Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты"

В марте 1953 года умер Сталин, к власти в Кремле пришло руководство во главе с Н. Хрущевым. Оно осудило сталинизм во всех его кровавых проявлениях и пошло на определенную либерализацию режима. Серьезные коррективы были внесены и во внешнюю политику. Москва немедленно положила конец войне в Корее, вывела войска из Австрии, прекратила третирование Тито и других строптивых коммунистов, пошла на уступки Финляндии, а главное, всерьез решила добиваться общего смягчения напряженности в отношениях с Западом.

Перемены не были случайными, вызванными лишь эмоциями и желаниями Хрущева. Они отражали крупные перемены в стране – отсталая и неграмотная Россия превратилась в общество образованных людей со сложной современной экономикой. Править таким государством методами средневекового деспотизма, душа всякую инициативу и живую мысль, стало невозможным. Изменился и идеологический настрой общества – эпоха революционного фанатизма безвозвратно ушла в прошлое, пережившие страшную войну советские люди жаждали безопасной, спокойной жизни, нормальных отношений с внешним миром. Все это и отражалось на подходах и поведении новых кремлевских лидеров. Среди них доминировали достаточно ответственные бюрократы, которые среди прочего отдавали себе отчет и в том, что наступила совершенно новая эпоха ядерного оружия.

Вместе с тем Хрущев и его окружение верили, что очищенный от сталинизма социализм может стать самой справедливой общественной системой. Кремль нацеливал советских граждан на скорейшее построение высшей формы социализма – коммунизма. Население поддерживало такой курс, тем более что на первых порах дела в советской экономике, социальной и других сферах шли неплохо – достаточно вспомнить запуск в Советском Союзе первого искусственного спутника Земли, быстрый рост ВВП на 8–10 % ежегодно.

В сфере международных отношений вера Кремля в правоту и справедливость социалистических идей выражалась в активной и искренней (в отличие от циничного и прагматичного Сталина) поддержке национально-освободительных и радикальных движений в третьем мире. Москва на самом деле гневно отвергала колониализм и действительно была убеждена в том, что освободившимся странам надо идти по некапиталистическому пути развития, а долг СССР – оказывать помощь этим странам.

Что касается реакции США (а вслед за ними всего Запада) на перемены в СССР, то она не была слишком позитивной. Преобладало мнение, что улыбкам новых коммунистических лидеров нельзя доверять, что Москва лишь камуфлирует прежнюю политику, направленную на коммунизацию человечества. С высоты сегодняшнего дня можно утверждать, что недооценка перемен в Советском Союзе была ошибочной. Однако такая реакция проистекала из целого ряда обстоятельств.

Во-первых, к началу 1950-х гг. вся стратегия США базировалась на идеологии холодной войны. Вашингтонская элита (Белый дом, Капитолий, Пентагон, бюрократия и т. п.) участвовала в разработке и становлении этой идеологии. Холодная война была ее детищем, отказаться от которого, да еще с ходу, в сжатые сроки, элита не могла, тем более что как раз тогда США добивались от европейских союзников сплоченности, увеличения вклада в вооруженные силы НАТО.

Мощной силой, мешавшей Белому дому непредвзято взглянуть на эволюцию советского коммунизма, являлся военно-промышленный комплекс (ВПК). Генералы и производители вооружений были кровно заинтересованы в поддержании образа грозного и коварного противника. От этого зависели их власть, влияние, масштабы доступа к бюджетным деньгам и т. д. Причем, что тоже вполне естественно для военных людей, американский ВПК совершенно искренне испытывал недоверие в отношении уже привычного противника.

Влияло и само поведение Москвы, которая, как уже отмечалось, энергично налаживала контакты в третьем мире. Для американцев, недавно переживших подчинение Москвой своему контролю Восточной Европы, затем триумф коммунистов в Китае, войну в Корее, активность Кремля в зоне слаборазвитых, молодых государств выглядела угрожающей.

