Текст книги "Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения"

В марте 1907-го, вслед за «Blanc et noir», при активном участии Давида и Людмилы Бурлюк, Евгения Агафонова, Владимира Баранова и Митрофана Фёдорова открылась «весенняя» выставка картин Харьковского общества художников. И здесь похвалы перемежались с критикой. Бурлюков обвиняли в необдуманной многочисленности и разбросанности живописи, в метаниях в поисках всё новых и новых способов выражения.

Обвинения были напрасны. В поисках «искусства будущего» и новых средств выражения находились тогда все мыслящие художники. Революция на улицах стимулировала революцию в искусстве. Предметом широкого обсуждения стали демократизация искусства, его роль в эстетическом и этическом воспитании масс. Фёдор Сологуб заявил даже, что «люди из жизни должны преобразовываться по образцам, созданным искусством». Представители авангарда уже в 1907 году заявили свои претензии на роль выразителей «искусства будущего», и термин «футуризм», введённый вскоре в оборот Филиппо Томмазо Маринетти, становился очень уместным. «Искусство будущего» началось в России не с литературы, как в Италии, а с живописи, и с живописи примитивистской. Народное, примитивное творчество стало той базой, тем фактором, который соответствовал идеям о демократизации творчества и в то же время мог быть основой для создания новой эстетики.

Вскоре термин «примитивизм» появился и в лексиконе Давида Бурлюка. Всё больше работ создавалось в этом новом для него стиле. На выставке Бурлюков в Херсоне, в Народной аудитории Общества содействия физическому воспитанию детей (август – сентябрь 1907 года) они соседствовали с пуантелистическими и импрессионистскими. На выставке было представлено 200 холстов Давида, Владимира и Людмилы, и критика не преминула отметить это в негативном ключе. Вообще практически все отзывы были негативными («мазня», «синие полотна с уродливо намалёванными на них деревьями», «портреты чудовищных, безжизненных и страшных… девиц»); критики заметили, однако, что Бурлюки много выставляются и имеют много смелости. Уже тогда Владимир Бурлюк вырабатывал свой ни на кого не похожий стиль – критики упомянули «ряд пёстрых в крапинки зелёных, розовых и, главным образом, синих полотен с уродливо намалёванными на них деревьями, домами и облаками, портреты каких-то чудовищных, безжизненных и страшных, жёлто-синих и фиолетово-зелёных девиц, баб и барышень и, наконец, совершенно непонятные загадочные по своему содержанию картинки».

Давид Бурлюк не уставал объяснять немногочисленным посетителям, в том числе и детям, что же именно изображено на картинах. «Вид у него очень решительный и слегка пренебрежительный».

Вообще отношение к критике было у художников рождающегося авангарда специфическим. Они её ожидали, более того, осознавали, что чем сильнее критика, тем правильнее избранный ими путь. Борьба со старой «буржуазной» эстетикой не предполагала компромиссов. Это вовсе не означало, что они не замечали отзывов положительных и не радовались им.

После Херсона Давид Давидович планировал перевезти выставку в Николаев и Одессу, однако из этого ничего не вышло, и он вместе с Людмилой принял участие в XVIII выставке Товарищества южнорусских художников (30 сентября – 4 ноября) в Одессе.

Из Одессы Бурлюк поехал в Москву, где вместе с Михаилом Ларионовым, Натальей Гончаровой и Аристархом Лентуловым устроил выставку «Стефанос». Именно с этой выставки начинается история русского авангарда.

Но до этого в семье Бурлюков произошло важное событие. Ранней весной 1907 года Давид Фёдорович получил должность управляющего имением графа Мордвинова в Чернянке Херсонской губернии.

Глава седьмая
Чернянка

Здесь светло и тепло, виноград, фрукты, – не хочется ехать на север.

