Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

В. Щукину

 
С кровью из клюва,
                                тепел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
                                   будто слиток
чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влет,
                                         а другой,
низко летя,
                  головою рискуя,
кружит над лодкой,
                                кричит над тайгой:
«Сизый мой брат,
                            появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
                   тебя первым кормили
мать и отец,
                    а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
                           ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
                       и любили гусыни
больше – тебя,
                         а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
                           возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым – тебя,
                         а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
                           мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
                    а могла бы – с меня.
Сизый мой брат,
                           истрепали мы перья.
Порознь съедят нас двоих у огня
не потому ль,
                      что стремленье быть первым
ело тебя,
              пожирало меня?
Сизый мои брат,
                           мы клевались полжизни,
братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне – на тебя,
                       а тебе – на меня?
Сизый мой брат,
                           я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым – тебя, а могли бы —
                                               меня…»
 

Коктебель, 3–4 июня 1974

После этого случая я перестал охотиться. Главный редактор журнала «Октябрь» А. Ананьев снял это стихотворение из номера, заподозрив, что оно посвящено Александру Исаевичу Солженицыну.

Ирине П.

 
Я люблю вас,
                      неловкую,
                                      большую,
я люблю вас,
                     нелегкую,
                                     чужую,
свои бусы деревянные крутящую,
ничего со мной такого не хотящую,
но себя порой настолько мной пугающую,
что невольно кое-что предполагающую.
Я люблю вас —
                         и в раздерге
                                            от бессонницы
и когда из вас
                      дразняще бес высовывается,
а потом сидит у вас внутри
                                            и прячется
и о том, что существует,
                                       горько плачется.
Я люблю вас в Черном море
                                             рядом с рыбами.
Я люблю вас в пьяном оре
                                           рядом с рылами.
Я люблю вас вместе с вашим ангелочком,
я люблю вас даже с мужем-бугаечком
и к нему питаю чувство странной близости,
хоть и что-то в этом явно есть от низости.
 

Июнь 1974

Л. Шинкареву

 
Называют Индией в Сибири
индивидуальные постройки.
Если колья вбили,
                              стены сбили —
супротив пурги хибары стойки.
Прокален морозом
в стенах каждый гвоздь.
Спой нам арию свою,
                                  индийский гость!
«Я из Индии,
                      где минус пятьдесят,
где рубахи,
                  словно айсберги,
                                             висят
у построенных из ящиков халуп…
Эту Индию ты, что ль,
                                     искал, Колумб?
А увидев,
               испугался, задрожал
и в Америку с испугу убежал.
Ну а мы с моим алмазником-дружком —
вслед Колумбу-летуну —
                                        тугим снежком.
Ты куда,
              пижон ботфортистый,
                                                  исчез?
Ведь алмазов
                      здесь действительно не счесть.
Мы немножечко чумазы,
но и сами мы алмазы,
лишь в оправу
не по нраву что-то лезть.
 
 
Был вначале город Мирный
недостаточно квартирный,
а народ пошел настырный —
строил сам из горбылей
да из смерзшихся соплей.
Нас начальники ругали,
но не ждали мы зимы.
Крышу длинными рублями,
словно толем, крыли мы.
Под прикрытьем темной ночки
нас попробуй-ка слови! —
волочили мы досочки,
как индийские слоны.
 
 
И под треск углей горящих,
под «буржуечный» мотив
зажили, как магараджи,
дым тюрбаном накрутив.
Но беда,
             что даже летом
холод вечной мерзлоты
жег в скворешнях-туалетах
наши голые зады.
В этой Индии мы жили
ну не то чтобы в раю,
но зато в нее вложили
душу русскую свою.
 
 
Так, мозгами пораскинув,
здесь,
        на дьявольской земле,
ты построила, Россия,
даже Индию себе!
Мне немножко грустновато
у обрыва на краю,
там, где скоро экскаватор
сроет Индию мою.
 
 
Я поеду в отпуск в Гагры,
закачелюсь в синь-дыму.
Метрдотеля я за жабры
уважительно возьму.
Я скажу:
             «Не мне пугаться
роковой таблички
                             «Для
иностранных делегаций».
Далека моя земля.
Ты чего глаза таращишь?
Ставь коньяк и шоколад.
Я из Индии, товарищ.
Тоже, вроде, делегат.
Я скажу, что не ревную
к этим южным городам,
и в салфетке четвертную
музыкантам передам.
 
