Текст книги "Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения"

Глава десятая
1909-й

В 1909 году тенденция не принимать на выставки работы молодых «борцов с академизмом» продолжилась. Организовавший в самом начале года в Петербурге выставку «Салон» поэт и критик Сергей Маковский с трудом, но взял три работы Давида («Быки», «Лошадь» и «Капуста»), а работы Владимира Бурлюка, хотя и взял сначала, включить в экспозицию не решился. На «6-ю выставку Нового общества художников», где Михаил Ларионов представил свои фовистские картины, не приняли работы уже обоих Бурлюков. И они вернулись к испытанной стратегии – организовывать выставки самостоятельно или совместно с единомышленниками. «В нас всё более развивалось стремление устраивать выставки», – вспоминал Бурлюк.

Выставочная деятельность Давида и Владимира в этом году была сконцентрирована в Петербурге, Вильно, Херсоне и Одессе. Первой стала выставка «Венок-Стефанос», открывшаяся 18 марта на Невском проспекте, 68. За десять дней до этого Николай Кульбин открыл на Морской, 39, выставку «Импрессионисты». Братьев Бурлюков принять в ней участие он не пригласил. Давид вспоминал: «С Кульбиным в то время было расхождение – он недостаточно ценил нашу группу и пытался каких-то других “в свет славы провести”».

Интересно, что в выставке Кульбина принимали участие в числе многих других Алексей Кручёных, Елена Гуро, Михаил Матюшин и Василий Каменский. Спустя год Бурлюк встретил Каменского у Кульбина:

«Уже тогда полюбил я Василия Каменского… Вася Каменский жил со вдовой, имевшей деньжата и двух мальчишек».

Именно Каменский помог Бурлюку найти помещение для выставки.

Василий Каменский

«Отец» и «мать» российского футуризма», Давид Бурлюк и Василий Каменский, познакомились весной 1908 года на выставке «Современные течения в искусстве», куда Каменский пришёл, выполняя редакторские обязанности – он работал тогда в журнале «Весна» у Николая Георгиевича Шебуева. Их пути могли бы пересечься в 1905 году, когда Каменский, будучи в Николаеве, поступил актёром в театр Мейерхольда, – всё же от Николаева до Херсона всего 70 километров. Но не сложилось. Мейерхольд, услышав его стихи, посоветовал ему бросить актёрство и серьёзно заняться поэзией, и после весеннего сезона Каменский уехал в Пермь. Так что встретились уже в столице. На Каменского, который к тому моменту был знаком и чуть ли не накоротке с Леонидом Андреевым и Куприным, Сологубом и Блоком, Михаилом Кузминым и Ремизовым (в «Весне» впервые начали печататься Хлебников и Асеев, Игорь Северянин и Шкловский, Демьян Бедный и Пришвин), встреча и первое общение с Давидом Бурлюком произвели колоссальное впечатление.

Кстати, о том, как появились «титулы» у Бурлюка и Каменского, существуют разные версии. Поэт-имажинист Иван Грузинов в своих воспоминаниях описал это так: «Эпатируя буржуа, футуристы выкинули такой трюк: Давид Бурлюк был объявлен отцом российского футуризма, Василий Каменский был объявлен матерью российского футуризма. Изображая собою мать российского футуризма, Василий Каменский старался придать своим жестам женственную плавность и мягкость».

Не Маяковский, не Хлебников, не Кручёных – именно Каменский стал партнёром Давида Бурлюка в зачатии и рождении русского футуризма. Он любил Бурлюка, кажется, больше всех. И даже написал о нём трактат (увы, неизданный), в котором есть такие строки:

«Давид Бурлюк – символ Эпохи Перерожденья Искусства Мира, Он – тонкий философ – сатирик Современности, мудро, светло и победно улыбающийся сквозь Лорнет вслед ворчащим богадельщикам от академии, Давид – Поэт чугуно-литейного лаконизма, умеющий поставить знак равенства над всем Карнавалом лозунгов футуризма. Его творческая парадоксальность, динамичность, конкретность, Его слова и неожиданные краски, Его культурный фанатизм – создали Ему мировую славу – Открывателя. Его Имя стало сигналом Нового, Смелого, Первого, Вольного, Гениального. Воистину Давид Бурлюк – фельдмаршал мирового Футуризма».