«Ранняя весна перебрасывает нас в “Чернянку”, имение Мордвинова, граничащее с Советским нынешним госзаповедником Аскания-Нова. Здесь мы стали экспериментировать с холстами, стали обращать внимание на так или иначе приготовленный грунт и, после первых успехов на выставках столиц, заготовлять сотни холстов для покорения русского художественного вкуса, не зная сами, что мы работаем в преддвериях революции, на порогах Красного Октября, являясь истинными зачинателями нового революционного искусства, вождями идей революции, важных всюду и везде, хотя бы они не были облачены в маски “узко политические” по первому взгляду.

Я по-прежнему работаю в двух направлениях: с натуры – портреты эскизы типов рабочих и работниц, приходивших ко мне “пузировать”… и ежедневно пишу пейзажи», – вспоминал Бурлюк.

Бурлюки прожили в Чернянке с весны 1907-го по конец 1913 года. Это были шесть счастливых лет. Наверное, не случайно, что одно из первых в России авангардных объединений «Гилея» – название было предложено Бенедиктом Лившицем – возникло именно там, в имении графа Мордвинова. Основатель имения, адмирал Николай Семёнович Мордвинов, первый российский морской министр, один из организаторов Черноморского флота, имел репутацию самого либерального человека в царском правительстве. Пушкин писал о нём так: «Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию». Мало того – он был ещё и собирателем живописи, его коллекция итальянской живописи XIV–XV столетий считалась одной из лучших в России. Один из сыновей Мордвинова, Александр, даже стал художником-любителем. Именно Мордвинов перенёс центр своего имения из Чёрной Долины в Чернянку, где располагалась низина – видимо, из-за цвета чернозёма место и было так названо. Тогда же, в конце XVIII века, и была, скорее всего, построена графская усадьба.

Первым наследником Чернянки стал Николай Николаевич Мордвинов, родившийся в Херсоне в год приезда Екатерины Великой. Затем во владение Чернянкой вступил Александр Николаевич, а последним её хозяином был Александр Александрович Мордвинов. Именно в это время Давид Фёдорович Бурлюк и стал управляющим. Имя Бурлюков прославило Чернянку.

При Бурлюке экономическое положение имения сделалось блестящим. Отсюда до Первой мировой войны вывозился на продажу миллион пудов хлеба. Славилась Чернянка прежде всего скотоводством. В хозяйстве содержалось свыше 40 тысяч голов мериносовых овец, до 600 рабочих волов, до 175 коров, до 400 штук молодняка и пр. Производимые в имении масло и сыры – швейцарский, лимбургский и тильзитский – сбывались в Херсон, Одессу и Севастополь. Огромные подвалы с крючьями в сводах сохранились и ныне. Там был даже свой завод кавалерийских и артиллерийских лошадей.

Чернянка стала новой вехой научных изысканий Бурлюка-старшего, в чём граф Александр Александрович Мордвинов его не ограничивал. Херсонское сельскохозяйственное училище, представляя своим воспитанникам примеры образцовых хозяйств, в 1910 году устроило экскурсию в Чернодолинское имение. «Сравнительно большой интерес для экскурсантов, – писалось в отчёте экскурсии, – представляло в имении применение мелкой вспашки». Кроме полей, ученики осмотрели тогда громадные мастерские, земледельческие орудия и машины, большой старый фруктовый сад, содержащийся в образцовом порядке, и усадебные постройки. На месте того фруктового сада теперь – пересыхающее озеро-водохранилище.

В херсонской газете «Юг» печатались объявления о продаже брошюр Давида Фёдоровича по сельскому хозяйству: «Чёрный пар или как пахать поле под озимое», о выращивании кормовой свёклы, люцерны, мака, льна, кукурузы, фасоли. Все они продавались по 5 копеек в квартире Бурлюков на Витовской улице, в доме Бунцельмана, а также в Санкт-Петербурге у книгоиздателя Девриена и во многих книжных складах при земских управах всей чернозёмной России.

Бенедикт Лившиц, приехавший в Чернянку в декабре 1911 года, был поражён тамошними масштабами:

«…Всё принимало в Чернянке гомерические размеры. Количество комнат, предназначенных неизвестно для кого и для чего; количество прислуги, в особенности женской, производившее впечатление настоящего гарема; количество пищи, поглощаемой за столом и походя, в междуед, всяким, кому было не лень набить себе в брюхо ещё кус.