 
Под грузинские закуски,
прошампаненный насквозь,
свою арию по-русски
я спою,
           индийский гость.
И, шарахнувшая люто
в зелень пальмовых ветвей,
подпоет якутка-вьюга
мне из Индии моей…
 

Коктебель, 10 июня 1974

Это стихотворение – завязь будущей поэмы «Северная надбавка».

 
Вы полюбите меня. Но не сразу.
Вы полюбите меня скрытноглазо.
 
 
Вы полюбите меня вздрогом тела,
будто птица к вам в окно залетела.
 
 
Вы полюбите меня – чистым, грязным.
Вы полюбите меня – хоть заразным.
 
 
Вы полюбите меня знаменитым.
Вы полюбите меня в кровь избитым.
 
 
Вы полюбите меня старым, стертым,
вы полюбите меня – даже мертвым.
 
 
Вы полюбите меня. Руки стиснем.
Невозможно на земле разойтись нам.
 
 
Вы полюбите меня?! Где ваш разум?
Вы разлюбите меня. Но не сразу.
 

Коктебель, 10 июня 1974

 
Какая кружит пара
у замершей воды
вдоль рыжего бульвара,
где Чистые пруды!
 
 
Нет музыки на свете.
Пожалуй, три часа.
Набегавшись, как дети,
уснули голоса.
 
 
И тихо над водою,
в бесшумнейшем раю,
танцуют эти двое
под музыку свою.
 
 
И музыка чуть льется,
нежна, как тишина.
Она не раздается,
а все-таки слышна.
 
 
И, музыкой захвачен,
седой фонарь грустит,
как будто одуванчик —
вот-вот и облетит.
 
 
Солдат с короткой стрижкой
и с «Примой» на губе,
он кажется мальчишкой,
но только не себе.
 
 
Девчонка не нарядна.
На ней не кружева,
а куртка стройотряда,
кострами прожжена.
 
 
На ней сидит нетяжко,
не притеняя взгляд,
солдатская фуражка,
но козырьком назад.
 
 
Рукой обвила шею,
немножечко стыдя:
«Да ты не бойся, Женя:
я буду ждать тебя».
 
 
А он, мой тезка бравый,
воды набравший в рот,
фуражку ей поправил,
чтоб козырьком – вперед.
 
 
Но что ты, глядя на ночь,
как будто свет не мил,
Евгений Александрыч,
так шибко задымил?
 
 
На свете злого много,
но столько доброты,
и есть всегда дорога
на Чистые пруды.
 
 
Что значат пораженья,
когда звучит, любя:
«Да ты не бойся, Женя:
я буду ждать тебя».
 
 
Талант ослабевает?
Ты просто сам дурак.
Да разве так бывает,
когда бывает так?
 

Коктебель, 11 июня 1974

 
У сына и матери
                           есть роковое неравенство,
особенно если он взрослый
                                             и только один.
Последний мужчина,
                           которому женщине хочется нравиться,
с которым нарядной ей хочется быть, —
                                                                это сын.
Когда моя мама
                          тихонько садится на краешек
постели моей,
                       сняв промокшие ботики с ног,
исходит из губ,
                         невеселых, но не укоряющих,
убийственно нежный вопрос:
                                                «Что с тобою, сынок?»
Из сына ответа
                         и нежностью даже не выудишь.
Готов провалиться
                               куда-нибудь в тартарары,
я тупо бурчу: «Все в порядке…
                         А кстати, прекрасно ты выглядишь…» —
по лживым законам
                                трусливой сыновней игры.
Неужто сказать мне
                                действительно матери нечего,
тянувшей меня,
                         подневольно сгибаясь в дугу?
Я прячусь в слова:
                         «Успокойся… Напрасно не нервничай…»
Мне есть что сказать,
                                   но жалею ее —
                                                          не могу.
Межа между нами
                              слезами невидимо залита,
но не перейти отчужденья межу.
На мамины плечи
                             немыслимо взваливать
все то, что на собственных еле держу.
Бывают случайны отцы.
                                      Только мамы всегда настоящие.
Ничто не заменит на свете ее самое,
и мать,
           приходящая в гости,
                                             потом уходящая, —
уже преступленье
                             жестокого сына ее.
Когда мы стареем,
                              тогда с запоздалым раскаяньем
мы к мамам приходим
                                    на холмики влажной земли,
и мамам тогда,
                        ничего не скрывая,
                                                       рассказываем
все то, что когда-то
                               при жизни сказать не смогли…
 

Коктебель, 12 июня 1974

 
Детство – это село Краснощеково,
Несмышленово, Всеизлазово,
Скок-Поскоково, чуть Жестоково,
но Беззлобнино, но Чистоглазово.
 
