Текст книги "Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения"

Мамочка, я очень увлекаюсь теософией – мир так призрачен. Тем более я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оправдано, и я опять стал любить жизнь и людей».

Увы, в призрачном мире выносят бессмысленно жестокие приговоры. Смерть Николая Бурлюка стала не только трагедией для семьи, но и потерей для русской литературы.

Следы Николая Бурлюка-младшего разыскать пока не удалось. Его мать, Александра Сербинова, вышла во второй раз замуж, и в этом браке у неё родилась дочь Вера. Вера Николаевна Каменская живёт сейчас в Крыму.

Но вернёмся в Котельву 1890 года. Давиду было восемь, Люде – четыре, Володе – два, а Коля только что родился. До переезда на новое место, в деревню Корочка Курской губернии, оставалось несколько месяцев. Семья Бурлюков жила дружно и счастливо, и ровным счётом ничто не предвещало грядущих бед.

«Отец маленьких детей сам купал», – вспоминала Людмила Бурлюк. «Было странно видеть в сильных и красивых его руках маленькое беспомощное тельце, при этом отец приговаривал: “Ай, разбойник, уже головёнку держит!”».

У Кэтрин Дрейер описан ещё один эпизод, связанный с Котельвой. Давид Фёдорович любил брать с собой маленького Давида на охоту. Однажды, увидев лису, он пришпорил лошадей и не заметил, как Давид выпал в снег. После этого, пишет Дрейер, желание Давида ездить с отцом на охоту надолго пропало.

Вообще отношение Бурлюка к охоте и кровопролитию прекрасно характеризует запись, сделанная им в Праге в 1957 году. Он вспоминает несколько эпизодов из детства, связанных с охотой. Первый эпизод связан с Тамбовом – он, тринадцатилетний мальчишка, научился тогда делать рогатки и целыми днями стрелял глиняными высушенными пульками по воробьям. Из сотен выстрелов один оказался успешным, «и я до сих пор помню, как мне было жаль серенькую крохотную птичку, в её последних конвульсиях, с каплей крови на клюве лежавшую на моей ладони».

Другой эпизод случился двумя годами ранее:

«В моей памяти это воспоминание о моих охотничьих переживаниях всегда лежит рядом с другим, когда поздней осенью 1893 года с отцом я пошёл на охоту в уже серые сквозные повидавшие первый снег леса, около Корочки Курской губернии. Отец выстрелил по зайцу. Животное, тяжело раненое, заковыляло, стараясь укрыться в кустах. Я читал в книгах о егерях, прикалывающих раненую дичь. Я выхватил свой перочинный ножик, нагнал зверька и ткнул в него ножом. “Квэ, квэ”, – закричал заяц. Этот звук явственен в моих ушах по сие время.

Ножик упёрся в пушистую шкурку, закрылся и больно порезал мне пальцы. “А-а!” – закричал я. Подоспевший отец прикончил зайчишку и положил его в ягдташ, но для меня этих двух переживаний было достаточно, чтобы навсегда убить во мне всякое желание быть охотником. Лишать жизни птиц и животных считаю делом праздным и злым. Как будут прекрасны рощи и луга, когда их обитатели станут доверчивыми равноправными друзьями человека, не боящимися угрозы смерти от его рук».

Неоднократно в своих поздних письмах родным и друзьям Бурлюк подчёркивал, что он пацифист и оружия в руки никогда не брал.

Корочка

1890 год стал во многом знаковым. Во-первых, глава семьи, Давид Фёдорович, принял решение, определившее судьбу семьи – а возможно, в какой-то степени и судьбу русского авангарда.

«Так как семья росла, а аренда не давала достаточно средств для существования (она была выгодна помещику Соловьёву), то было решено, что отец будет искать место управляющего имением у крупного помещика, где он сможет применить свои знания по агрономии, накопленные опытом и изучением экономических наук, чем, как было указано, отец был занят в течение десяти лет. Отец вскоре получил предложение управлять имением генерала Бютцева в деревне Корочка, Обоянского уезда, Курской губернии, вблизи большого села Белое», – писала в своих воспоминаниях Людмила.