Чудовищные груды съестных припасов, наполнявшие доверху отдельные ветчинные, колбасные, молочные и ещё какие-то кладовые, давали возможность осмыслить самоё существо явления. Это было не пища, не людская снедь. Это было первозданная материя, соки Геи, извлечённые там, в степях, миллионами копошащихся четвероногих. Здесь сумасшедший поток белков и углеводов принимал форму окороков, сыров, напруживал мясом и жиром человеческие тела, разливался румянцем во всю щеку, распирал, точно толстую кишку, полуаршинные тубы с красками, и, не в силах сдержать этот рубенсовский преизбыток, Чернянка, обращённая во все стороны непрерывной кермесой, переплёскивалась через край».

Там же, в одной из этих бесконечных комнат, и нашёл старую карту этой местности Давид Бурлюк, сразу же по приезде бросившийся осматривать запущенный графский дом. В углу карты был изображён мужчина, склонившийся над большим сосудом, из которого вытекали воды реки. Бурлюк принял его за Геракла, и это стало толчком к увлечённому изучению истории этих земель.

Вообще «Полутораглазый стрелец» Лившица – это какой-то гимн Чернянке.

За четыре года до приезда Лившица Бурлюк написал в Чернянке стихотворение «Несозданные шедевры»:

 
Под симфонией зимних небес
Тонким цинком одеты поля
Ты лепечешь персты оголя
Этот фрагмент не созданных месс
Не пришедших поэм, не рожденных панно
И скульптур, что объемах живут
Ведь немногим в потоке людском суждено
Донести неразбитым хрустальный сосуд
Где магически мир отразясь
Держит с тайной вернейшую связь.
 

«С тайной вернейшую связь…»

Лившиц моментально почувствовал мистику этого места: «Вместо реального ландшафта, детализированного всякой всячиной, обозначаемой далевскими словечками, передо мной возникает необозримая равнина, режущая глаз фосфорической белизной. Там, за чертой горизонта – чернорунный вшивый пояс Афродиты Тавридской – существовала ли только такая? – копошенье бесчисленных овечьих отар. Впрочем, нет, это Нессов плащ, оброненный Гераклом, вопреки сказанию, в гилейской степи. Возвращённая к своим истокам, история творится заново. Ветер с Эвксинского понта налетает бураном, опрокидывает любкеровскую мифологию, обнажает курганы, занесённые летаргическим снегом, взметает рой Гезиодовых призраков, перетасовывает их ещё в воздухе, прежде чем там, за еле зримой овидью, залечь окрыляющей волю мифологемой.

Гилея, древняя Гилея, попираемая нашими ногами, приобретала значение символа, должна была стать знаменем».

Сам Давид Бурлюк считал, что земли Мордвинова занимали северную часть древней Гилеи. Недаром они с Владимиром и Николаем так рьяно взялись за раскопки скифских курганов, а находки увезли потом с собой в подмосковное Михалёво. Именно в Чернянке проснулся у них интерес к истории, в первую очередь – античной. Место тому способствовало.

Коснулась мистика этого места и меня.

Я давно мечтал попасть в Чернянку. В это удивительное место в херсонской глуши, где зародился чуть ли не весь русский футуризм. Место, где прошла золотая пора семейства Бурлюков.

Михаил Ларионов и Алексей Кручёных писали здесь картины, Виктор Хлебников жил месяцами и сочинял стихи, Владимир Маяковский давал местным детям уроки рисования. Именно там образовалась литературно-художественная группа кубофутуристов, одна из первых в России…

Была во всём этом какая-то загадка. Почему это произошло в провинции? В глуши, не в столицах? Туда и добираться приходилось трудно – лодкой из Херсона до пристани Британы, оттуда на подводе, а ведь нужно было добраться ещё и до Херсона. Даже из Киева Бенедикт Лившиц ехал поездом с пересадкой в Николаеве. Отнюдь не ближний свет.