И все же тенденция к диалогу пробивала себе путь, несмотря на сопротивление консервативных сил (каковые имелись с обеих сторон). В конце концов летом 1955 года в Женеве встретились главы правительств СССР, США, Англии, Франции. Речь шла об установлении правил и методов урегулирования накопившихся противоречий. Однако готовность Хрущева и Эйзенхауэра к компромиссам была заблокирована их жестким окружением. Госсекретарь США Джон Даллес фактически требовал капитуляции Москвы по таким вопросам, как объединение Германии и судьба восточноевропейских государств. Мининдел СССР Молотов отвечал угрозами на угрозы.

В 1956 году произошло восстание в Венгрии, которое ужесточило советскую внешнюю политику и вызвало аналогичную реакцию в США и вообще на Западе. Москва вновь продемонстрировала готовность на крайние меры, лишь бы не потерять контроль над Восточной Европой. Вашингтон показал, что не собирается с этим мириться, утвердился в неприятии советского коммунизма, подозрениях относительно намерений Москвы.

Тем не менее движение СССР и США к ослаблению напряженности вскоре возобновилось. Перед ними маячила угроза термоядерного конфликта, на них воздействовала усталость от дорогостоящих и психологически изнурительных конфронтаций, к этому подталкивали союзники, мировое общественное мнение.

В 1959 году состоялся первый в истории визит высшего советского руководителя в США. Он прошел успешно, и, казалось, наступила долгожданная эпоха разрядки. Приход к власти в Соединенных Штатах либерального и полного сил Дж. Кеннеди внушал дополнительный оптимизм при оценке перспектив советско-американских отношений. Однако на практике лишь начинавшийся детант был сорван двумя опасными кризисами – из-за Берлина и Кубы.

В обоих случаях Хрущев считал себя абсолютно правым – он отстаивал интересы союзников в ГДР и на Кубе, добивался равной безопасности с США. Советский лидер действовал в упомянутых кризисных ситуациях жестко, стремясь нейтрализовать критику со стороны «ястребов» в Политбюро ЦК КПСС и коммунистического Китая (который из верного союзника превратился в ярого оппонента «ревизионизма» Хрущева). Дж. Кеннеди, в свою очередь, должен был развеять сомнения американцев в способности молодого либерального президента постоять за интересы США.

Тем не менее ни Москва, ни Вашингтон не желали катастрофы и нашли в себе мудрость достичь компромисса.

Дж. Кеннеди и Н. Хрущев ушли с политической арены почти одновременно. С появлением у штурвала власти в Вашингтоне и Москве других лиц открылся очередной этап советско-американских отношений.

Л. Брежнев в отличие от Н. Хрущева был человеком гораздо более сдержанным, осторожным, менее склонным к идеологическому экстремизму, экспромтам. Л. Джонсон же отличался от Дж. Кеннеди консерватизмом, жесткостью. Оба лидера имели гораздо большую поддержку в собственном истеблишменте, чем предшественники. Л. Брежнев был тесно связан с военно-промышленным комплексом, пользовался уважением со стороны партийно-государственной бюрократии. Л. Джонсон эффективно контролировал Конгресс.

Новый этап в советско-американских отношениях определялся, однако, не только и не столько личными чертами и убеждениями высших лидеров, сколько причинами более фундаментального характера. Прежде всего, стороны учли уроки Карибского кризиса. Они поняли, что прямых конфронтаций необходимо избегать при любых обстоятельствах, что две сверхдержавы должны постоянно поддерживать диалог. Москва и Вашингтон навсегда отказались от мысли о войне между собой. Была осознана обоюдная ответственность за сохранение мира во всем мире, нераспространение ядерного оружия. Одновременно было негласно признано наличие зон контроля у другой стороны, на которые не следует посягать.