И после: «Давид Бурлюк – любимейший друг поэта».

А вот что писал Каменский Бурлюку в январе 1927 года:

«Имя Давида Бурлюка всегда было и есть именем интернациональным, как солнце на небесах. И мы, твои ученики (а нас – целая армия эпохи 1905–1927 в искусстве не только России, но и в мировом масштабе), мы превосходно это сознаём: отец Российского футуризма – Давид Бурлюк – сделал великое дело. Ты, подобно Христофору Колумбу, единственный открыл нам Америку Нового Искусства. Далее мы дети твои более чем благополучно строим небоскрёбы каждый в своей области. Твои заслуги бессмертны».

«Мы, бурлюки…» – писал Каменский в том числе и о себе.

Бурлюк отвечал ему взаимностью: «Вася, друг великий мой поэт неизмеримый, знай, что для тебя я живу, для твоей славы тружусь».

Или ещё: «Вася, ангелоподобный – Вася, кот пушистый, как величала его Елена Генриховна Гуро…»

«Василий Каменский – любит эстраду, и когда в 12 году аэроплан стал эстрадой геройства, риска – той плоскостью, к подножью которой и цветы, и улыбки женщин, то мы видим Василия Каменского, такого кроткого, нежного, рискующим золотом кудрей, чертящим воздух Парижа, Лондона, Берлина, Варшавы…

…В. Каменский был первым поэтом, полетевшим не на воображаемом пегасе, – а по-настоящему. Развитие технических горизонтов даёт новые ощущения, новые темы, новые ритмы. Пушкин и Лермонтов, – да и вообще поэты XIX века поэтически учли таратайку, верховую езду, скорость урагана, но паровоз – вагон не были впитаны поэтическим сознанием. Воздухоплавание, мотор – впервые замечены – “поэтически созданы“ футуристами. Каменский ритмически пережил и дал нам лёгкость этого нового переживания.

…Каменский в своём творчестве прост – почти элементарен. Непосредственность его исключительна. Он идёт против приёмов общепризнанного, литературно благообразного творчества… Певучая лёгкость и бездумность, риск, по склону забав словесных, дают стихам Каменского неувядающую свежесть».

Из всех соратников и друзей именно Каменского Бурлюк рисовал чаще других. Достаточно вспомнить два шедевра – хранящийся в Государственной Третьяковской галерее «Портрет песнебойца футуриста Василия Каменского» и хранящийся в Государственном Русском музее «Портрет поэта-футуриста В. А. Каменского». У самого Каменского дома всю жизнь, куда бы он ни переезжал, висели работы Бурлюка, среди которых – ещё один выполненный Бурлюком его портрет.

Вообще Каменского любили, кажется, все. «Я не знаю другого поэта, от которого так разило бы юностью с её улыбками, хохотом, прыжками, непосредственным подходом к труднейшим проблемам жизни, бесшабашностью, голубоглазием веры и песнями», – писал о нём выдающийся режиссёр и новатор Николай Евреинов.

Вадим Шершеневич, который вместе с Каменским и Бурлюком редактировал «Первый журнал русских футуристов» и разругался в процессе подготовки с Бурлюком, с Каменским сохранил прекрасные отношения: «Общим любимцем был, конечно, Вася Каменский. Трудно один раз поговорить с Василием Васильевичем, чтобы не почувствовать всего его обаяния. Всё, начиная от молочных глаз, пушистых волос и мягкости фраз и кончая талантом стиха и слова и даже звука голоса, сразу привлекает к нему». Это правда – обаяние его было неотразимым, как и влияние на публику. Каменский обожал выступать – даже больше, чем сочинять, – и делал это с неизменным успехом. Достаточно вспомнить состоявшийся в апреле 1922-го в московском Камерном театре придуманный совместно с Николаем Евреиновым вечер «Экзамен на гения», в котором Каменский после своего двухчасового чтения стихов и прозы предлагал публике проголосовать и решить, кем же он является: гением, талантом или просто способным малым. Объяснил он публике свой странный шаг тем, что решил продолжать писать стихи только в том случае, если он гений. Если же нет, он может стать агрономом, лётчиком или даже чистильщиком обуви. Большинством голосов собравшейся публики – 116 «за» и 16 «против» – он был признан гением, что и было запротоколировано. Рекламу вечера Василий Васильевич, будучи одним из лучшим мастеров того, что позже назовут пиаром, заранее разместил в «Моём журнале Василия Каменского», в котором он был одновременно издателем, редактором и автором. В случае триумфа предлагалось безотлагательно решить вопрос о памятнике поэту, чтобы закрепить статус гения.