Обо всём этом я думал, ведя в сентябре 2017-го машину из Херсона в Чернянку. Дорога была отличной, новой, за окнами мелькали сосновые леса, выросшие на Алешковских песках. Друзья обсуждали предстоящую фотосессию в футуристических костюмах, но мои мысли были далеко. Интересно, как, физически находясь рядом, каждый из нас мыслями способен находиться в разных эпохах. Я в тот момент был с Геродотом.

Геродот первым описал Гилею. Местность, заросшую дубом, берёзой, ольхой, осиной, где бродили стада оленей и кабанов. Именно тут была священная роща, в которой находился храм Гекаты, покровительницы прорицателей и волшебников. Именно сюда пришёл Геракл, гоня быков Гериона; когда он заснул, устав от холода и непогоды, его упряжные кони исчезли, и в их поисках нашёл он в пещере деву с хвостом змеи, которая согласилась отдать ему коней лишь тогда, когда он вступит с ней в любовную связь. У них родилось трое сыновей – Агафирс, Гелон и Скиф; от последнего и произошли все скифские цари, его именем и была названа эта земля. «Гилеи великой знакомо мне имя», – писал две тысячи лет спустя Велимир Хлебников; он не стал ещё «Председателем земного шара», но уже писал здесь свою первую книгу «Учитель и ученик», в которой сделал свои первые предсказания, увидел будущее России и мира, вывел числовые закономерности в происхождении государств и началах войн. Братья Бурлюки раскапывали тут скифские курганы, словно пытаясь найти в них ключи к тайнам творчества. Именно здесь Бурлюки стали футуристами. Лившиц писал о «Бурлючьем кулаке, вскормленном соками древней Гилеи», – он представлялся ему наиболее подходящим инструментом для сокрушения несокрушимых твердынь.

Через час мы на месте. У въезда в Чернянку – невысокая стела с портретом улыбающейся девушки в вышиванке и венке, надпись о том, что Чернянка основана в 1791 году. Нас встречает Леонид, херсонский художник, которого попросили приехать сюда мои херсонские друзья. Он родился и вырос в Чернянке, прямо в доме Бурлюков; в семнадцать лет уехал учиться в Херсон и остался там. Леонид рассказывает, что дом Бурлюков разрушили уже в 1980-х, когда рядом построили корпуса ремонтно-технической станции. Дом находился тогда на улице Дерибасовской, от которой сейчас осталось только направление, неширокая полоса грунта и укатанной травы прямо у воды. Озеро, затопившее знаменитый фруктовый сад, располагавшийся на краю Чернянки, в низине, появилось тут после строительства канала в Крым. У самой воды до сих пор растут густые заросли барбариса, посаженные ещё Давидом Фёдоровичем Бурлюком. Сто лет назад в их спутанных ветвях гнездились и пели соловьи.

Отправляюсь гулять по Чернянке сам. За кустами барбариса – знаменитый сарай с табличкой «Стена Бурлюков», установленной недавно. Стены его выложены кусочками битого кирпича, узором, хорошо знакомым по работам Владимира Бурлюка. Внутри, под остатками почти провалившейся крыши, нахожу кирпичи с клеймом «ГМ» – граф Мордвинов. Аккуратно кладу несколько из них в сумку – повезу домой. Стены испещрены надписями: «Владимир Маяковский», «В. Бурлюк», «Василиск Гнедов», «Хлебников», «Николай Бурлюк», «Давид Бурлюк».

Немного дальше – заброшенное здание школы, построенное в начале прошлого века графом Мордвиновым. Под ветеринарную службу используется только передняя часть здания; в задней выбиты окна, а из стены уже начали вытаскивать кирпичи, всё те же фирменные, с клеймом «ГМ». Дальше – постамент от недавно снесённого памятника Ленину. Магазины с советским обликом. Белые плёнки теплиц. Надо вернуться назад, к дому Бурлюков. Вдруг после прогулки я что-то почувствую. Иду другой дорогой. Ворота «Сельхозтехники», которую от развалин дома отделяет лишь невысокий забор, открыты.