Вместе с тем сверхдержавы не отказались от наращивания ракетно-ядерного потенциала, причем СССР всерьез вознамерился достичь в данной области паритета. Как выразился один из советских лидеров по горячим следам Карибского кризиса: «Американцам больше не удастся поймать нас со спущенными портками!»[108]108
  Архив Президента РФ. Ф. 4. Оп. 17. Д. 29. Л. 162.


[Закрыть]. Точно так же Кремль и Белый дом оставались нацеленными на поддержку союзников и друзей в третьем мире. Не пропал и аппетит расширять сферу влияния за счет «ничейных» земель и стран.

Знакомство представителей новых администраций друг с другом состоялось на встрече Л. Джонсона с премьером А. Косыгиным. Стороны договорились о продолжении переговоров по проблемам ограничения стратегических вооружений, диалоге по другим проблемам.

Но планы перечеркнула вьетнамская эпопея. Это был как раз район, который две сверхдержавы не поделили со всей ясностью и определенностью. В Южном Вьетнаме, контролируемом Соединенными Штатами, развернулось партизанское движение. Повстанцы выступали против коррумпированного, непопулярного режима. Им симпатизировало население, и партизаны одерживали победы, тем более что прокоммунистических южан активно поддерживал Северный Вьетнам. Ханой действовал самостоятельно, отнюдь не по указке Кремля.

Вашингтон не мог оставаться в стороне и наблюдать, как избивают союзника. К тому же США усматривали во вьетнамских событиях «руку Пекина», который скатился к левацкому экстремизму и грозил «разжечь костер освободительной борьбы» во всемирном масштабе. Американские стратеги, опасаясь не только потери Вьетнама, но и падения затем, как в домино, других антикоммунистических правительств Юго-Восточной Азии, прибегли к крупномасштабной интервенции.

В Кремле искренне негодовали в связи с агрессией и столь же искренне помогали левым силам на Севере и Юге Вьетнама. При этом Москва эксплуатировала конфликт в пропагандистских целях, стремилась использовать его для «сковывания» сил Вашингтона. Тем не менее в СССР даже не помышляли о возможности прямого столкновения с США.

В этот же период осложнилась ситуация в Чехословакии. Новое руководство, отражая настрой общества, вознамерилось встать на путь реформ, строить социализм «с человеческим лицом». В Чехословакии открыто и все острее критиковали социализм советского образца, послышались призывы покинуть Варшавский договор.

При всей своей осторожности и инертности советское руководство не могло допустить потери Чехословакии. Это само по себе было бы чувствительным ударом по интересам СССР, но за ним последовали бы, как опасались в Кремле, другие удары. Ведь в СССР прекрасно понимали, что ситуация в Восточной Европе мало изменилась с 1940-х годов: дай восточноевропейским народом право выбора, они немедленно порвут с коммунистической Москвой. Кремль сделал то, что неминуемо должен был сделать, – подавил реформы в Чехословакии силой.

Соединенные Штаты, завязшие во Вьетнаме и уже смирившиеся с правом СССР доминировать в Восточной Европе, отреагировали на чехословацкие события весьма сдержанно. А вскоре следующий американский президент, Р. Никсон, решил возобновить диалог с Советским Союзом. Нового хозяина Белого дома подталкивала к этому патовая ситуация во Вьетнаме. Он надеялся выбраться из нее при помощи Москвы, одновременно играя на обострившихся противоречиях между СССР и КНР. Делая реверансы попеременно двум коммунистическим гигантам, Никсон побуждал их соревноваться за дружбу с Вашингтоном. Как уже отмечалось в томе 1, стратегия явно удалась. Москва, несмотря на вьетнамскую войну, недовольство политикой США на Ближнем Востоке и другими моментами, пошла на широкомасштабный детант со своим основным антагонистом.

Помимо китайского фактора, Москвой двигали стремление облегчить бремя гонки вооружений и уменьшить опасность термоядерного конфликта, экономические интересы, перегруженность проблемами в социалистическом содружестве. Заинтересованность в диалоге и вера в его хорошие перспективы подкреплялись позитивными сдвигами в Европе, урегулированием межгосударственных отношений ФРГ с ГДР, странами Восточной Европы и СССР, успешным развитием советско-французского сотрудничества и т. д.