Он вообще был человеком, фонтанирующим талантами. Поэт, прозаик, драматург, художник, авиатор – один из первых в России, изобретатель – в 1912 году он спроектировал водяной аэромобиль. Он был изобретателем и новых слов – считается, что именно с его подачи в русском языке появилось слово «самолёт». Издатель, редактор – именно он редактировал первый «Садок судей». Великолепный дизайнер – он являлся автором всех афиш диспутов и выступлений футуристов. Новатор футуристической книги – его сборник «Танго с коровами» – великолепный образец «железобетонных поэм» – стал первым образцом визуальной поэзии.

Сам о себе Каменский писал: «Я поэт из Цуваммы. Да к тому же охотник, рыбак, гармонист, “ловитор”, крестьянин, бродяга, мечтатель, путешественник». Ещё и музыкант – у себя в Каменке он организовал джаз-банд, в котором сам же и был дирижёром.

«Непромокаемым оптимистом» называл он сам себя.

«Каменский весь в улыбке», – писал Шершеневич. «Милый Вася, изобретатель секрета молодости и бодрости».

Каменский был настоящим, органическим футуристом, глубоко чувствующим пульс времени и с восторгом воспринимающим всё новое. Футуризм воспевает красоту скорости и любовь к опасности? Воспевает «человека у руля машины, который метает копьё своего духа над Землёй, по её орбите»? Вот и отлично. И Каменский становится авиатором, что в то время было примерно тем же, что сегодня стать космонавтом, готовящимся к полёту на Марс. «Новая форма (какую дал футуризм) даёт новое мироощущение, по-новому конструирует содержание, отвечая современной психологической потребности», – писал он в статье «23». Он действительно испытывал потребность в полёте – поэтическом и реальном.

Яркий, любящий жизнь и фонтанирующий идеями и желаниями, он писал в своей «Его-Моей Биографии Великого Футуриста», в которой разделил самого себя на две части, «Его» – поэта и себя – человека:

Я – автор Его – Моя Биография Великого Футуриста.

Я с помощью Его создал эту книгу.

Мне надо Всё.

Моя жадность беспредельна: Я хочу славы, денег, комфорта, здоровья, любви, вина, сигар, курортов, размаха, пьянства, молодости, красок, музыки, стихов, цирков, театров, друзей.

Хочу Всего, что вокруг.

И только не хочу ни Я, ни тем более Он – власти».

Интересный момент – в автобиографию Каменский включил написанную Давидом Бурлюком главу «Каменский расковырянный кистью Давида Бурлюка».

В мае 1912-го Каменский разбился во время полёта в польском Ченстохове и чудом остался в живых. Но уже зимой на судостроительном заводе в Перми он строит водяной аэромобиль, который успешно прошёл испытания. На заработанные полётами деньги покупает участок земли, где и создаёт свою знаменитую Каменку.

Бурлюка он любил беззаветно. Даже хотел назвать своего сына в честь младшего сына Бурлюка, Никиши. Но – назвал Алексеем.

В заметке «Мои учителя» Василий Каменский указал Давида Бурлюка как своего учителя живописи. «Живопись Давида и Влад. Бурлюков изумительна по своему разнообразию, как изумительна по школам. В живописи Бурлюков поражает или строгая академичность, или смелость исканий. Каждая картина Бурлюков – красочное яркое движение (вещей), и нет берегов их художественному размаху и изобретательности».