Меня почему-то тянет туда. Вхожу внутрь. Почти сразу справа – длинное кирпичное здание, широкие окна его с полукруглым верхом выкрашены голубой краской. Ничего особенного, но руки сами потянулись к телефону – захотелось их сфотографировать. Обхожу здание с другой стороны. Оно оказывается Г-образным, более короткая часть пустует, окна выбиты, деревянные балки потолка поддерживают деревянные и железные подпорки. На полу – рельсы, тут ещё недавно был цех, ездили вагонетки, на стене даже осталась слегка поржавевшая металлическая табличка с надписью: «Токарь! Работай с засученными рукавами или плотно завяжи рукав». Свет льётся в здание из всех окон и выбитых дверей, оно кажется удивительно просторным. Делаю десяток фотографий и выхожу. Навстречу мне из цеха, в котором шумят станки, идёт мужчина. Представляюсь, рассказываю, зачем сюда приехал и что ищу. Мужчина вдруг начинает волноваться. Представляется – его зовут Игорь.

– Вам ничего не напоминает это здание? – он показывает на длинный корпус Г-образного здания. – Эта красная крыша со слуховым окном на ней? На картине Бурлюка рядом с ним торчали две трубы, а перед домом росла сирень. Эти тополя были тогда ещё маленькими.

Я поражён. Конечно, я помню эту работу – пуантель с вылепленными широкими мазками кустами сирени на переднем плане; на заднем плане – длинный дом с красной крышей, слуховым окном и двумя трубами, левее – небольшая лестница, ведущая в соседнее здание, примыкающее как раз перпендикулярно первому.

– Мы специально лазили на крышу – там есть отверстия для двух труб, тех, что на картине Бурлюка. Они были заложены позже. Думаю, этот дом был конторой, в которой работал старший Бурлюк, Давид Фёдорович. Давайте вернемся с вами туда, откуда вы вышли – в цех. Только это не цех, а бывший зимний сад, описанный Лившицем.

Мы возвращаемся назад, и Игорь показывает мне шесть широких окон, четыре из которых наполовину заложены.

– Помните, Лившиц писал про шестиоконный зимний сад, давно превращённый в мастерскую? В котором Владимир писал его поясной портрет, а Давид изображал чёрного человека в высоком цилиндре? Вот она, эта мастерская.

Я почему-то ни секунды не сомневаюсь.

– Бурлюки ездили в экспедиции с основателем Херсонского музея древностей Гошкевичем, – продолжает Игорь. – От него они узнали, что Чернянка находилась как раз на северной окраине Гилеи. Гошкевич объяснял это несколькими факторами. Во-первых, с 1850 года на территории Чернянки рос единственный в округе фруктовый сад, как раз на территории низины, где сейчас озеро, – и рос почти безо всякого орошения. На юге это практически невозможно. Когда вода сегодняшнего озера начала заполнять под, верхушки деревьев ещё долго выглядывали из неё. По ту сторону озера – уже пески, там ничего не росло до тех пор, пока на них не начали специально сажать деревья. Теперь это Цюрупинские леса. До этого там была просто пустыня, а дальше к морю шли солончаки. Выше – Новая Каховка, вся на песках. Ещё дальше – Любимовка, камни и глина. Поэтому любые торговые караваны проходили раньше через Чернянку. Здесь же встречались в давние времена предводители племён. Место было сакральным, мистическим. Это была точка пересечения всех путей – место с высокими деревьями, которые здесь буйно росли. Ничего похожего в округе просто не было.

Возможно, это прикосновение к истории и стало мистическим образом причиной того, что небольшое село в украинской провинции дало огромный толчок русскому и украинскому авангарду?

Безусловно, всё это не могло не оказать влияния не только на Бурлюков, но и на их гостивших в Чернянке друзей. Нарождающийся российский авангард искал свои корни, отличные от корней западных. «Будетляне» хотели во что бы то ни стало отличаться и от итальянских футуристов, и от французов, доминировавших на живописной карте Европы. И территория древней Скифии стала той землёй, на которой произросло новое российское искусство. Не случайно Наталья Гончарова заявляла, что скифские каменные бабы – это кубистические произведения.

«Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы!» – вполне могли в запале воскликнуть русские футуристы. Правда, «скифы» были выучены на западных образцах. «Если не все будетляне, то большая часть их путалась в сложных счетах с Западом, предвосхищая своим “восточничеством” грядущее “скифство”», – писал Лившиц.

Интересно, что, по Геродоту, скифы жили до исседонов, а за исседонами обители одноглазые аримаспы… «В других, менее древних курганах Владимир, в летние месяцы вдохновенно предававшийся раскопкам, находил скифские луки и тулы и вооружал ими своих одноглазых стрелков на смертный бой с разложенными на основные плоскости парижанками», – вспоминал Лившиц.

Найденные в Чернянке и её окрестностях древности послужили не только источником вдохновения, но и рабочим материалом. Работая над картиной «Святослав», Давид Бурлюк включил в неё «золото, древнее керченское стекло, киммерийские черепки, металл».

Плодородная и изобильная Чернянка как нельзя больше подходила движимому «инстинктом эстетического самосохранения» Бурлюку. Он написал там сотни холстов, десятки стихотворений. И не только стихотворений – под впечатлением о поездке в Скадовск и на остров Джарылгач он начинает писать «Морскую повесть», которую окончит уже во Владивостоке в 1919 году и опубликует впервые в 1920-м в газете «Дальневосточное обозрение». Удивительно, но факт – после переиздания «Морской повести» в Херсоне Джарылгачский маяк, который уже готовились спилить на металлолом, сохранили, и теперь он стал местной достопримечательностью. Как же, сам Бурлюк о нём написал! Мог ли о таком подумать сам Давид Давидович?

А в 1907 году Бурлюк написал стихотворение, возможно, навеянное той самой поездкой:

 
Над зелено пенной зыбью
Пролетают альбатросы
Чайки ловят стаю рыбью
В снасти впутались матросы
 
 
В море зыблются медузы
Меж цветными кораблями
О порви с брегами узы
Взвейся сильный над морями.
 

Бурлюк был не только плодовитым. Он отличался удивительным умением «заражать» искусством.

Одним из первых попал под его влияние Алексей Кручёных.

Алексей Кручёных

Кручёных, по словам Хлебникова, – «Бурлюка отрицательный двойник». Они имели ряд общих черт. Оба были аполитичны (что не мешало обоим выказывать свою лояльность советской власти), оба стремились избежать войны, держаться от неё подальше. С началом Первой мировой Бурлюк уехал в Башкирию, Кручёных, «зная эту лавочку», – на Кавказ. Оба прожили долгую жизнь и продолжали переписку вплоть до 1960-х. И оба, как ни парадоксально, оказались в советские времена изгоями у себя на родине – их имена упоминались лишь в связи с Маяковским и Хлебниковым.

Точная дата их знакомства до сих пор неясна.

«В 1907 году выставки в Херсоне, причём Алексей Кручёных был моим другом тогда», – писал в своих воспоминаниях Бурлюк.

«В 1907-08 гг. я начал работать с многочисленными Бурлюками и Бурлючихами, пропагандируя живописный кубизм в южной прессе», – вторит ему Кручёных в «Автобиографии дичайшего». Правда, дату самого знакомства он указывает другую, более раннюю:

«Познакомился я с Бурлюками ещё в Одессе. Насколько помню, в 1904—05 гг. существовавшее там общество искусств устроило очередную выставку, на которой всех поразили цветные картины Бурлюков».

Конечно, ни в 1904-м, ни в 1905 году познакомиться с Бурлюками и тем более увидеть в Одессе их работы Алексей Елисеевич не мог. Это могло случиться лишь осенью 1906 года, на XVII выставке картин Товарищества южнорусских художников. Правда, весной того же года Кручёных окончил Одесское художественное училище и уехал затем в Херсон, где устроился учителем рисования, но он вполне мог приехать на выставку. В конце концов, именно с Владимиром Бурлюком познакомился в Одессе и Владимир Баранов-Россине.

