Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты"

Как же появлялось на свет очередное постановление? Сначала рождалась Идея. Скажем, заместитель заведующего Международным отделом знакомится с депешами из загранучреждений СССР и наталкивается на сообщение, что в некотором царстве-государстве шкодливая газетенка не совсем уважительно отозвалась о состоянии советской экономики.

«Это уже не в первый раз, – мелькает мысль в компьютерном мозгу матерого функционера, – до этого шельмовали наше сельское хозяйство, теперь вот сферу обслуживания чернят; того и гляди до партии, руководства, доберутся». Решение созревает мгновенно: необходимо скорректировать пропагандистскую линию в отношении распоясавшегося царства-государства. Последовательно давать отпор выпадам и со своей стороны вскрывать язвы их бытия. Замзав трубит большой сбор – «на совет» приглашаются страновой сектор, консультанты, информационная служба, сектор культурных связей. Всех их надо сконцентрировать на проблеме.

«Болванку» документа поручено подготовить страновикам. Они тоньше чувствуют нюансы гнусного поведения подшефного государства. Секторские силы брошены на защиту чести Родины. Следуют звонки в научно-исследовательские учреждения с «просьбой» (заданием) представить справки об обстановке в «царстве», его внешней политике, особенностях пропагандистской линии.

Идентичные запросы летят по беспроволочному телеграфу в советские посольства в «нехорошем» государстве и в сопредельных землях. Одновременно начинают скрипеть перья секторских писак.

Первый проект готов, но еще не успевают высохнуть на нем чернила, как накатываются волны затребованных материалов извне. Сотни и сотни страниц. Просматривать их внимательно времени, конечно, нет, но пробежать глазами стоит. Начальство обязательно потребует вставить что-нибудь из научных и посольских разработок.

Вслед за очередным валом справок, телеграмм, записей бесед рождаются второй, третий, десятый варианты записки в ЦК и проекта постановления по ней. Лишь затем материал попадет под очи завсектором. Как и всякий бюрократ, честно отрабатывающий хлеб, он должен внести личную лепту. Прежде всего заведующий переставляет местами абзацы. В обязательном порядке, иначе записка «не зазвучит». Он берет в руки ножницы и нарезает из представленного подчиненными варианта кучу узких полосок бумаги. Склеив абзацы по-своему, перепечатывает материал. И вновь загоняет его в сектор. Пусть эксперты посмотрят, внесут очередные поправки. Сделано и это.

Перепечатанный в энный раз документ возвращается руководителю сектора. Теперь он вгрызается в стилистику, «однако» заменяет на «но», «вместе с тем» – на «в то же время», «вышеназванные» – на «вышеуказанные», «представляется целесообразным» на «имело бы, вероятно, смысл». Только к одиннадцати ночи уставший шеф покидает творческую лабораторию ЦК партии, чтобы вернуться к плачущим детям и обеспокоенной жене.

Далее документ пускался «в плавание» по отделу. Считалось солидным показать его в двух-трех подразделениях. Неважно даже каких. Лишь бы показать. Так, проект решения по азиатской проблематике изучали товарищи, специализировавшиеся по Европе, идеологическим аспектам взаимоотношений между социалистическими странами. Ничего принципиально нового и полезного они не вносили. Вклад в лучшем случае ограничивался предложениями об очередной перестановке местами двух абзацев, устранении наречия «очень» из одной фразы и добавлении слова «весьма» в другую. Иногда как неудачный характеризовался заголовок записки или рекомендовалось сократить материал до трех страниц (у начальства, мол, нет времени читать «полотно» в 3,5 страницы). Наконец, после того как примерно 20–25 высокооплачиваемых функционеров израсходовали на подготовку трехстраничной «болванки» 5–6 сотен часов, документ приземлялся на столе замзава.