В 1910-м они будут работать над «Садком судей», в 1913—1914-м – гастролировать по России, в 1917—1918-м – выступать в «Кафе поэтов». А в годы Первой мировой – вместе уклоняться от призыва в армию. Бесстрашный Каменский, как и Бурлюк, был пацифистом. Он спасался, гастролируя по югу и Закавказью.

Долго находясь рядом, они неизбежно влияли друг на друга. Сравните у Бурлюка:

 
Звуки на а широки и просторны,
Звуки на и высоки и проворны,
Звуки на у, как пустая труба,
Звуки на о, как округлость горба,
Звуки на е, как приплюснутость мель,
Гласных семейство смеясь просмотрел.
 

И у Каменского:

«У каждой Буквы – своя Судьба, своя Песня, своя жизнь, свой цвет, свой характер, свой путь, свой запах, своё сердце, своё назначенье.

<…> Буква К даёт слову твёрдо-холодно-острую материальность: корень, клинок, камень, кирка, кость, сук, ковка, кол, кистень.

Буква М – зов животных: мму – корова, ммэ – овца, мяу – кошка, – мама зов ребёнка, моя, мы, молитва, милая, приманка – ощущенье тепла жизни.

Буква О – колесо простора, воздух, небо, высоко.

Буква Н – мистичность: некто, неведомый, ночь, начало, канун, – отрицанье: нет, не, никогда, немой.

Буква Б – божественно-стихийное начало: бог, бытие, библия, бык (священный), будущее, буря, бедствие.

Е – день, свет, селенье, дерево, елей.

А – арка, радуга, мать, ау.

Р – кровь, труд, гром, раскат, удар.

И – связь, прибавленье, вода: пить, лить, нитка, вино».

В обоих, и в Бурлюке, и в Каменском творческое гармонично сочеталось с бытовым, практическим.

Но Бурлюк был всё же трезвее, организованнее, практичнее. «А я – только соловей-соловушка, буйная головушка нашей возлюбленной страны…» – написал ему уже в 1947 году Каменский.

Вскоре после отъезда за границу многих друзей Василия Каменского, в первую очередь Бурлюка и Евреинова, он начинает мечтать о поездке в Америку. В течение всех 20-х годов это желание будет настойчиво его преследовать. Собственно, «американизм» был одним из составляющих его творческого кредо, наряду с футуризмом, «циркизмом» и гротеском – он даже прочёл об этом доклад в марте 1922 года. Среди своих учителей он называл и учителей по «американизму» – негра Боди и Джека Лондона. Все эти «измы» призваны были бороться со старым художественным реализмом. Так что мечты увидеть Америку, в которой он видел всё новое и передовое, были у него давно.

В октябре 1925 он писал Евреинову:

«Ехать в Нью-Йорк отчаянно хочется! Давай поедем вместе? Я приеду в Париж к тебе к условленному сроку. Вот было бы славно-знаменито. <…> Маяковский (из Нью-Йорка) пишет, что дела средние. Но я иду и на средние. Лишь бы побывать, поглазеть, посмекать в чём там дело американское и почему у нас меньше долларов? Что мы, дураки, что ли? Думаю, что поумнее американцев, а вот долларов нет… А без долларов скучно жить, едри его копалку».

И ещё: «Итак, решено: ты, Николай-чудотворец, да псалмопевец Давид, доставьте меня Василия блаженного в Нью-Йорк. Как? Всё дело ваше. Сделайте это. Иначе сдохну. Даёшь менаджера! Поймите, что мне пора быть с вами в Нью-Йорке».

В декабре 1926 года он пишет уже Бурлюку, адрес которого нашёл через Евреинова, и просит «выписать его в Нью-Йорк». «Всем, всегда я приносил прибыль, а тебе – сам бог велел. Принесу счастье и тебе. Убеждён. Я ведь не Володя, а истый компанеец. Смотрю так: раз мне хорошо, то и тебе должно быть также. Так у нас с тобой всегда было…О, будь у нас в СССР деньги – я и здесь заработал бы преотлично. А то много, слишком много успеха художественного, а материального – слабо».