Встретиться с Бурлюком Кручёных мог и в Москве осенью – зимой 1907–1908 годов, где Давид Давидович вместе с Михаилом Ларионовым устроил выставку «Венок-Стефанос», а сам Кручёных пытался поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Впоследствии Кручёных упоминал, что с Давидом Бурлюком «встретился в Москве ещё в 1908 г. Мы много беседовали об искусстве, читали друг другу свои первые хромоногие литопыты». Но и здесь он явно перепутал дату, ведь уже в первых числах января 1908-го Давид Бурлюк уехал из Москвы в Петербург, а оттуда в Чернянку. Так что время для долгих бесед с Кручёных об искусстве было у Бурлюка только в ноябре – декабре 1907 года.

Что касается пропаганды живописного кубизма в южной прессе, то комплиментарные статьи о херсонской выставке «Венок» Кручёных под своим именем и под псевдонимом «А. Горелин» публиковал в газете «Родной край» уже в 1909 году. В общем, знакомство с Давидом произошло, скорее всего, осенью 1907 года в Херсоне, а с Владимиром, возможно, годом ранее в Одессе. Но это не так важно. Важно то, что «заумь-рычала» Кручёных стал таковым именно под влиянием Бурлюка. Именно Бурлюк ввёл его в круг «будетлян» и познакомил и с Хлебниковым, и с Маяковским. Это было уже позже, после первоначальной «инициации», которая состоялась как раз на той самой выставке с работами Бурлюков и позже, в Чернянке. Вот что писал об этом сам Алексей Елисеевич:

«В нашем живописном кругу трёх братьев Бурлюков различали несколько своеобразно: Владимира звали “атлетом”, младшего – Николая – студентом, а “самого главного” – Давидом Давидовичем… Нечего говорить, что самую выставку Бурлюков и их картины я считал “своими”, кровными.

Один из моих товарищей советовал мне ближе узнать этих художников. Я ухватился за эту мысль и ещё до поездки в Москву (впервые в Москву Кручёных приехал осенью 1907-го. – Е. Д.) собрался к Бурлюкам. Они жили в огромном имении графа Мордвинова “Чернянках”…

Давид Давидович встретил меня ласково. Он ходил в парусиновом балахоне, и его грузная фигура напоминала роденовского Бальзака… Он казался мне столь исключительным человеком, что его ласковость сначала была понята мною как снисходительность, и я приготовился было фыркать и дерзить. Однако недоразумение скоро растаяло».

Кручёных описывает Бурлюка как игривого, жизнерадостного и даже простоватого; подчёркивает, что он был замечательным мастером разговора. Во время совместных пленэров он либо читал Кручёных лекции, либо декламировал вслух стихи, чаще всего Брюсова:

«Читал стихи он нараспев. Тогда я ещё не знал этого стиля декламации, и он казался мне смешным, после я освоился и с ним, привык к нему, теперь порой и сам пользуюсь им.

Кроме строчек про моторы (из Брюсова. – Е. Д.) Давид Давидович читал мне множество других стихов символистов и классиков. У него была изумительная память.

Читал он стихи, как говорится, походя, ни к чему. Я слушал его декламацию больше с равнодушием, чем с интересом. И казалось, что, уезжая из Чернянок, я заряжен лишь живописными теориями пленэра. На самом деле именно там я впервые зарядился бодростью и поэзией».

Бурлюк не только «зарядил» Кручёных поэзией, да так, что спустя несколько лет Кручёных совершенно забросил живопись, но и подсказал ему идею главного его стихотворения, знаменитого «Дыр бул щыл». После знакомства с поэмой Кручёных «Мирсконца» Бурлюк посоветовал тому написать целое стихотворение из «неведомых слов».

«Я и написал “Дыр бул щыл”, пятистрочие, которое и поместил в готовившейся тогда моей книжке “Помада”», – вспоминал Кручёных. Это событие предопределило весь его дальнейший творческий путь как основоположника и первого исследователя «заумной» поэзии. Оно стало для него точкой опоры при строительстве своего нового, «заумного» мира.