Согласно неписаному аппаратному закону он должен был забраковать материал или по крайней мере назвать его сырым. Отдавался приказ о разворачивании второго раунда подготовки записки. По велению зама созывали совещания с привлечением ученых. Направляли документ «на предложения и совет» в другие ведомства (МИД, КГБ и т. п.). При этом заведенный еще, видимо, в незапамятные времена ритуал требовал непременного ошельмовывания дополнительных помощников.

– Ну как там ученые, – вопрошал замзав, – высказывали что-нибудь дельное на совещании?

– Вы же знаете, Иван Иванович, качество науки, пустая трата времени, сплошные банальности.

– Да, увы, наука застоялась, расшевелить бы ее надо. На замечания мидовцев и чекистов реагировали тоже с иронией:

– Вот тебе и спецы, хоть бы какую-то свежинку внесли. Позорно низкий уровень!

Критика научного мира и ведомств продолжалась на партсобраниях, где под одобрительный гул аудитории очередной выступающий охал по поводу профессиональной негодности советских дипломатов, разведчиков, военных, ученых. Подобные сентенции звучали особенно забавными, ибо в МИДе, КГБ, Минобороны, научном мире столь же пренебрежительно отзывались об умственных способностях цековцев. Мидовские друзья не раз спрашивали меня:

– Послушай, как ты там терпишь, в ЦК же одни дубины стоеросовые!

Как бы там ни было, бумага рано или поздно вновь попадала к заму. Поскольку к ней приложил руку столь широкий круг лиц разных возрастов, взглядов, знаний, она была, несомненно, гораздо хуже, противоречивее, менее логичной, чем при первом чтении. Тем не менее замзав ее пропускал. Так полагалось. Он вносил в документ и собственную лепту, что делало конечный продукт совсем убогим.

Далее замзав согласовывал материал с заведующим отделом и по договоренности с ним приступал к поиску отдела-партнера, который бы выступил соавтором записки. Отдел находился, начинался новый изнурительный этап возни и беготни. Документ с помощью курьеров метался между двумя отделами как пинг-понговый шарик над сеткой: «направляем по договоренности», «возвращаем с дополнениями», «просьба посмотреть». На одни сопроводиловки уходило несколько килограммов бумаги.

Но вот текст обкатан, сто раз согласован и пересогласован. Наступала пора гонки на месте. Знаете, как на треке велосипедисты отчаянно упираются, стремясь побудить соперника первым сорваться в путь и взять встречный ветер на себя. В аппарате каждый отдел норовил заставить партнера подписать документ первым. На всякий случай. Параллельно шли торги о том, каким уровнем подписывать записку в ЦК: уровнем зама или заведующего. Это никчемное занятие тоже поглощало массу сил иособенно времени.

Подписанный документ уходил в Общий отдел и через какое-то время вносился в повестку дня заседания Политбюро. Активность авторов записки достигала апогея. Заведующий приглашен на Политбюро, требовалось подготовить текст его выступления. В 99 из 100 случаев никакого выступления не бывало, в оставшемся сотом заведующему позволяли произнести две-три фразы. Тем не менее семь-восемь спецов отдавали еще десятки часов жизни на составление текста мифического выступления. Чаще всего решение принималось вообще без обсуждения.

Если речь в записке шла о конкретных банальных операциях (покупке сумок для кубинских комсомольцев, встрече намибийских партизан в аэропорту), то они совершались. Документ же посерьезнее, покрупнее зачастую оседал мертвым грузом в архиве. И о нем забывали. А спустя какое-то время другое подразделение цековской бюрократии выпускало бумагу аналогичного содержания. Или, наоборот, на ту же тему, но совершенно иного содержания.

Очень почетная, можно сказать, великая миссия аппаратчиков заключалась в подготовке речей и докладов для высших лидеров страны. Вот когда начиналась свистопляска! Сначала спускалось указание сделать доклад для съезда, пленума, переговоров с иностранным лидером. Задание формулировалось туманно. Скажем, изложить новое видение обстановки в Азиатско-Тихоокеанском регионе или разработать обновленную концепцию народного образования. Под задание формировалась команда.

Составлялось сорок ее вариантов. Их надо было синтезировать в один. Вписывались фамилии, потом вычеркивались, вписывались вновь и опять вычеркивались. Наконец, утверждалось 15 человек из аппарата и ряда ведомств. Их забрасывали на комфортабельную дачу. Там уютные апартаменты, изобилующая деликатесами еда, тишина, чистый воздух.

Мой приятель участвовал как-то в переводе на иностранный язык доклада, который предполагалось произнести на партийном форуме на следующий день. Охрана предупредила: из дома не выходить (чтобы не было утечки информации). Для верности здание «опоясали» лазерным лучом. Попытаешься его пересечь, включишь сирену тревоги. В дополнение к лучу часовые. А в докладе-то секретов никаких нет, да и в округе километров на пять ни одной живой души. Жаждущих же прочитать очередной доклад не только в округе, а вообще нигде не сыщешь. Но зато как приятно для самолюбия и охранников, и пишущих. Мы все такие важные и особые!

Вернемся, впрочем, к процессу сочинения доклада. 15 аппаратчиков-дачников пекут вариант за вариантом: 25-й, 44-й, 103-й. Все не то и не то. Переписываются разделы, «рокируются» абзацы, замарываются слова. Очередные варианты (иногда следующий отличается от предыдущего двумя словами) стремительно доставляются в штаб, на Старую площадь. Летит черная «Волга», расцвеченная огнями и издающая душераздирающие звуки. Ни дорожные знаки, ни сигналы светофора, ни безопасность пешеходов, ни неудобства для других машин ей нипочем. Только неудержимо вперед, быстрее доставить пред высокопоставленные очи два новых слова.

Все бы ничего, да только когда наступал торжественный момент официального произнесения речи или доклада, выяснялось, что готовившееся на даче в текст не вошло, разве что пара ничего не значащих фраз. Кто переписал речь – непонятно. Зато потом по Москве обязательно ходило огромное количество всякого рода лиц, которые утверждали, что именно они все и писали.

Своим долгом считали цековцы вмешательство в производственную деятельность подчиненных коллективов. Куратор Министерства энергетики из соответствующего отдела бесконечно звонил подопечным и требовал безотлагательной подготовки справок-отчетов: какова частота тока в сети, упало ли напряжение, сколько потреблено энергии за истекшие сутки и прочие подробности. Зачем? Почему? В министерстве понять не могли. Куратор делал это, потому что так велел его начальник, тот – чтобы при случае продемонстрировать информированность заведующему отделом.

…В США или Японии на самую скромную должность в магазине или второсортной конторе просто так не принимают. Проверяют интеллектуальный потенциал претендентов. В ЦК КПСС никто этот потенциал ни у кого не проверял. Критерии для отбора кадров были другими, и о них я уже упоминал. Соответственно, иными получались итоги. При существовавшей системе чем послушнее, глупее, серее был человек, тем с большей скоростью и легкостью возносился вверх по служебной лестнице.

И это было понятно, по-моему, даже ученикам средней школы и бабушкам, торгующим семечками на одесском «Привозе». Не разумели ситуации лишь сами участники карьерной гонки. Я с изумлением слушал высказывания по центральному телевидению бывшего аппаратчика, а позднее одного из лидеров реформаторского движения Вольского. Аркадий Иванович разъяснял широким массам телезрителей, что, мол, нет ничего удивительного в успехах экс-партработников в сфере бизнеса. В парторганы все-таки попадали толковые люди, лучшие из лучших.

Вольский не одинок в подобных оценках, невзирая на то, что ЦК КПСС одарил наш народ такими всемирно известными талантами, как Брежнев, Черненко, Лигачев, Полозков! А сколько самородков вертелось на соседних этажах власти!

Кириленко впал в детство задолго до того, как Леонид Ильич согласился отправить его на отдых. Все решил телефонный разговор Л.И. с Кириленко, состоявшийся 1 июля. Секретарь ЦК звонил Генеральному, чтобы поздравить его с наступающим Новым годом.

Пока речь идет преимущественно о представителях «старой гвардии», доставшихся Горбачеву по наследству от доперестроечного режима. Ну а каковы же были новые, горбачевского призыва партийные боссы? О них, вообще-то, почти все известно. В эпоху гласности и демократизации плюсы и минусы партийных вождей стали достоянием широкой общественности. И все-таки некоторые зарисовки…

В нашем отделе при мне сменились четыре зама, курирующих азиатские дела. Первый был классическим представителем брежневской школы партработников. Его кабинет был завешан портретами Ленина и Горбачева; вначале в соотношении 4: 2, но, когда над замом сгустились тучи грядущей отставки, число изображений лидера «перестройки» возросло до пяти. На стол под стекло легли вырезки из газет с горбачевскими цитатами. Замзав постоянно клялся в любви к Горбачеву в широких аудиториях и поносил в компании доверенных лиц.

Но если Горбачеву замзав явно не симпатизировал, то его отношение к Ленину было более сложным, с трудом поддающимся анализу. Как-то беседуя в присутствии подчиненных с секретарем Русаковым, он восхищался: «Какой кладезь знаний труды Ленина! В подходе к любой проблеме нужен ленинский метод. Должен Вам доложить, что я регулярно перечитываю Ильича и постоянно делаю для себя открытия, нахожу в них ответ на злобу дня. Мы еще поверхностно, мало знаем наследие вождя!».

Далее Русаков, видимо, дает высокую оценку трудам Маркса. И зам реагирует:

– Должен, Константин Викторович, признаться, что его штудирую меньше, хуже освоил. Каюсь. Не хватает времени. Но даю обещание использовать ближайший отпуск для ликвидации этого пробела. Обязательно прочту всего Маркса!

Все это выглядело как ханжество, реализация одной из аппаратных заповедей (о которых речь шла выше). Но всякий раз, когда случался кризис в международных делах, замзав в самом деле усаживался за Ленина и часами выискивал у Ильича рецепты разрешения современных противоречий. Собственно, Горбачев первые три-четыре года пребывания у власти занимался тем же, что всячески подчеркивал в публичных выступлениях. Несмотря, однако, на любовь к основателю партии и государства, первого зама сняли.

Следующий замзав отличался патологической трусостью и никогда не высказывал никаких мыслей. Молчал и дрожал. Ему на смену пришел человек более решительный, но до неприличия невежественный. Я попал к нему на совещание, когда уже был наслышан о «талантах» нового начальника. Он информировал группу сотрудников об очередном заседании Секретариата ЦК.

– На Секретариате отмечалось, – начал замзав, – что в стране выпускается слишком много легкой музыки, а серьезной не хватает. Так, только некоего Розенбаума в прошлом году вышло несколько сот тысяч граммов пластинок.

Тут начальник споткнулся.

– А что, – поинтересовался он у присутствующих, – пластинки теперь измеряются на граммы?

Вслед за паузой кто-то, ранее других оправившийся от шока, объяснил разницу между грампластинками и граммами пластинок.

Вторым пунктом повестки дня была критика товарища, не заметившего опечатку в важном документе. В ЦК такое всегда считалось величайшим преступлением. Текст цековского постановления мог содержать любой вздор, любую глупость, и за это никто не отвечал. С опечатками было иначе. В соответствии с партийными традициями форме придавалось большее значение, чем содержанию.

Возьмите, например, строгости с партбилетом. Член КПСС мог быть негодным человеком, бездельником, пьяницей. Другой же являл собой пример для подражания, но стоило ему потерять партбилет, по сути дела кусочек картона, как следовали сюрреалистически суровые оргвыводы. Чтобы уберечь себя от кар партийной инквизиции, члены КПСС принимали самые тщательные меры предосторожности. Женщина – ветеран партии призналась как-то, что всю жизнь проносила партбилет в трусах. Неудобно, но зато за сорок лет ни единого взыскания!