На выезд не хватило денег, какой-то «тысчонки», заработков хватало лишь на жизнь. «В стране нет денег, и потому зарабатывать искусством тяжело», – писал он в марте 1927 года Евреинову.

Об эмиграции он не помышлял, просто хотел «дёрнуть» в Нью-Йорк и «призанять у Форда несколько миллионов», а главное – «посмотреть, в чём там суть». К концу 1927 года, отчаявшись попасть в Нью-Йорк, Каменский всё упорнее призывает и Евреинова, и Бурлюка вернуться домой, недоумевая, зачем Бурлюк учит детей именно в Америке, когда на родине так много хороших школ.

У Бурлюка с Каменским были интересные пересечения во времени. В 1929 году, когда Бурлюк отправлял главы автобиографии Арсению Островскому, Каменский по договору с издательством «Земля и фабрика» пишет уже третью автобиографию, «Путь энтузиаста» (по части автобиографий и саморекламы он был чемпионом). Книга вышла в 1931 году уже в издательстве «Федерация», воспоминания же Бурлюка будут опубликованы только в 1994 году. Кстати, на мемуары Каменского Бурлюк отреагировал восторженно – тот был чуть ли не единственным, кто не стеснялся восхвалять «эмигранта».

А в 1937–1938 годах, когда, испытывая серьёзные финансовые затруднения, Давид Бурлюк начнёт всерьёз задумываться о возвращении на родину, он, конечно, не будет подозревать, что в июле 1937 года начальник управления НКВД по Свердловской области переслал в Москву документы с ходатайством об аресте его ближайшего друга и соратника, поэта, мудреца и авиатора, с которым «радости смех связал многие века наши». В том же июле глава НКВД Ежов составит сопроводительную бумагу и направит её Сталину с припиской «Каменского В. В. считаю необходимым арестовать. Жду Вашей санкции». И Сталин эту санкцию даст.

Каменского не арестовали только чудом.

Другим чудом было то, что прошение Бурлюка, поданное в конце 1940 года советскому послу в США, положили «под сукно», и он с семьёй остался в Америке. Знай он тогда о санкции на арест Каменского, наверняка отказался бы от затеи с возвращением.

У всего есть свои причины. Тогда, в 30-х, Бурлюк считал Каменского человеком в советском литературном мире влиятельным, карьеру его – успешной, а сам он, вместе с Америкой, находился в глубокой депрессии.

«Из твоего письма я увидел, что ты сделал большой успех в жизни и тебе теперь только остаётся, чтобы твоя родимая Пермь была названа твоим именем. Что же, дружище, я очень, очень рад! Я всегда был твоим верным другом и искренне радовался, как никто, твоим успехам. Ты последнее время забыл обо мне и не присылаешь мне более книг твоих неизменно выходящих в жизнь», – писал Бурлюк Каменскому в 1935 году. «Моя жизнь течёт не так успешно в смысле публикации моих произведений: в прошлом году депрессия мешала мне тратить деньги на никому ненужные мои книги, а в этом году наши сыновья пошли в университет, и это стоит здесь таких денег, что нечего на несколько лет даже вспоминать об этом! Надо забыть об этой роскоши, удовлетворения поэта забытого и не признанного, самолюбия. То, что меня забыли, что меня в СССР хотя бы в минимальной порции не издали – я считаю очень несправедливым… <…> Я продолжаю свои строки милому другу, такому сильному теперь и могущему и моей литературе уже помощь оказать, может быть. Васенька, пойми, что читатели всегда будут интересоваться: кто такой Давид Бурлюк, учитель Маяковского? А раз так, то меня, хоть в миниатюре, в СССР издать надо…»