Вашингтон же через Вьетнам и другие внешние, а также внутренние катаклизмы пришел к осознанию того, что мир изменился, силой всего не добьешься, тем более что в военной области между сверхдержавами уже фактически сложился паритет.

Таким образом, возникла солидная основа для детанта:

– в политической области стороны искали компромиссов по Индокитаю, на Ближнем Востоке, хотели дальнейшего оздоровления обстановки в Европе;

– в военной сфере Вашингтон смирился с наступившим паритетом и согласился всерьез вести переговоры об ограничении стратегических вооружений; Москва же, добившись паритета, в свою очередь, созрела для реальных действий;

– в экономическом плане СССР весьма нуждался в налаживании крупномасштабного сотрудничества с США; американские деловые круги, в том числе ведущие корпорации и банки, также обратили взоры на потенциально емкий советский рынок.

Детант имел бурное начало, лидеры двух сверхдержав сошлись даже в личном плане. Однако «медовый месяц» длился недолго. Как я рассказывал в томе 1, с приходом Дж. Картера к власти интерес к детанту стал в США угасать. Его полный срыв произошел после ввода советских войск в Афганистан.

Это решение было принято узким кругом высших советских руководителей, полагавших, что таким образом они спасут «братский» прокоммунистический режим от внутренних врагов и «происков империализма», причем сделают это быстро и без особых отрицательных последствий.

Очень скоро, однако, в Кремле увидели пагубные последствия вторжения в государство, которое не входило в признанную сферу контроля Москвы (как, скажем, Восточная Европа) и население которого с оружием в руках сопротивлялось интервенции. Стало очевидно, что вторжение в соседнюю страну наносило огромный ущерб отношениям Москвы с Западом, социалистическими странами, исламским миром, другими странами третьего мира и было весьма болезненно для внутреннего положения СССР, для его экономики и общества.

Выпутаться из афганской авантюры было непросто. Мешали внутренние обстоятельства – в СССР один за другим у власти оказывались тяжело больные люди, которые вскоре умирали. Им, конечно, было не до кардинальных изменений в политике. Переменам препятствовала и международная ситуация, прежде всего политика США.

Обосновавшаяся в Белом доме в 1981 г. администрация Р. Рейгана вздумала всерьез отказаться от политики поддержания баланса сил и диалога с Москвой (не в малой степени как раз из-за афганских событий, а также в результате развертывания советских ракет «СС-20» в Европе). Был взят курс на «кровопускание», ослабление СССР и в качестве конечной цели завоевание полной победы в холодной войне. Р. Рейган во всеуслышание объявил СССР «империей зла», чье место на «свалке истории». Белый дом разработал конкретную программу действий, предусматривающую затягивание афганского конфликта, экономическую блокаду и раскручивание маховика гонки вооружений[109]109
  Телепередача «Совершенно секретно». Российское телевидение. 23 августа 1997 г. Интервью с бывшими помощниками Р. Рейгана в Белом доме.


[Закрыть].

1 сентября 1983 года над секретными военными объектами на острове Сахалин был сбит южнокорейский пассажирский самолет. Вашингтон использовал эту трагедию для того, чтобы окончательно и бесповоротно заклеймить СССР как «варварское» государство. В Москве же всерьез считали, что самолет был направлен к Сахалину американской разведкой. Советские лидеры, в свою очередь, возмущались «цинизмом и варварством» истеблишмента США[110]110
  См.: Борисов H. Трагедия южнокорейского лайнера // Известия. 1995. 15 окт.


[Закрыть]. Одновременно разгорался спор из-за ракет СС-20 и встречного решения НАТО о размещении в Европе новых американских ракет средней дальности. Обе стороны верили в правоту и логичность собственных действий и находили злой умысел, стремление достичь превосходства в поступках оппонентов.

В целом дело выглядело так, что холодная война разгорается с новой силой и над миром возникла реальная угроза непоправимой катастрофы. Р. Рейган, правда, в этот же период неоднократно давал знать по дипломатическим каналам о своей заинтересованности в установлении какой-то формы диалога с Москвой, но Андропов воспринимал зондаж как проявление лицемерия, желание запутать, сбить с толку руководство СССР.

Как бы там ни было, но холодная война фактически продолжала бушевать на протяжении первой половины 1980-х годов. Наверное, реалии современного мира и прежде всего угроза губительного термоядерного конфликта рано или поздно вновь заставили бы Москву и Вашингтон вернуться к «разрядке» на принципах, заложенных в 1970-е годы.

Но судьба распорядилась по-иному. В Советском Союзе в 1985 году к власти пришло поколение более молодых руководителей во главе с М. Горбачевым, которое почти сразу приступило к реформам. Горбачев занялся демонтажем сталинско-брежневской системы, и реформирование линии Москвы на международной арене стало его составной частью. На первых порах в штабе партии перемены во внешнеполитической среде принимали. На Старой площади без сердечных приступов встретили исчезновение с капитанского мостика МИД СССР Громыко, в частности, еще и потому, что он поглядывал на международников ЦК свысока. По коридорам гуляли забавные истории о министре. В ходе острой дискуссии с высокопоставленным представителем Вашингтона Громыко вскочил, подошел к окну, раздвинул штору и воскликнул: «Точно так же, как солнце на небе сегодня поднимается в зенит, коммунизм неизбежно сменит капитализм».

Лишь самые дубиноголовые партийцы находили афоризм удачным. Но и они смеялись байке о том, как Громыко записывал телефонный номер коллеги из США. Тот произнес семь цифр. Советский министр удивленно отреагировал: «У американцев такие длинные номера?! В СССР они четырехзначные!».

Андрей Андреевич всю свою сознательную жизнь пользовался лишь «вертушкой», в которой номера действительно состояли из четырех цифр. Очевидцы рассказывали, как Горбачев и Громыко улетали из Польши. Михаил Сергеевич пожурил спутника: «Пока ты дойдешь до трапа самолета, я успею слетать в Москву и вернуться сюда».

При всем, однако, специфическом отношении к престарелому министру на Старой площади никак не могли одобрить его замену на Шеварднадзе. Горбачева начинает заносить, возмущался партийный люд, на что способен этот полуграмотный грузин, который ловил карманников в Тбилиси и «лизал задницу» Лене Брежневу?

Тем не менее, как поначалу представлялось партийцам, внешняя политика Горбачева развивалась в русле привычных канонов и при этом выгодно отличалась от недавнего прошлого динамизмом, наступательностью. Эксперты вписывали в речи Михаила Сергеевича словеса о делении мира на две противоборствующие системы, агрессивной сущности империализма, миролюбивом социализме, об идеологической борьбе, о молодых государствах третьего мира, страдающих от рук неоколонизаторов и тянущихся к реальному социализму в лице СССР и его друзей. С охотцей выполнялись заказы сверху на новые идеи и инициативы. Таковые сыпались, как из рога изобилия. Горбачев жадно их заглатывал.

Одобрялись любые мероприятия, направленные на «укрепление международных позиций социализма». Больше оружия Пхеньяну? Пожалуйста! Не хватает тракторов вьетнамцам? Уважить! Подумать и о сталелитейном комбинате во Вьетнаме: у всех есть, а они чем хуже? В Москве остановилась делегация чехословацких лидеров – одарить их ондатровыми шапками! Болгария предлагает соседям разоружаться? Великолепно! У монголов идея выработать пакт о ненападении в Азии? Поднять на щит! Мы так долго обижали друзей, сковывали их инициативу!