В Корочке Бурлюки прожили до лета 1895 года.

Именно в качестве управляющего сможет Давид Фёдорович добиться выдающихся успехов. Правда, семья вынуждена будет постоянно переезжать вслед за ним, и Давид-младший будет часто менять места учёбы, но эта работа принесёт то материальное благополучие, тот доход, который позволит Бурлюку-старшему давать деньги и на учёбу сына в Мюнхене и Париже, и на организацию первых выставок.

Уже первый опыт показал, что выбор нового места был сделан правильно:

«В 1890 году мой отец переехал в Курскую губернию Обоянский уезд, где при мест. Белой Корочке был доверенным посланника русского в Швеции генерала Бюцова. Жили мы в генеральском доме (владелец годами не показывал носа), вполне “по-помещичьи”».

Людмила Бурлюк так описывает приезд в Корочку:

«Живой, крепкий Додя в день приезда успел везде побывать: на реке Псёл, в дубовом лесу, в кузнице, в клуне, в саду, глянул с горы на леса Бобравы, простор синеющих далей. Молодая, красивая, нежно любящая мать в те годы и после была старшим другом первенца. Она заронила любовь к природе, книге и искусству и они остались в памяти будущего поэта и знаменитого художника Давида Бурлюка навсегда.

 
Я люблю, я помню старый дом
Весь завитый изумрудным хмелем;
Его окна к вечеру светлели,
Сердце приманив приветным огоньком,
Матушки очей прозрачный взор
И родимой мягкие колени,
Чье участье гнало мрак и тени
И дарило светлых грез узор.
 

Дом был построен в половине XIX века помещиком Колесниковым; по склону горы за ним находился сад, переходивший в осиновую рощу, мощно разросшуюся вдоль берега реки Псёл. В доме было восемь больших комнат. Построенный ещё в крепостные времена, он был полон традиций уюта жизни, описанной Гончаровым, Тургеневым, Аксаковым и другими мастерами русской прозы».

Именно в этом году восьмилетний Давид впервые начал вести дневник и рисовать в нём:

«Но позже прозу ленился писать (процесс писания); увлёкся рисованием и лишь с 1901 года начал регулярно писать стихи. <…> Первыми сочинениями моими ещё в 1890-2-3 годах были подражания Аксакову, а затем Николаю Васильевичу Гоголю. <…> До 1890 года я не помню, чтобы меня интересовало рисование, но 1890 год может считаться началом моего детского искусства.

В этом году я стал пунктуально вести дневник и, вперемежку с записями, делал рисунки – главным образом, или вернее сказать, исключительно пейзажного характера. Я рисовал: дома, деревья, замки и особенно любил рисовать кусты трав…»

В восьмилетнем возрасте Давида отдали в школу в слободе Белая, но обучение там было нерегулярным, большей частью он занимался дома. Постепенно его начали готовить к поступлению в гимназию: «Целая коллекция домашних педагогов, на дому живших. С 1892 года началось изучение латинского языка. С 1894 – французского и немецкого. С 1895 – греческого. Изучению латыни я придаю для себя большое значение. Она приучила меня любить чёткость и звуковую инструментовку (мой термин 1910 года) слова. Живописность звуковой речи. Начиная с того времени, мои письма к матери пестрели латинскими словами и выражениями».

В книге Кэтрин Дрейер описана история этой подготовки. С Давидом занимались по очереди три педагога. Второму педагогу – барышне Первухиной – невольно суждено было сыграть важную роль в осознании Давидом своего призвания. А причиной послужила… банальная зубная боль.

Пожалуй, у каждого художника есть момент «обращения», момент, когда он чётко осознаёт своё желание рисовать. Иногда это происходит при совершенно неожиданных обстоятельствах. Например, американские друзья Давида Бурлюка, братья Рафаэль и Мозес Сойеры, совершенно ясно осознали своё призвание после первого посещения Третьяковской галереи, но попали они в неё потому, что их искусала бешеная кошка, а в их родном Борисоглебске не было подходящего врача, и отец повёз их на обследование в Москву. Что-то подобное произошло и у самого Бурлюка:

«Моё “заражение” – произошло от художника К. Первухина – сестра его жила у нас в деревне в качестве моей воспитательницы; у барышни Первухиной заболели зубы. Она поехала в Харьков и взяла меня с собой – (мои первые пломбы у Раковского) – я жил две недели в одной комнате с Конст. Первухиным – видел как он пишет, и после не оставлял уже никогда карандаша и мыслей об искусстве».