Сам Бурлюк, ратовавший за «компактирование» и усечение русского языка, писал, что «Дыр бул щыл» – первое стихотворение, созданное по принципу «инициализации словес», что Кручёных оставил в нём только заглавные инициальные звуки слов, а само стихотворение расшифровывается так: «Дырой будет уродное лицо счастливых олухов». И считал, что это пророчество о «всей буржуазии дворянской русской, задолго до революции». О том, что Бурлюк советовал ему «всадить нож в живот буржуа, да поглубже», подбивая в том же 1912 году на «самые резкие выходки», вспоминал и сам Кручёных. Советы не прошли даром – Кручёных стал одним из составителей скандально знаменитого манифеста «Пощёчина общественному вкусу».

Сам Алексей Кручёных очень внятно аргументировал свой переход от живописи к поэзии, характерный для многих авангардистов:

«В эти же годы (1910–1912. – Е. Д.), предчувствуя скорую гибель живописи и замену её чем-то иным, что впоследствии оформилось в фотомонтаж, я заблаговременно поломал свои кисти, забросил палитру и умыл руки, чтобы с чистой душой взяться за перо и работать во славу и разрушение футуризма, – прощальной литературной школы, которая тогда только загоралась своим последним (и ярчайшим) мировым огнём».

Приятельские отношения Бурлюка и Кручёных сохранялись вплоть до 1914 года, когда Кручёных обиделся на Бурлюка за то, что тот не заплатил ему за публикацию его стихов в одном из сборников. О мелочности этой обиды Бурлюк писал Михаилу Матюшину 4 февраля 1914 года: «Убедите Кручёных’а, что ему очень не выгодно рвать так мелко (из-за 20 р.)!!! Как мало золота, чтобы его дружба взвилась вверх!»

Это был далеко не единственный случай обиды Кручёных из-за денег. О его скупости и мелочности знали все. Один лишь факт – Кручёных продавал своему другу, Владимиру Маяковскому, который покровительствовал ему в 1920-х, газеты и журналы с публикациями самого Маяковского. Они были нужны Маяковскому для выставки «20 лет работы». Продавал по три рубля за экземпляр…

Тем не менее Кручёных был вторым, кто написал Бурлюку в США после его переезда туда. Случилось это в начале 1924 года. Первым написавшим был, конечно, Маяковский. Забыв о былых обидах, старые приятели и соратники обменивались информацией, и не только. Кручёных упоминает Бурлюка в книгах «Сдвигология русского стиха» (1922) и «Апокалипсис в русской литературе» (1923). Бурлюк же напечатал его в 1924 году в журнале «Китоврас», а позже, в 1932-м, напечатал в сборнике «Красная стрела» стихотворение Кручёных и его автограф. Бурлюк регулярно отправлял Кручёных свои американские сборники и журналы, пытался с его помощью опубликовать в СССР книжку своих стихотворений. Кручёных, в свою очередь, присылал Бурлюку информацию, необходимую тому при написании будущих «Фрагментов из воспоминаний футуриста». Тон переписки был очень живым и пронизанным юмором. Оба превозносили достоинства друг друга. Например, в марте 1931-го, получив от Бурлюка книги Голлербаха и Поступальского о творчестве «Отца российского футуризма», Кручёных писал:

«Я и теперь скажу тоже: ты был единственным организатором! Будь ты здесь – Леф пошёл бы иначе. Тут все ссорились, не могли подняться на общую точку зрения – и плачевн<ый> результат на лицо!» В книге И. С. Поступальского «Литературный труд Давида Д. Бурлюка» был опубликован такой отзыв Кручёных о Бурлюке: «Нравится мне искренность и глубокая преданность Д. Бурлюка будетлянскому искусству. Д. Б. любит не себя и не о себе хлопочет. Трогательна вечная забота Д. Б. о сотоварищах, художниках и баячах».

В сентябре 1930-го Кручёных написал Бурлюку интереснейшие слова: