикаций была особенно видна на фоне того, что наши лидеры, в прошлом Брежнев и компания, а затем уже Горбачев и даже такой «святой» человек, как Лигачев, пекли, словно пироги, не то что статьи, книги, и это не мешало им отдавать родной партии самих себя до последней частицы энергии.

Забегая вперед, отмечу, что в конечном счете развитие событий в стране позволило лагерю «писак» победить во внутриаппаратной борьбе. Когда в 1988–1989 годах КПСС стала терять позиции, сверху бросили клич: «Партийцам бороться за народ, выступать, писать, идти в люди!».

Чем же занимался аппарат? По сути, он являл собой суперправительство, которое в самом деле только одно и было в состоянии управлять выплавленной в горниле Гражданской войны уникальной системой. Страна жила решениями ЦК, которыми забиты необъятные партийные архивы. Составление этих документов и их проталкивание через руководящие органы и было главнейшим и важнейшим содержанием аппаратной деятельности.

Без постановления ЦК люди не могли ступить и шага, с оным они пускались в любую авантюру. По решению ЦК вводились войска в Афганистан, а наряду с этим по столь же высочайшему повелению министерству торговли предписывалось отпустить несколько сумок для ЦК ВЛКСМ, комсомолу позволялось подарить их кубинским друзьям.

В соответствии с аналогичными постановлениями открывались выставки мягкой игрушки, сколачивались в африканских саваннах подпольные «революционные» движения, назначались на работу на Старую площадь уборщицы, утверждалась повестка дня советско-американских переговоров по стратегическим вооружениям, появлялись на свет «народные» артисты СССР, поворачивались вспять реки.

Ни одна делегация не могла отправиться за кордон, не будучи благословлена номером цековского документа. Без него аэрофлотчики не принимали в Шереметьево-II иностранные лайнеры с гостями, шоферы не доставляли визитеров в город, чекисты не охраняли их от террористов, повара не потчевали странников русскими щами, гостиничные боссы не заботились об их ночлеге.

Несмышленые чужеземцы, слабо разбиравшиеся в лабиринтах реального социализма, подчас требовали невозможного. И возникали обиды. Приезжает, скажем, крупный бизнесмен по внешнеторговой линии и, уже находясь в Москве, звонит секретарю ЦК, которого когда-то развлекал в Лос-Анджелесе. Прими, мол, сегодня. А тот сегодня никак не может, ибо надо заготовить соответствующее постановление. Дело же сие непростое, требующее времени и усилий.

Но с принятием постановления все развивалось по накатанному сценарию. Копии документа рассылались исполнителям: в Министерство иностранных дел, уголовный розыск, управление метрополитена, Библиотеку имени В.И. Ленина. Адресатом могла быть любая организация Советского Союза. И, кстати, исполнители, как правило, не возражали, более того, всякие там министерства, управления и ассоциации и являлись зачастую инициаторами решений, организовывали их подготовку и прохождение через «инстанцию» (в советском истеблишменте именно так трепетно величали ЦК КПСС).

Благословение Старой площади позволяло надеяться на осуществление мероприятия. Конечно, магистральные задумки высшего политико-идеологического органа державы, например о создании продовольственного изобилия или преодолении жилищного дефицита, были абсолютно нереальны, а потому не выполнялись. Но указы попроще, поприземленнее и понезатейливее играли незаменимую роль в функционировании системы.

Когда система стала приходить в расстройство, возникли дополнительные проблемы в жизни. Ученый из НИИ жаловался мне в 1990 году: «Раньше, когда выезд за кордон оформлял ЦК, все шло четко и по плану; теперь же академические бюрократы вконец запутали дела, ОВИР их не слушается, КГБ тем более, таможня на три буквы посылает; чтобы поехать за границу, приходится подвергаться мукам ада».

Постановления ЦК выполняли еще одну важную функцию. Они были своего рода источником советского права. Как в Англии суды руководствуются прецедентами из прошлого, так в нашей стране политическая элита отталкивалась в практической деятельности от прежде принятых решений. Правительство такого-то государства просит построить атомную электростанцию. Как быть? Аппаратчик лезет в архив и выцарапывает оттуда покрытое пылью постановление десятилетней давности. Оно гласит, что упомянутой стране по следующим соображениям (приводятся) поставлять оборудование для атомных станций не следует. Содержание документа с обязательным указанием его номера доводилось до руководства, и просьба иностранного правительства зачастую отвергалась.

Аппаратчикам такая система представлялась очень удобной и разумной. Скажем, издается новая географическая карта с островами, являющимися объектом спора между двумя азиатскими государствами. Чьи они? Ученые спорят до хрипоты, ругаются даже, приводя в защиту своих позиций веские аргументы. А спорить незачем. Достаем из архива очередное решение, где черным по белому 15 лет назад было указано, как обозначать упомянутые острова на карте.

Привычка руководствоваться решениями ЦК укоренилась в сознании партийцев настолько, что, когда одному из них посольство США отказало в выдаче визы, он ходил по коридорам и вопил:

– Как же так, что за безобразие! Эти дяди Сэмы совсем обнаглели! У меня есть решение ЦК КПСС о поездке в Соединенные Штаты, как же американцы смеют не давать мне визу!

Формально постановления от имени ЦК принимались на заседаниях Политбюро, менее важные – на Секретариате. Но по сути дела они там просто штамповались. Даже в горбачевские времена члены этих «великих хуралов» не просматривали 90–95 % того тоннажа всяческих бумаг, которые они утверждали в качестве постановлений («высочайших указов»). Готовил документы в значительной степени на свой вкус аппарат, он же контролировал их исполнение, он же один только и хранил в памяти их содержание, да и сам факт существования решений. Весь комплекс священнодействий, связанных с постановлениями, и являлся основным и любимым времяпрепровождением обитателей Старой площади. Данному занятию отдавались лучшие годы жизни сотен и сотен здоровых, в расцвете сил людей.