Константин Первухин, чьи работы Бурлюк называл потом «примитивными» и «чересчур сладкими», был, тем не менее, известным пейзажистом, одним из учредителей Союза русских художников, и несколько его работ приобрёл для своей галереи Павел Третьяков. «Его прелестные произведения, к сожалению, имели значительно меньший успех, чем тот, какой они заслуживали», – писал о Первухине Аполлинарий Васнецов.

Влияние Первухина было велико. Именно он стал той искрой, из которой разгорелось в Давиде пламя любви к искусству. Вернувшись домой, Давид начал рисовать вcё, что оказывалось перед глазами.

Последним преподавателем, который не только готовил, но и сопровождал Давида во время вступительных экзаменов в Сумскую гимназию, был Карп Егорович Седин – маленький, мускулистый, набожный человек, который любил природу гораздо больше, чем математику. Тогда же, во время трёхнедельного пребывания в Сумах, Седин повёл Давида в театр, на оперу «Наталка-Полтавка». Представление произвело на Давида большое впечатление. Много лет спустя, в 1914 году, Седин будет жить в Михалёве, имении Бурлюков близ подмосковной станции Пушкино, и даже будет помогать Бурлюку готовить «Первый журнал русских футуристов».

Спустя много лет Бурлюк будет вспоминать Корочку и даже описывать в своих стихах. Вот фрагмент из написанного в 1938 году стихотворения «Сельский пейзаж»:

 
Пред умственным взором моим он лежит
Пейзаж деревенский, что в Курской губернии
Приятнейший глазу излюбленный вид —
Вам тоже, читатель, знакомый наверное.
Синеющей лентой колышется Псел,
В водах отражая Корочки строенья,
Где девушек рдян кумачевый подол,
Где в песнях любви и тоски настроенья.
 

Дневники и воспоминания

У читателя может сложиться впечатление, что чуть ли не каждый эпизод жизни Давида Бурлюка описан либо им, либо его женой, либо сыном, либо сёстрами по его же просьбе. К сожалению, не каждый, есть лакуны. Но многое действительно описано. Вести записи Давид начал с восьми лет, и разбросанные по разным тетрадям фрагменты его воспоминаний сохранились не только в семейных архивах его и его родных, но даже, например, в Российском государственном архиве литературы и искусства. Гораздо позже он фактически сформирует два фонда со своими рукописями и документами – один в Москве, в Библиотеке имени Ленина (сейчас – НИОР РГБ), другой – в американском Сиракузском университете. Привычку вести дневник он считал не просто полезной, а необходимой – ему очень хотелось остаться в памяти потомков. «Я ещё сделаю много усилий, чтобы приподнять своё имя на фронтах слова и краски», – писал он критику и искусствоведу Эриху Голлербаху. Бурлюк переживал, что есть «много писателей и художников, эстетически размножившихся ужасно и погибших бесследно в памяти людей». В автобиографическом конспекте «Лестница моих лет» он сетовал, что «великие люди в современности закрыты бесконечными особями талантов, которые подобно обломкам скал громоздятся у подножья. Аксиомой может служить, что современники ничего не смыслят в своих великих людях».

Безусловно, в глубине души Давид Давидович считал себя тем самым «великим», о котором должны знать и современники, и потомки. Поэтому и «нужно теперь же опубликовать написанное мной, находящееся в бесконечных рукописях»: ведь «история жизни каждого человека, причастного к культурной работе – необходима, и для историка может представить интерес. История жизни каждого “примечательного” – поучительна и с обывательской точки зрения».