Конечно, в письмах другу Каменский значительно преувеличивал и свою роль в советской литературной жизни, и свои возможности. Хотя были и взлёты – в 1933 году широко отмечалось 25-летие его литературной деятельности. Советская власть масштабно поощряла писателей, активно с ней сотрудничающих и её пропагандирующих. Только в Москве тогда состоялось более двадцати торжественных вечеров, затем они продолжились в Тбилиси и Баку. Именем Каменского назвали народный дом в деревне Серга, колхоз, школу, а в Пермь он прибыл на пароходе, названном в его честь. Чествование продолжилось и там. Всё это не помешало колхозникам отнять у него вскоре дом в Каменке, и Каменский перебрался в село Троица, в бывший поповский дом, который ранее точно так же отобрали у хозяев. В Троицком его именем назвали сельский клуб. Всё это закончилось в 1937-м. Правда, в самом конце 1939-го, после так и не состоявшегося ареста, его наградили орденом «Знак Почёта» и имя пароходу вернули.

Переписка Бурлюка с Каменским, продолжавшаяся с 1926 по 1955 год, замечательно отражает не только детали их жизни и творчества, взлёты и падения, но и вообще текущую ситуацию в СССР и США и то, как эта ситуация отражалась на судьбе близких друзей, разделённых теперь океаном. Если в 1920-х и в самом начале 30-х письма Давида Давидовича проникнуты самодовольством и удовлетворением от новой жизни, а Каменский, напротив, всё чаще просит его об организации приезда в Нью-Йорк, где можно хорошо заработать, то в 1930-х они поменялись местами. В 1940-х всё опять изменилось. Эти годы были для Каменского драматичными – у него развилась гангрена и были ампутированы обе ноги, его перестали издавать, во время войны было нечего есть («полгода не едал мяса, нет чаю-сахару, круп»), он был вынужден продавать свои вещи, чтобы прокормиться. После случившегося в 1948 году инсульта он оказался парализованным, лишился дара речи. Правая рука после инсульта так и не восстановилась.

У Бурлюка же, наоборот, дела пошли на лад – его работы стали ценить и покупать, начались регулярные ежегодные выставки в «АСА Gallery», Бурлюки купили машину, дом в Бруклине и дачу на Лонг-Айленде, стали активно путешествовать, зимы проводили во Флориде, а с 1949 года начали ездить в Европу.

Когда Давид Давидович и Мария Никифоровна в 1956 году приехали в СССР, они хотели посетить и жившего в Сухуми Каменского. Как раз в мае 1956-го Каменского навестил Константин Симонов. По словам его литературного секретаря, «старик лежит без ног и без языка, одинокий, заброшенный – от него ушли дети и жена. Лежит и ждёт, что на днях приедет к нему в гости Давид Бурлюк, который сейчас гостит в Советском Союзе и которого Каменский не видел около тридцати лет». Симонов быстро развернул кипучую деятельность, чтобы к приезду «иностранного» гостя привести в порядок и Каменского, и его жилище. Не успели. В Иностранной комиссии Союза писателей категорически не хотели, чтобы Бурлюк увидел ту нищету, в которой жил парализованный Каменский. Бурлюку сказали, что Каменский от встречи отказался, не желая предстать перед другом в таком жалком виде. С Бурлюками в Москве встретился сын Василия Васильевича, тоже Василий Васильевич. Он сделал тогда ряд портретов Давида Давидовича.

В том же году Каменского перевезли в Москву. Он скончался 11 ноября 1961 года. Только сейчас появились первые серьёзные исследования его жизни и творчества в послефутуристический период.

…А о той, самой первой встрече «родителей российского футуризма» Василий Каменский написал замечательно в «Пути энтузиаста»:

«Пришёл в самый разгар. Народу полно. Среди публики увидел знакомых: Петра Пильского и высокого, под вид семинариста, Корнея Чуковского. Шебуев их называл в журнале – Пильчуковский и Чукопильский. <…> В этот момент на другом конце зала раздался густой, брюшной, почти дьявольский хохот.

Брешко-Брешковский бегом пустился туда:

– Ну и выставка! Гомерический успех!

Я – за ним.