Одновременно надо давать отпор агрессивной, враждебной нам политике США, их союзников. Снизу предлагалось заклеймить Вашингтон за создание новых военных блоков, за поощрение милитаризации Японии, блокирование политического урегулирования в Афганистане, третирование Кубы. Американцев предлагалось не только клеймить, но и вызывать на диалог, разоружение. Устраивали их наши предложения, отвечали интересам США, на том этапе это мало кого в Кремле волновало. Примут – отлично, нет – заработаем пропагандистские очки.

На аппаратных собраниях Генерального превозносили. «Высшая политическая мудрость Михаила Сергеевича, – заявил товарищ из Отдела загранкадров, – заключается в том, что классовому противнику он говорит одно, а друзьям – другое». Но время шло, менялась ситуация внутри СССР, разряжалась атмосфера на мировой арене, эволюционизировали и подходы Генсека.

Аппаратные «волки» с тревогой стали замечать, что советский руководитель все реже давал «классовые оценки» явлениям международной жизни. Из его лексикона выпадали такие испытанные временем фразы, как «империализм», «американская политика разбоя и агрессии», «антагонистические противоречия между миром труда и миром капитала» и т. д. Не нравилось, что лидер слишком часто встречается с западными руководителями, многовато им улыбается, чересчур гибок с потенциальными противниками.

Открыто Михаила Сергеевича пока не критиковали. Ограничивались намеками и недовольными репликами в адрес окружения Михаила Сергеевича, да и то без конкретных имен. Горбачев продолжал говорить о дальнейшем укреплении роли КПСС, и это было главное. Партия, как и прежде, вмешивалась во все дела общества.

Но в коридорах власти противодействие Генеральному набирало обороты. Все отчетливее просматривалось оно на направлении, которое входило в сферу моих служебных обязанностей, – политика СССР в отношении Китая, а также (в меньшей степени) наша стратегия в Азиатско-Тихоокеанском регионе в целом. Остановлюсь на этом участке работы Отдела ЦК в 1985–1987 годах подробнее.

Попав на службу в ЦК, я первое время не переставал удивляться таким явлениям. Выходит записка о наших отношениях со странами Индокитая. В ней разносится в пух и прах американский империализм, изобличаются его козни против «братских» стран, содержится призыв крепить единство социалистического содружества в борьбе с Западом. На том же заседании Политбюро принимается постановление по другой записке, в которой признаются законные интересы США в Юго-Восточной Азии, позитивные подвижки в американских позициях. Еще в одном документе констатируются негативные моменты в политике индокитайских государств, чрезмерная жесткость их позиций, необходимость оказания воздействия «на друзей».

На следующем Политбюро одновременно одобряются два материала. В одном предлагается рекомендовать социалистическим странам Азии создавать рыночные механизмы в экономике, расширять сотрудничество с иностранным капиталом, в другом – предписывается предостеречь «друзей» в восточноевропейских столицах против увлечения рынком и связями с капиталистическими партнерами. Это, мол, может поставить под угрозу завоевания социализма, открыть шлюзы подрывному влиянию из-за рубежа.

Лишь постепенно я уразумел, в чем причина неразберихи: разные люди пропихивали наверх неодинаковые записки, а начальство, будучи не в состоянии переварить безудержный шквал информации, «освящало» высокими указами все без разбору.

В результате получалась нелепица: с высоких трибун Горбачев говорил одно, а в документах ЦК провозглашались порой совсем иные идеи. Причем то одни, то другие. В брежневские времена такое было бы немыслимо, ибо решения ЦК и являлись политикой. Лидеры (Брежнев и K°) лишь зачитывали (по бумажке) фразы из документов. При Горбачеве ситуация изменилась: чем дальше, тем заметнее отходил он в словах и делах от того, что писали для него в решениях функционеры. Тем не менее подготовка решений оставалась основным занятием аппаратчиков. При этом аппарат не просто писал, а вел напряженную борьбу за «умы и сердца» руководства партии и страны.

Что касается советско-китайских отношений, то, как я уже отмечал в части 5 многотомника, в 1982–1984 годах в них был достигнут прогресс. Однако напряженность не исчезла. Такая ситуация сохранялась бы и дальше, если бы не перемены в советском руководстве весной 1985 года. Именно тогда стали открываться возможности для перелома в советско-китайских отношениях.

Пекин отреагировал на избрание нового Генерального секретаря ЦК КПСС признанием (после более чем 20-летнего перерыва) Советского Союза социалистической страной, а также заявлением, что с СССР могут развиваться и политические контакты. Однако первостепенное значение имели новые советские инициативы в отношении КНР. М.С. Горбачев призывал устранить все наслоения прошлого, пригласил представителей КПК принять участие в XXVII съезде КПСС.

Большой резонанс имело выступление М.С. Горбачева во Владивостоке в июле 1986 года. В нем были публично подтверждена готовность к советско-китайской встрече на любом уровне, выдвинуто предложение обсудить конкретные меры по пропорциональному снижению уровня сухопутных сил, выражено стремление к сотрудничеству в социально-экономической области, к обмену опытом, подчеркнута заинтересованность СССР в объединении усилий по использованию ресурсов реки Амур, отмечена возможность расширения экономических связей в приграничных районах, подтверждено, что пограничной линией является главный фарватер реки Амур и т. д.

Во владивостокской речи были обозначены подходы к устранению «трех препятствий», объявлено о значительном сокращении военного присутствия СССР в Монголии, о частичном выводе советских войск из Афганистана, выражена заинтересованность в нормализации китайско-вьетнамских отношений.

Официальный комментарий на владивостокскую инициативу в КНР был следующим: «Мы со всей серьезностью оцениваем и придаем большое значение высказываниям Генерального секретаря Горбачева по поводу Китая и китайско-советских отношений… Китайская сторона принимает во внимание то, что в них содержатся некоторые новые моменты, о которых раньше не говорилось. Мы приветствуем это»[111]111
  Жэньминь жибао. 1986. 14 авг.


[Закрыть]. Особый интерес в КНР вызвали высказывания о пограничной линии, о пребывании советских войск в Монголии и Афганистане, а также относительно двустороннего экономического сотрудничества.

Перемены в подходе Кремля к КНР вызывали, однако, неприятие со стороны моего начальника Олега Борисовича Рахманина, первого заместителя заведующего Отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. Напомню, что именно он пригласил меня в Отдел с целью, по его же словам, «освежения кадров».

В первой же беседе на Старой площади О.Б. Рахманин разъяснил, что сотрудники-ветераны отстали от жизни, не справляются с грузом актуальных задач. В тот же период, чуть раньше или, наоборот, чуть позже меня, в ЦК пришли другие молодые китаисты. Вскоре я понял истинную причину обновления состава: О.Б. (как за глаза называли Рахманина в Отделе), с одной стороны, хотел продемонстрировать новому лидеру М.С. Горбачеву свою тягу к переменам, а с другой – надеялся заполучить в личное распоряжение карманные кадры, готовые смотреть в рот начальнику и беспрекословно выполнять его волю. А воля О.Б. была нацелена на отстаивание неизменной жесткой линии в отношении Пекина.

Тогда же в ознакомительной беседе Олег Борисович изложил свое кредо по Китаю: разоблачать маоизм во всех его проявлениях, давать отпор антисоветской, проимпериалистической линии Пекина и рассеивать иллюзии товарищей по партии, заблуждающихся в отношении истинной физиономии китайского руководства. Будучи человеком решительным, энергичным, способным, О.Б., не жалея сил, денно и нощно отстаивал жесткую линию. И постоянно напоминал подчиненным китаистам, что очень рассчитывает на их помощь.

Наблюдая за ним, я удивлялся: почему для шефа столь важно всячески тормозить, даже с риском для собственной карьеры, преодоление советско-китайской конфронтации? Он отдавал себе отчет, что непопулярен в Москве, что многие в советской элите настроены к КНР гораздо позитивнее и ругают его, Рахманина, называют экстремистом, косным человеком. Но, отдавая себе в этом отчет, продолжал сражаться. И постоянно призывал китаистов Отдела подносить ему «антикитайские патроны».

Бороться против нормализации советско-китайских отношений при новом Генсеке становилось все сложнее и опаснее. Я лично смог убедиться в этом уже в первые дни работы на Старой площади. О.Б. созвал совещание курируемых им секторов Отдела. Вошедших в кабинет шефа удивило обилие там портретов М.С. Горбачева. Один стоял в рамке на столе, другие красовались на книжных полках. Рахманин сразу разъяснил ситуацию:

– Михаил Сергеевич – наш высший руководитель. Я и вы должны неизменно следовать его линии. Вот я вырезал из газеты текст выступления Михаила Сергеевича в Днепропетровске 27 июля с.г. В нем, в частности, говорится о стремлении руководства нашей партии к нормализации отношений с КНР. Я положил текст под стекло на письменном столе, и для меня эти слова Генерального секретаря как Библия.

Произнеся еще несколько верноподданнических фраз, О.Б. распустил участников совещания, но меня попросил задержаться. Как только мы остались наедине, О.Б. мрачно изрек:

– Мне позвонил Горбачев и обвинил в том, что я, мой сын Володя, вы и Михаил Титаренко обмывали ваши назначения и в состоянии подпития критиковали позицию Генсека по Китаю, изложенную в днепропетровской речи. Что скажешь?

Я оторопел. Михаил Леонтьевич Титаренко до последнего времени трудился консультантом Отдела ЦК КПСС и чуть ли не в тот же день, когда меня зачислили в аппарат, был стараниями О.Б. переведен директором в Институт Дальнего Востока Академии наук СССР. Рахманин хотел, чтобы и этот важный участок китаеведческой работы прикрывал преданный человек. Но мы отнюдь ничего ни с ним, ни с О.Б. и Володей не обмывали. Да я с Титаренко вообще не был знаком. Так я и ответил Рахманину.

Шеф взвинтился еще больше:

– Вот именно. Мы втроем не только не выпивали вместе, но и не встречались. Кстати, что касается меня, то я уже с год как блюду сухой закон. И нигде не критикую Горбачева, наоборот, хвалю.

Последующие пару месяцев шли напряженные поиски клеветника, который умудрился довести компромат на О.Б. до самого Генерального. Под подозрение попадали отдельные личности (друзья, знакомые, сослуживцы) и целые ведомства (от КГБ до МИДа).

Мне казалось все это нелепым, особенно то обстоятельство, что первый человек в стране обратил внимание на мою скромную персону. Но я добросовестно участвовал в кампании по вычислению клеветника. Выполнить данную задачу, однако, так и не удалось. О клеветнике О.Б. со временем забыл, сосредоточив все свои усилия на выполнении главной, стратегической задачи – противостоянии Пекину. Работа велась сразу на нескольких направлениях. Первым являлось просветительство по китайскому вопросу руководства СССР.

Напомню, что вплоть до XXVII съезда КПСС (февраль – март 1986 года) наш отдел возглавлял К.В. Русаков. Человек это был старый, больной и не очень разбирающийся в тонкостях международных отношений. Манипулирование его сознанием не представляло особого труда. Прихожу как-то читать телеграммы от советского посла в КНР. Сообщается, что Министерство обороны США пригласило на переговоры крупных китайских военачальников. На листочке, прикрепленном к тексту шифровки, замечаю резолюцию Русакова: «Хорошая поездка. Надо осуществить!». Секретарь, очевидно, перепутал, так сказать, ежа с ужом, решив, что приглашают кого-то из его подчиненных в некую хорошую страну. Беру в руки следующую записку. Делегация общественных деятелей из США прибыла в Ханой обсудить проблему пропавших без вести в ходе вьетнамской войны 1960–1970-х годов. Резюме Русакова: «Итак, формируется альянс!». Опять секретарь ЦК не понял смысла написанного.