По мере вовлечения в активную художественную жизнь времени на ведение дневников оставалось всё меньше; однако в 1919 году, уже добравшись до Владивостока, Давид Бурлюк сразу начал записывать и публиковать в газете «Голос Родины» и журнале «Творчество» свои воспоминания о литературно-художественной жизни в столицах накануне революции, очерки о Маяковском, Северянине, Сологубе и др. Он осознавал, что эпоха уходит и нужно как можно скорее зафиксировать эти события. После 1919 года Давид Бурлюк писал мемуары многократно, но лишь часть из них была опубликована, остальное осталось в рукописях. Первое время после приезда в США Бурлюк ещё надеялся на то, что его воспоминания будут опубликованы в СССР – в 1929 году он отправил в Ленинград, литературоведу Арсению Георгиевичу Островскому, рукопись, озаглавленную «Фрагменты из воспоминаний футуриста»; в следующем, 1930 году отправил её харьковскому искусствоведу Михаилу Зубареву. Однако при жизни Бурлюка были опубликованы лишь его очерк об Илье Ефимовиче Репине и небольшой фрагмент воспоминаний о Максиме Горьком. Осознав безнадёжность этих попыток, Бурлюк с Марией Никифоровной организуют в 1930 году «Издательство Марии Бурлюк», в котором и публикуют свои рукописи, воспоминания, стихи, очерки, а с 1930-го и до последних дней жизни выпускают в большой степени автобиографический журнал «Color and Rhyme». И тем не менее недостаток денег не позволял издать всё то, что он хотел.

Подобно тому как многие из оставшихся в России и разбросанных от Москвы до Владивостока картин Давиду Бурлюку пришлось восстанавливать в Америке уже по памяти, пришлось восстанавливать и свои записи и стихотворения.

Годы жизни в Америке также подробно фиксировались Бурлюками – в основном уже Марией Никифоровной, которой Давид Давидович предусмотрительно дарил ежедневники. В одном из них он даже написал ей такое напутствие:

 
Очень важно без отсрочки,
Ежедневно, в сырь и в ясь,
Не лениться в книгу строчки
Метить, Дуся, не скупясь.
Коль писать о дне отложишь —
Позабудется деталь,
И забывчивости рожи
Правду вмиг отгонят вдаль.
И дневник тогда утратит
Свежесть, ласковость цветка.
Дни бегут, как мчатся тени,
Чтобы выросли века.
 

Дневниковые записи Марии Никифоровны были позже опубликованы в «Color and Rhyme». Давид Бурлюк считал их «литературой факта», которая представляет интерес для читателя «как живая повседневность жизни семьи иммигранта, предоставленной само себе в Новом Свете, новой стране, без языка, поддержки друзей и внимания» («Color and Rhyme», № 48).

Ключевое слово тут – «внимание».

«Сквозь сеть штрихов быта каждодня автором выводятся типы и характеры описываемых лиц; встречи с именами, известными в России и Америке; записи рассказов и случаев жизни; показан путь неустанного труда в делах культурного совершенствования, творчества, приведшего семью иммигранта, художника, писателя к финальной победе над нуждой и моментами отчаяния.

Терпение, труд, время и удача».

Эти слова вполне могут быть девизом самого Давида Бурлюка.

Глава третья
Гимназические годы

Гимназические годы, с 1893-го по 1899-й, Давид Бурлюк провёл в трёх городах – Сумах, Тамбове и Твери.

В Государственном архиве Тверской области хранится дело гимназиста Давида Бурлюка. Среди документов дела есть письмо директора Александровской Сумской гимназии своему коллеге в Твери от 10 ноября 1898 года, в котором сообщается, что «бывший ученик вверенной мне Александровской Сумской гимназии, Давид Бурлюк, поступил в 1893 году в августе по экзамену в 1-й класс, но, по болезни, не посещал уроков в течение 1-й четверти 1893/4 учебного года и уволен за невзнос платы за учение 25 октября 1893 г.; в 1894 году в августе поступил вновь во II-й класс, учился весь год и переведён в III-й кл. в 1895 году без экзамена с наградой 2-й ступени, а 22 августа того же года по прошению родителей выбыл из гимназии и документы его 2 сентября высланы в Тамбовскую гимназию».