Там перед густой толпой стояли двое здоровенных парней. Один – высокий, мускулистый юноша в синем берете, в короткой вязаной матросской фуфайке, с лошадиными зубами настежь. Другой – пониже ростом, мясистый, краснощёкий, в короткой куртке; этот смотрел в лорнет то на публику, то на картину, изображающую синего быка на фоне цветных ломаных линий, вроде паутины, и зычным, сочным баритоном гремел:

– Вас приучили на мещанских выставках нюхать гиацинты и смотреть на картинки с хорошенькими, кучерявыми головками или с балкончиками на дачах. Вас приучили видеть на выставках бесплатное иллюстрированное приложение к “Ниве”.

– Кто приучил? – крикнули из кучи.

– Вас приучили, – продолжал мясистый оратор, – разные галдящие бенуа и брешки-брешковские, ничего не смыслящие в значении искусства живописи.

Брешко-Брешковского передёрнуло:

– Вот нахальство!

Оратор горячился:

– Право нахальства остаётся за теми, кто в картинах видит раскрашенные фотографии уездных городов и с таким пошляцким вкусом пишет о картинах в “Биржевках”, в “Речи”, в зловонных “петербургских газетах”.

Брешко-Брешковский убежал с плевком:

– Мальчишки в коротеньких курточках! Нахалы из цирка! Маляры!

Оратор гремел:

– А мы, мастера современной живописи, открываем вам глаза на пришествие нового, настоящего искусства. Этот бык – символ нашего могущества, мы возьмём на рога этих всяких обывательских критиков, мы станем на лекциях и всюду громить мещанские вкусы и на деле докажем правоту левых течений в искусстве.

– Как ваша фамилия? – спрашивали рецензенты.

– Давид и Владимир Бурлюки, – отрекомендовался вспотевший художник.

Я схватил горячую руку агитатора, и он повторил:

– Давид Бурлюк. К вашим услугам.

С этого момента мы слились в неразлучности».

Каменский уже знал Хлебникова. Бурлюки познакомили его с Кульбиным, Якуловым, Лентуловым, Ольгой Розановой, Ларионовым, Гончаровой, Татлиным, Малевичем, Филоновым, Спандиковым.

И началось.

«Все эти крепкие, здоровые, уверенные ребята мне так замечательно понравились, будто в жизни я их только и искал», – писал Каменский. «И вот нашёл, и расставаться не хочется: ведь то, о чём бурно говорил Бурлюк, сам целиком стихийный, начинённый бурями протеста и натиском в будущее, убеждённый в новаторстве, многознающий, современный человек культуры, – всё это жило, существовало, действовало, говорило во мне.

На другой же день я был у Бурлюков, ровно с ними родился и вырос. Я читал свои стихи, а Давид – свои. Я говорил свои мысли об искусстве будущего, а Давид продолжал так, будто мы строили железную дорогу в новой, открытой стране, где люди не знали достижений сегодняшней культуры.

И в самом деле это было так. Бытие определяет сознание. Мы превосходно видели и сознавали, что величайшая область русского искусства, несмотря на революцию 1905 года, оставалась ничуть не задетой новыми веяниями, освежающими ветрами из утр будущего. Мы великолепно сразу поняли, что в этой широкой, высококультурной области надо взять почин-вожжи в руки и действовать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки в одно русло течения».

Первым результатом совместных действий станет сборник «Садок судей».

«Венок-Стефанос» 1909 года

«В марте месяце была открыта на 6 недель выставка на Фонтанке. Николай Николаевич у кассы, хороший человек, знакомый ещё из Козырщины Екатеринославской губернии, где он учил моих младших сестёр в 1906 году», – писал Бурлюк. Он обладал каким-то удивительным даром не «терять» людей и встречать старых знакомых в самый нужный момент.

Часть денег для выставки дал «культурный, деликатный» А. Ф. Гауш, который год назад был одним из организаторов выставки «Венок», куда работы Бурлюков не взяли. Давид ездил к нему вместе с Лентуловым. Он описал этот визит в «Филонове», выведя себя в образе Филонова, а Лентулова – в образе Ларионова. Причём характеристика Гауша в повести скорее негативна. Бурлюку претила роскошь, в которой жил художник:

«Гауш – маленького роста, худенький в безукоризненном костюме стоял против большого и розового Ларионова и слегка мрачного Филонова, на которого роскошь большого барского особняка действовала угнетающим образом.