На упомянутом совещании замзав минут пятнадцать орал на несчастного функционера, напоминая, что при Сталине за такие проступки расстреливали. Здесь, кстати, шеф немного ошибался. Я, конечно, не могу утверждать, что Иосиф Виссарионович никогда не казнил за опечатки. Но, по крайней мере, иногда он этого не делал. Знаю доподлинно, ибо в нашем отделе работала пожилая дамочка, которая еще в бытность у власти Сталина допустила в цековской записке тягчайшую ошибку. В слове «Сталин» вместо буквы «т» напечатала «р». И ничего, выжила.

Выжил и функционер, провинившийся в 1980-е годы, но замзав своей тупостью оставил тягостное впечатление. Тупость, правда, не мешала заму заставлять подчиненных сочинять за него многочисленные книги и статьи. Он только подписывал труды, зачастую даже не читая. Был такой случай. К «автору» подводят человека, которого он живописал в качестве героя «перестройки» в одном из «своих» опусов. Напоминают, кто он. А летописец абсолютно не может взять в толк, о чем и о ком идет речь. Он же не читал «собственное» произведение.

Данный замзав отличался, кроме всего прочего, полным отсутствием знаний в области, которую ему доверили курировать. За время общения у меня сложилось твердое убеждение, что он вряд ли был способен найти на карте мира «подотчетные» ему страны (Китай, Корея, Вьетнам и т. п.). Однажды куратор вызывает меня и взволнованным голосом начинает выпытывать, когда Горбачев обсуждал с Фомвиханом вопрос о ликвидации «каких-то военных баз».

Я спрашиваю: «Вы, наверное, имеете в виду не Фомвихана, а Нгуен Ван Линя?»

– А кто такой этот Нгуен Вань?

– Руководитель Вьетнама.

– А Фомвихан?

– Лидер в Лаосе.

– А базы где?

– Наши?

– Я так понял помощника Горбачева, что наши. Или у СССР нет баз?

– Во Вьетнаме есть.

– А в Лаосе?

– Нет.

– Тогда наверняка разговор о вьетнамских. Так вот, – растерянность проходит, и у шефа в голосе звучат привычные нотки хамства, – срочно сделать справку о подноготной вопроса.

Через пару часов доставляю главному советскому стратегу в Азии требуемый документ. Читает и задает «глубокомысленные» вопросы.

– Вот ты здесь пишешь Нгуен Ван Линь. Это кто?

– Лидер Вьетнама.

– А Фомвихан кто?

– Лаосский лидер.

Еще один «босс» был человеком интеллектуальным, но малосведущим в международных, в том числе в азиатских, делах. Как искренний поборник перестройки он считал своим долгом постоянно генерировать идеи. И с утра до вечера строил воздушные замки, причем очень обижался, когда встречал скептицизм в отношении его проектов.

Перед любым визитом советского лидера за рубеж или иностранного в СССР наш новый шеф развивал бешеную активность. Во все бумаги и бумажки, посвященные визиту, вставлял сочные словосочетания: «историческая встреча», «эпохальное событие», «переломный момент», «судьбоносные переговоры». Подчиненным предлагалось подкрепить эти характеристики конкретными предложениями: о подписании пакта о ненападении, увеличении в 5–6 раз товарооборота, сооружении монумента дружбы на границе.

Чем грандиознее (а одновременно – неправдоподобнее) была идея, тем большее умиление вызывала она у шефа. Я даже хотел подсунуть ему при случае предложение об обмене с Китаем делегациями зоопарков в составе 100 слонов и 330 жирафов. В последний момент не рискнул, хотя он, скорее всего, «проглотил бы» даже такую «наживку».

Ведь загорелся же замзав фантасмагорическим проектом выжившего из ума ученого о превращении советской территории в 1988–1992 годах в главную транзитную артерию между странами бассейна Тихого океана и Европы. Помню, вызвал меня в кабинет. Вхожу и вижу двух людей со сверкающими глазами – начальника и незнакомца в помятом костюме.

– Знакомьтесь, – кричит срывающимся голосом замзав, – крупный ученый-транспортник. Предлагает построить от китайской границы до западных рубежей СССР специальные пластмассовые трубы и пустить по ним транзитные грузы. Сможем решить многие наши проблемы!

– Идея, конечно, прекрасная, – возразил я, – но пока мы не в состоянии перевозить даже собственные грузы. Не хватает подвижного состава, линий, электричества.

Шеф так крепко обиделся, что не замечал меня с месяц. Я, однако, не расстраивался, памятуя, что маниловщина – наша традиционная российская слабость. Как-то в мемуарах итальянского дипломата XVIII века натолкнулся на замечание о том, что русская сторона на переговорах всегда выдвигала блестяще звучащие, но нереальные прожекты. И очень расстраивалась, когда они отвергались.

Масса любопытной публики работала в аппарате на других должностях. Знал я товарища, который никак не мог взять в толк, откуда в Стране Советов появились проститутки, воры, взяточники, наркоманы. «У нас же, – горячо убеждал он меня, – для этого нет социальной базы, эксплуатации человека человеком!» Я попытался растолковать товарищу, что социальные язвы отсутствуют в тезисах ЦК КПСС, которые он сам же и готовит. А в жизни язвы есть и в обилии. Он смотрел на меня с сожалением и выносил суровый приговор: «Ты ничего не смыслишь в марксизме!».

Другой коллега любил нещадно поносить Запад за декадентство. «Вот Вы, – упрекал он меня, – поддерживаете гласность, а ведь дело кончится тем, что к нам потекут реки порнографии, разврата! Вам по душе такое в перспективе?» Я робко отвечал, что не по душе, восхищаясь при этом целомудренностью товарища. Позднее я узнал, что он весьма уважал порнографические издания с Запада и имел целый гарем любовниц.

Идеологический «сдвиг», впрочем, не был самой распространенной в аппарате болезнью. По-настоящему верили в замечательную социальную базу нашего общества лишь немногие. Преобладали иные «сдвиги». Один из них – на Сталине. Как-то в столовой я оказался рядом с еще довольно молодым человеком, который сразу же завел сталинскую пластинку.

– Вот был вождь! Магазины ломились от продуктов. Воров не было. О пьянстве не слыхивали. Люди улыбались. А какие трактора выпускали!

Я напомнил товарищу об определенных недостатках сталинского режима. О концлагерях и прочих прелестях.

«Да что вы! – последовало взволнованное разъяснение, – разве не понимаете, что он боролся с врагами! На момент революции 1917 года правящие классы составляли 30 % населения. Часть разбили в Гражданскую, а потом добивали. Причем не забывайте, что эксплуататоры продолжали размножаться и нужно было выкорчевывать и следующие поколения врагов». Далее сосед по столу заявил, что и перестройку начали недобитые внучки фабрикантов и помещиков. Они же устроили Чернобыль, потопили судно «Нахимов», подарили империализму Восточную Европу.

Впоследствии мы не раз вступали с упомянутым «революционером» в дискуссии. Постепенно выяснилось, что его волнуют не судьбы социализма в целом, а в основном защита «чистого имени» Сталина. Когда я уж очень «доставал» его аргументами, товарищ выкрикивал:

– Что вы все Сталина вините? Он не при чем! Это Ленин, Троцкий и Дзержинский придумали концлагеря и стали уничтожать людей!

Вскоре не осталось ни одного большевика, кого бы мой новый знакомый ни лягнул за тот или иной проступок. И лишь Сталин в его глазах оставался непогрешимым. Я встречал немало других аппаратчиков, соглашавшихся с хулой в адрес Маркса, Энгельса, Ленина, но содрогавшихся от любого мало-мальски нелестного замечания в отношении Сталина. Первые трое были идеалисты, интеллигенты, слюнтяи, Иосиф же Виссарионович – это хозяин, тот человек, который дал власть не каким-то там матросам и батракам, а аппарату!!!

Вернемся, однако, к моему сталинисту. Однажды он пригласил меня в гости. В квартире поразила коллекция бюстов и изображений Сталина. Гипс, керамика, масло, дерево, акварель – всевозможные материалы и вещества использовались для увековечивания памяти тирана. После осмотра экспозиции, занявшей практически все стены и значительную часть площадей квартиры, сели за стол. Хозяин беспрерывно произносил тосты за Сталина и чокался с каждым из пришедших. Гости реагировали по-разному: одни вторили панегирикам, другие проделывали священнодействия молча. Были и такие, кто допускал колкости по поводу вождя всех народов.

На следующее утро я выразил аппаратному сталинисту удивление, зачем, мол, столько славословить. «Я хотел проверить, кто есть кто, – последовало разъяснение, – удалось выявить врагов и недоброжелателей нашего дела. Они будут взяты на заметку».

Вскоре я был направлен на офицерские курсы «Выстрел» в Солнечногорске. Вот где процветал сталинизм! Это было в конце 1986 года, гласность еще не наступила, и многие видели в разворачивавшейся перестройке шанс на реабилитацию старых, супертоталитарных порядков. Имя Сталина не сходило с уст обучавших нас офицеров. Подполковник – политработник – чуть ли не с пеной у рта поносил Хрущева за то, что тот посмел бросить тень на священный облик вождя и сократить вооруженные силы (в число уволенных в запас попал отец политработника). Музей боевой славы курсов буквально изобиловал изображениями-иконами. Гид, сопровождавший курсантов по музею, больше говорил о подвигах Сталина, чем о заслугах Советской армии и всего народа в победе над фашизмом. Портреты генералиссимуса преследовали нас в красном уголке, столовой, служебном автобусе, на стрельбище.

Перейдем, впрочем, к следующему «сдвигу» среди работников аппарата. Он касался еврейского вопроса. Некоторые антисемиты являлись одновременно сталинистами, но не все. Часть товарищей была «зациклена» исключительно на евреях. Один коллега обвинял сионистов во всех невзгодах державы, другой – списывал на них личные проблемы. Если кого-то повышали по службе, он немедленно объявлялся евреем. Товарищ дошел до того, что называл жидами практически всех руководящих деятелей КПСС.

В число «обвиняемых» попали Зайков и Разумовский, Пономарев и Шеварднадзе, Яковлев и Примаков. Даже Капитонов, гораздо более похожий на антисемита, чем на еврея, получил стандартный приговор. «Жидки, кругом жидки, – сетовал партиец, – как их палками не бей, все равно лезут на теплые местечки». В течение длительного времени ему никак не удавалось вскрыть сионистские связи Горбачева. Пытался выйти на них через Яковлева. Тот, мол, сам еврей, плюс его купили на корню и завербовали сионистские организации в Канаде, где Яковлев служил послом СССР. По заданию Тель-Авива переведенный на партийный пост посол обработал М.С. «Яковлевская версия» падения Горбачева в сионистское болото представлялась борцу за чистоту нации все же неполной. Позднее он вышел-таки на истину. Оказалось, что зять президента «типичный еврей», а Раиса Максимовна – «татарская жидовка».

Довольно распространено в аппарате было мнение о семитском происхождении Попова, Собчака, Ельцина, Травкина, Афанасьева и других реформаторов. Считалось, что и в МИДе сплошь сыновья израилевы, что там все замминистры и начальники управлений – сплошь евреи или полуевреи. Евреи же обвинялись в разложении советского сельского хозяйства, разрушении отечественной промышленности. Как в известном стишке: «Если в кране нет воды, значит, выпили жиды».

Один из аппаратчиков, получив из института США и Канады справку о западных советологических центрах, наложил резолюцию: «Это путеводитель для советских евреев, чтобы знали, куда бежать и куда обращаться за кордоном!»

Процветал в аппарате и неприкрытый ничем, ни сталинизмом, ни антисемитизмом, культ грубой силы и власти. «Командовать обществом должны мы, – увещевал меня представитель этого «сдвига», – не отдавать же бразды правления демократической своре! Она состоит из шизофреников, уголовников, дебилов и воров». Упомянутый функционер с нескрываемой ностальгией вспоминал о временах, когда нецековцы разговаривали с ним, стоя по стойке «смирно» и после каждого слова ответработника брали «под козырек».

«Шверник, – делился воспоминаниями товарищ, – будучи главой профсоюзов страны, вставал, когда в телефонной трубке раздавался голос со Старой площади». Один коллега делился со мной сокровенными мыслями: каждому инструктору ЦК КПСС выдается автомат и право по собственному усмотрению наводить с его помощью порядок.

«Моя мечта, – признавался еще один партиец, – ворваться в кабинет главного редактора журнала «Огонек» Коротича, привязать хозяина к стулу и в его присутствии наложить кучу на его же столе». Тот же товарищ мечтал утопить главного редактора «Московских новостей» Егора Яковлева в луже мочи, бросить его в клетку с голодными крысами, обмакнуть с головой в унитаз общественного туалета. Похожие угрозы сыпались в адрес других реформаторов, особенно А.Н. Яковлева. Он вызывал особую ярость как враг, оказавшийся в партийных рядах. «Вот мерзавец, – говорили о нем в цековских коридорах, – болтает о каком-то гуманизме, развращает души граждан!»

Были в аппарате и представители более мирных «сдвигов», пьяницы и жулики. До восхождения к власти Лигачева им жилось в ЦК так, что вольготнее не бывает. Спиртное в широчайшем ассортименте продавалось в закрытых цековских гостиницах. Заехал в буфет гостиницы «Октябрьская», пропустил пару порций шотландского виски с чешским пивом – и на работу. А тут надо делегацию из братского Мозамбика принимать. Тосты, лобызания, коньяк, шампанское, снова пиво. Пили, конечно, отнюдь не все, но процентный показатель алкашей в коллективе был вполне достойным, не последним в союзной табели о рангах.

При апогее лигачевского диктата на Старой площади «поддавальщики» заметно приуныли. Спиртное из буфетов и баров пропало, словно корова языком слизнула. Лигачев наорал на аппаратчика, предложившего обеспечить пивом группу немецких коммунистов: «Пусть они свои порядки не диктуют, – заявил Егор Кузьмич, – если не в состоянии жить без пива, могут вернуться назад, в Берлин».

Перестали потчевать крепкими напитками в домах отдыха и пансионатах ЦК. Аппаратчики тайком, завернув бутылочку в несколько слоев бумаги (чтобы не звенело) и спрятав ее в глубину портфеля, доставляли водку в номер. Тщательно зашторивались окна, включалось радио (для заглушения бульканья при наливании в стакан) и быстро-быстро совершалось великое таинство. Пустая тара так же скрупулезно упаковывалась назад в портфель, комната проветривалась, а участники «преступления» забивали хмельной аромат головками чеснока.

Спиртная тема ушла из разговоров с сослуживцами; если кто-то и пытался шутить по спиртному вопросу, его либо одергивали, либо игнорировали реплики. В коридорах шушукались. Главного редактора газеты «Правда» Афанасьева видели в обычном магазине стоящим в километровой очереди за коньяком. Михаил Сергеевич позвонил академику, чтобы поздравить с днем рождения.

– Выпиваете? – спросил Генеральный.

– Что вы!

– Да брось ты, – урезонил лгунишку М.С., – что же это за застолье без чекушки! Праздновать, так праздновать!