Сам Давид Бурлюк в своих воспоминаниях всегда указывал 1894 год как год начала учёбы в гимназии – тогда он поступил сразу во второй класс. О первой попытке поступления в 1893 году он не писал никогда.

Возможно, болезнью, которая не позволила Давиду учиться в первом классе, была болезнь глаз, о которой он вспоминал редко и неохотно? Попробуем в этом разобраться.

Болезнь глаз

 
О русский Полифем!
Гармонии стрекало
Твой выжгло глаз,
Музыка сладкая глаза нам разъедала,
Как мыло, и твой мык не слышен был для нас…
 

Елена Шварц. «Бурлюк», 1974

Художник Давид Бурлюк был одноглазым. Он написал около 20 тысяч картин (его собственные подсчёты), видя только правым глазом. Левый глаз, к которому он позже будет часто прикладывать знаменитый лорнет, был искусственным. Таким образом Давид Давидович хотел скрыть свой недостаток. Хотя иногда он прикладывал лорнет и к здоровому, правому глазу – словно эпатируя публику своим недостатком. Но так было редко, и на большинстве фотографий и портретов он позирует вполоборота, со стороны здорового глаза.

Обстоятельства, при которых он потерял глаз, долгое время были неизвестны. Сам он об этом ни писать, ни рассказывать не любил. Я расспрашивал его невестку, Ольгу Фиалову, которая встречалась с ним дважды в Праге и хорошо помнила все детали их общения. По её словам, Давид Бурлюк ни разу никому не сказал о том, как и когда именно это произошло. Основная версия исследователей – глаз ему выбил один из братьев (чаще всего называют Николая), выстрелив случайно во время игры то ли из игрушечного пистолета, то ли из игрушечной пушки. Есть версии и о том, что брат выстрелил из женского пистолета, принадлежавшего Людмиле Иосифовне, и о том, что потеря глаза случилась во время драки.

Произошло это – если действительно произошло – в том возрасте, в котором Давид не мог не запомнить всех деталей и обстоятельств. Ведь Володя был младше его на шесть лет, а Коля – на восемь. Однако же в многочисленных воспоминаниях самого Давида Давидовича ни о драке, ни о выстреле из игрушечной пушки или пистолета нет ни слова. Пишет он только о болезни глаз и – единожды – о ранении.

Однако в пражском семейном архиве сестёр Давида Давидовича, Людмилы и Марианны, мне удалось найти новые свидетельства об этом неординарном событии. Причём написанные рукой самого Давида Давидовича.

Во время первого визита к сёстрам в Прагу в 1957 году Давид Бурлюк привёз с собой большую серую тетрадь с твёрдым переплётом, подписанную как «История жизни Давида и Марии Бурлюк. 1896–1945». Первая страница в тетради – написанная красным карандашом хронология жизни Бурлюка с 1894 по 1899 год. Далее – записанные 7 и 8 марта 1945 года воспоминания о жизни в Тамбовской губернии, в имении графини Остен-Сакен. На этом записи обрываются; Давид Бурлюк приписал в конце первой страницы: «Мои дорогие Людочка [и] Марьянна, допишите эту книгу, всё, что вы помните о “В ладонях рук своих Бурлюк держал всю жизнь солнце” и пришлите обратно». Сёстры ничего не дописали и обратно тетрадь не отослали. Спустя два года, в декабре 1959 года, не оставляя попыток совместного написания семейной биографии – а в первую очередь своей собственной, – Давид Бурлюк с борта теплохода «Maasdam» Голландско-Американской линии отправил сёстрам написанный на семи страницах краткий автобиографический конспект. И в тетради, и в конспекте с теплохода есть несколько упоминаний о болезни глаз:

«1895–1896 3-й класс гимназии Тамбов, Соколова – летом в имении – ездил в Нижний – летом ранил глаз – Красных – имение Орловых.

1896—97 4-й класс Летом – операция Рябушки.

<…> Рождение маленькой сестрёнки, последнего ребёнка в семье Бурлюков, Марианночки, принесло нам счастье – мне лично – в мае перед рождением проф. Гиршман в Харькове прикончил мою болезнь глаз, мучившую меня с июня 1896 г.».

Летом ранил глаз… В то второе лето в Тамбовской губернии, в имении графини Остен-Сакен, Давид научился стрелять из рогатки:

«Проведя зиму 1895-96 года в Тамбовской гимназии, я научился у шалунов делать рогатки из крепкой резины и во второе лето, которое наша семья проводила в Тамбовской губернии, целыми днями стрелял глиняными высушенными пульками в воробьёв».

Это было как раз то лето 1896 года, когда Давид «ранил глаз». Возможно, глаз был ранен не «пушкой» или пистолетом, а обычной рогаткой?

Мне удалось найти ещё одно свидетельство тех событий. За несколько лет до своей смерти, в конце 1970-х, Марианна Бурлюк наговорила своей внучке Яне целую кассету воспоминаний – о Чернянке, о встречах с Маяковским, о том, как её сватали за Хлебникова, о романе Людмилы Бурлюк и Исаака Бродского и многом другом. Рассказала Марианна и о том, что какой-то знакомый подарил Давиду игрушечную пушку, стрелявшую пистонами. Стреляя из неё, он ранил глаз, ранение не было слишком серьёзным, но его начали лечить в деревне, и лишь позже Давида перевезли в Харьков, где профессор Гиршман удалил ему глаз. Легендарный Леонард Гиршман, основатель Глазной клиники Харьковского университета, сетовал, что если бы Давида привезли к нему сразу, операция бы не понадобилась.

Событие это, безусловно, повлияло не только на жизнь, но и на творчество Бурлюка. Алексей Кручёных метко подметил, что все «Гилейцы» ушли от живописи к слову, к литературе, потому что она давала гораздо больше простора для самовыражения, и лишь один Бурлюк продолжил всю жизнь рисовать, словно компенсируя свой недостаток зрения, пытаясь доказать, что и одноглазый может быть художником.

Значит, отсутствие в Сумской гимназии в 1893 году было вызвано другими причинами. Значит, на семейной фотографии, сделанной в Сумах в ноябре 1894 года, где Давид снят в гимназической форме – это самая ранняя его фотография, – он в первый и последний раз запечатлён с двумя здоровыми глазами.

Приведённые выше отрывки из автобиографических записей Давида Бурлюка впервые вводятся в научный оборот. Но и во «Фрагментах из воспоминаний футуриста» он писал: «В 1898 году я, передвигаясь за отцом, менявшим место службы, переведён в Тверскую гимназию. В это время мною сделаны попытки рисования с натуры: предыдущие два года мое рисование затруднялось осложнением с глазами, но теперь всё это позади, и вот летом 1898 года я жил у своих родителей в Новгородской губернии, в пяти верстах от имения Суворова “Кончанское”».

И всё же Бурлюк не был бы самим собой, если бы не превратил свой недостаток в достоинство.

«Своей непривлекательной внешностью он даже как будто гордился и, подчеркивая её недостатки, сублимировал их в свой особый стиль», – писал Бенедикт Лившиц. Тучность, вальяжность, вызывающая манера одеваться, серьга в ухе, непременный лорнет в руках, сквозь который он с деланым равнодушием рассматривал публику, приходившую на выставки, лекции и поэтические вечера зачастую для того, чтобы освистать и осмеять футуристов, разрисованное лицо, эпатирующие стихи и фразы: «Пушкин – мозоль русской жизни», «Толстой – «светская сплетница»», «Серов и Репин – арбузные корки, плавающие в помойной лохани» – таков был Давид Бурлюк, таким казался многим и весь русский футуризм. Достаточно вспомнить начало романа «Хождение по мукам» Алексея Толстого с его гротескным изображением футуристического «сборища».

«Сатир несчастный, одноглазой, доитель изнурённых жаб» – называл себя Бурлюк. Доклад с названием «Доитель изнурённых жаб» прочёл 1 октября 1913 года в зале Общества любителей художеств в Москве Николай Бурлюк. Эту строку очень любил Хлебников.

Безусловно, дефект зрения наложил отпечаток на всё творчество Давида Бурлюка. «Недостаток зрения моего, – писал сам Бурлюк, – всегда увлекает меня в сторону более живописного самовыражения».

Соратник Бурлюка по «Гилее» Алексей Кручёных считал даже, что следствием недостатка зрения были повышенное беспокойство Бурлюка и видение мира в более мрачных тонах (что, кстати, не вяжется со словами самого же Кручёных о ребячливости, игривости и жизнерадостности Бурлюка). Главу о Бурлюке в автобиографической книге «Наш выход» он так и назвал – «Сатир одноглазый»:

«Несмотря на вполне сложившийся характер с резким устремлением к новаторству, к будетлянству, несмотря на осторожность во многих делах, а порою даже хитрость, – Бурлюк так и остался большим шестипудовым ребёнком. Эта детскость, закреплённая недостатком зрения, всё время особым образом настраивала его поэзию. Своеобразная фантастичность, свойственная слепоте и детству, была основным направлением, лейтмотивом в стихах Бурлюка.

Попробуйте, читатель, день-другой пожить с одним только глазом. Закройте его хотя бы повязкой. Тогда половина мира станет для вас теневой. Вам будет казаться, что там что-то неладно. Предметы, со стороны пустой глазной орбиты неясно различимые, покажутся угрожающими и неспокойными. Вы будете ждать нападения, начнёте озираться, всё станет для вас подозрительным, неустойчивым. Мир окажется сдвинутым – настоящая футур-картина.

Близкое следствие слепоты – преувеличенная осторожность, недоверие. Обе эти особенности жили в Бурлюке и отразились в его стихах.

<…> Житейская сверхпредусмотрительность Бурлюка однажды поразила меня. Как-то я и Бурлюк шли по городскому саду в Херсоне. Дело было вечером: Бурлюк вдруг поднял камень и попросил меня сделать то же.

– Зачем это?

– Возьмите, возьмите. Пригодится! – ответил Бурлюк. – Для хулиганов!

Я улыбнулся: житель Херсона, я никогда не слыхал о хулиганах в этом саду.

Если бы я был приверженцем биографического метода в искусстве, то весь футуризм Д. Бурлюка мог бы вывести из его одноглазия».

Интересно, что сказал бы Кручёных о Маяковском, который в последние годы жизни носил с собой палку с тяжёлым набалдашником, опасаясь нападения.

Кручёных был убеждён, что ненормальность зрения Бурлюка привела к тому, что мир для него раскоординировался, смешался, разбился вдребезги. «Бурлюк привыкает к этому и даже забывает о своём бедствии. Он не стесняется своего одноглазия ни в стихах, ни в жизни. Однажды, где-то на Дальнем Востоке, ему пришлось в каком-то кафе схватиться с одним комендантом. Дошло до ссоры. Комендант грозил отправить Бурлюка в солдаты. Бурлюк кричал:

– Нет, не отправите!

– Отправлю! – комендант выходил из себя.

– Попробуйте! – сказал Бурлюк, вынул свой стеклянный глаз и торжествующе показал коменданту.

Самая художественная деятельность Бурлюка представляется мятущейся футуристической картиной, полной сдвигов, разрывов, безалаберных нагромождений. Он – и художник, и поэт, и издатель, и устроитель выставок. Сверх того, он художник – какой хотите! <…>

– Давид Бурлюк, как настоящий кочевник, раскидывал шатёр, кажется, под всеми небами…

Так говорил Маяковский ещё в 1914 г.».

Дефектом зрения объяснял Кручёных и повышенный интерес Бурлюка к изображению «толстых голых баб во всех поворотах». «Только беспросветной наивностью и ésprit mal tourné некоторых критиков… можно объяснить их слюнявые рассуждения об эротобесии, о барковщине и порнографии Бурлюка», – писал он. «В действительности здесь поразительно логическое следствие того же физического дефекта – одноглазия. Тут действует широко распространённый психический закон. Ощущение своей неполноценности, своей ущербности в каком-нибудь отношении вызывает непреодолимое стремление восполнить её, преодолеть, восторжествовать над ней, хотя бы в чисто умозрительной плоскости, а тем более в искусстве и особенно – в изобразительном».

И трагедия Бурлюка, по мнению Кручёных, как раз в том, что он «с настойчивостью маньяка принимается всё вновь и вновь за ту же безнадёжную задачу – за… кубатуру круга!». Но именно это в итоге приводит к тому, что Бурлюк единственный из «будетлян» не изменил живописи. «То, что оказалось для нас слишком бедным и плоским, что заставило нас искать другие средства и пути своего выражения в искусстве (энмерное слово!), – для Бурлюка стало несокрушимым камнем преткновения. Он беспомощно ползает по холсту, смутно лишь догадываясь о том, что настоящий мир с его неисчерпаемыми далями находится за раскрашиваемой поверхностью, за станком циклопа-художника!»

И тут – не в бровь, а в глаз. Давид Бурлюк действительно был единственным из лидеров русского авангарда, кто не просто в определённый период, а на протяжении всей жизни реализовывал себя и в изобразительном искусстве, и в литературе. Безусловно, как художник Бурлюк представляет собой гораздо большую величину, чем как поэт. Но и среди его стихотворений, и среди прозаических произведений есть настоящие, серьёзные удачи – взять хотя бы повесть «Филонов». Такого, как Бурлюк, больше не было – ведь и окончивший Одесское художественное училище Кручёных, и проучившийся почти три года в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (а до этого занимавшийся недолго в мастерской С. Ю. Жуковского и затем два года в студии П. И. Келина) Маяковский живопись совершенно забросили, а Михаил Ларионов, Аристарх Лентулов, другие соратники Бурлюка по объединениям «Бубновый валет» и «Союз молодёжи» никогда не занимались серьёзно литературой.

Безусловно, Давид Бурлюк был не единственным художником, имевшим проблемы со зрением. Эдгар Дега после семидесяти почти ослеп. Клод Моне в семьдесят два года перенёс две операции по удалению катаракты; лишившись хрусталика на левом глазу, он вновь обрёл зрение, но стал видеть ультрафиолет как голубой или лиловый цвет. Оноре Домье в старости потерял зрение и писал на ощупь. Рембрандт заметно косил – это привело к тому, что стереоскопическое зрение не было у него достаточно развито. Но художника такого уровня, как Давид Бурлюк, имевшего с детства один глаз, больше не было.

Бурлюк и тут уникален.

И как удачно, как раз в пору зрелости Давида Бурлюка – в первом десятилетии прошлого века – появился кубизм! Основной его приём, разложение трёхмерных объектов на плоскости, из чисто физиологических соображений должен был быть ближе всего Бурлюку.

Ну а стеклянный глаз Бурлюка как своеобразный символ футуристического видения мира до сих пор привлекает повышенное внимание посетителей выставок – так произошло, например, летом 2000-го на выставке «Русский футуризм и Давид Бурлюк – отец русского футуризма» в Русском музее в Санкт-Петербурге.

Сумы

Поступление в Сумскую Александровскую гимназию было для Давида первым шагом в самостоятельную жизнь. Он жил в недавно построенном пансионате для иногородних учеников, а семья осталась в Корочке. Расстояние от Корочки до Сум – менее девяноста километров, до Курска почти в два раза больше, да и Рябушки от Сум недалеко, так что выбор родителей был очевиден.

Вступительные экзамены длились три недели. Их Давид провёл вместе с Карпом Егоровичем Сединым, который не отказывал себе ни в чём, пользуясь деньгами Давида Фёдоровича. Экзамены по латыни, религии и географии юный Давид сдал хорошо, но провалился на математике и русском языке, так что пришлось брать на лето репетитора. Зато результаты страсти к рисованию, постепенно овладевающей им, сразу были оценены.

Художественное дарование Бурлюка впервые заметил гимназический учитель рисования, художник Александр Карлович Вениг. Он был сыном академика, профессора исторической и портретной живописи Императорской Академии художеств Карла Богдановича Венига, так что в недостатке художественного вкуса упрекнуть его было никак нельзя. Вениг не только ставил Давида в пример другим ученикам, но даже написал его родителям письмо, которое стало одним из определяющих в судьбе будущего художника.