Гауш, должно быть, недавно завтракал, на его слегка мучном чисто выбритом лице бросалась в глаза узенькая полоска на наружном крае нижней губы, проведённая яичным желтком. Полоска, устоявшая против внимания аккуратного аристократа и белоснежной накрахмаленной коробом салфетки. <…> Какая разительная противоположность условий работы, думалось Филонову. Моя диета – годы жить на пятьдесят рублей в месяц, не аскетизм, а вынужденный голод, и – этот дворец и сытая, довольная собой кисть…»

Бурлюк с укоризной писал о том, что Александр Фёдорович истратил целых одиннадцать с половиной тысяч рублей на парчу для обивки дивана и кресел – и в то же время не выказывал поначалу особого желания помочь молодым художникам с организацией выставки:

«Филонов думал: вот у Гауша так много денег, а он вспоминает и будет вспоминать несколько лет, как он истратил несколько тысяч на художников и на искусство… то, что может быть полезным для целой эпохи, то, что может укрепить нарождающийся талант, раскрыть ему крылья и до известной степени приобщить к славным делам и дающего… жалеет на дело художества и не удивляется; искусство для художников часто является религией… толстосум не пожалеет десятков и сотен тысяч на церковь, на монастырь, почему же богачи не могут проникнуться к художеству тем же религиозным чувством любви, лишённой оттенка эгоистического себялюбия – сделать не для себя, как это делает коллекционер, а забыв о себе, для других…»

По правде говоря, я не знаю художников, которые любят искусство без «оттенка эгоистического себялюбия» – именно оно является тем горючим, которое движет творцом. Так что Давид Давидович несколько лукавил. Тем более что Гауш деньги на выставку дал – возможно, потому, что ему было интересно поучаствовать в одной выставке с новыми «буйными».

Более того, он не только дал деньги на выставку и принял в ней участие, но и вошёл через год в первый состав комитета Общества художников «Союз молодёжи», принимал участие в его первых выставках. Так что нечто общее между его «скромными холстами» и авангардными поисками всё же было. Что же касается финансовых условий, в которых жили будущие футуристы, они действительно были скромными.

«Футуристов заедала бедность», – писал уже в Америке, в конце 1920-х Давид Бурлюк. «За исключением Елены Г. Гуро, обладавшей жалкими крохами, и Н. И. Кульбина, имевшего чиновничье жалование царское, все остальные были нищеобразными. Вяч. Полонский так и говорит, что футуризм “привёл в свои ряды не только новаторов, ощущавших костенеющую мертвенность буржуазных эстетических форм, но и всех недовольных вообще, непризнанных, оскорблённых, неудовлетворённых”. <…> Бедность – бич культурной личности. Борьба с нищетой способна убить и сокрушить, любого гения исковеркать».

Как видим, даже спустя двадцать пять лет после тех первых опубликованных в херсонской газете рассуждений об искусстве Давид Бурлюк считал, что поддерживать талантливых художников должны «богачи» либо же общество, при этом художник может относиться к этим самым богачам негативно и смотреть на них свысока. Взгляды его начали меняться в начале 1940-х, с приходом материального успеха.

Но вернёмся в Петербург. По сравнению с выставкой Кульбина, «Венок-Стефанос» был более радикальным. В выставке приняли участие Давид и Владимир Бурлюки, Баранов-Россине, Лентулов, Экстер. Внимание критиков привлекли в основном работы Лентулова и Бурлюков (каждый из которых имел по отдельной комнате), в первую очередь Владимира. Он, как обычно, получил свою порцию порицаний.

«Большая часть вещей принадлежит братьям Бурлюк: Владимиру и Давиду. Оба брата задались, очевидно, целью насмешить публику. Если мы ошибаемся и если художники действительно так видят натуру, как они её изображают, то тогда придётся сделать более печальный вывод: придётся послать их к доктору», – писал журналист под псевдонимом Меценат.

Работы Владимира Бурлюка называли «наскоро намалёванными композициями дикаря», осуждали его «опыты изображать всё в стиле ковра».