 
Юность – это село Надеждино,
Нараспашкино, Обольщаньино,
ну а если немножко Невеждино, —
все равно оно Обещаньино.
 
 
Зрелость – это село Разделово:
либо Схваткино, либо Пряткино,
либо Трусово, либо Смелово,
либо Кривдино, либо Правдино.
 
 
Старость – это село Усталово,
Понимаево, Неупреково,
Забывалово, Зарасталово
и – не дай нам Бог – Одиноково.
 

Коктебель, 30 июня 1974

Г. Маю

 
Упала капля
                    и пропала
в седом виске,
как будто тихо закопала
себя в песке.
И дружба и любовь не так ли
погребены,
как тающее тело капли
внутрь седины?
Когда есть друг, то безлюбовье
не страшно нам,
хотя и дразнит бес легонько
по временам.
Бездружье пропастью не станет,
когда любовь
стеной перед обрывом ставит
свою ладонь.
Страшней, когда, во всеоружьи
соединясь,
и безлюбовье
                      и бездружье
окружат вас.
Тогда себя в разгуле мнимом
мы предаем.
Черты любимых
                           нелюбимым
мы придаем.
Блуждая в боли,
                           будто в поле,
когда пурга,
мы друга ищем поневоле
в лице врага.
Ждать утешения наивно
из черствых уст.
Выпрашиванье чувств
                                    противно
природе чувств.
И человек чужой, холодный
придет в испуг
в ответ на выкрик сумасбродный:
«Товарищ,
                 друг…»
И женщина вздохнет чуть слышно
из теплой мглы,
когда признанья наши лишни,
хотя милы.
Но среди вязкого болота,
среди потерь
так хочется обнять кого-то:
«Товарищ, верь!»
И разве грех,
                     когда сквозь смуту,
грызню,
             ругню
так хочется сказать кому-то:
«Я вас люблю…»
 

Коктебель, 30 июня 1974

М. Алигер

 
За медом на Черемушкинском рынке
поэт
       стояла,
и банка,
             вынутая из корзинки,
в ее руках невесело сияла.
Поэт была худая и седая,
а крошечное тело еле цело,
как будто время,
                           всю ее съедая,
внезапно поперхнулось и не съело.
Поэт прославлена была когда-то
поэмой
           о геройской партизанке,
но отсветы пожарищ
                                 красновато
не отражались в пол-литровой банке.
Не узнавали.
                     Рынок – это рынок.
Не знали двух ее любимых участь.
Не знали,
                с кем пошла на поединок
поэт когда-то,
                      проявив могучесть.
Никто не знал среди капусты,
                                                 сала,
что и под шестьдесят,
                                   забыта всеми,
поэт, как никогда, сейчас писала.
Никто не знал.
                        Такое стало время.
Поэт когда-то родила двух дочек.
Одна умчалась в замуж,
                                       очень дальний.
Другая умирала.
                           Вздумал доктор,
что мед ей нужен
                            чистый, натуральный.
Поэт стояла тихо,
                             но не горбясь.
Была в поэте,
                      слитая навеки,
особенная горестная гордость
и русского поэта, и еврейки.
Поэт мне рассказала все про дочек.
Не плакала.
                    Мне только показалось.
Я предложил машину ей.
                                         Был дождик.
Поэт подумала
                        и отказалась.
 

Коктебель, 2 июля 1974

 
Благополучно по части количества.
Качество зыблется что-то,
                                           колышется
и жидковато на свет.
Качество есть, но какое-то старое,
слишком усталое,
                             непристалое
вам,
       дорогой поэт.
На повторения стих облокачивается,
и потому расшатался,
                                   покачивается,
а перехода в новое качество
                                             нет.
Смелость и есть,
                           да не очень-то смелая.
Зрелость и есть,
                          да не очень-то зрелая.
Вывод таков,
что переходит в сохранности,
                                                в целости
только количество смелости,
                                               зрелости
в качество наших стихов.
 

Коктебель, 2 июля 1974

 
Не увечный, а все же не вечный,
я схватил – сам себе троглодит —
воспаление сумки сердечной,
по-ученому – перикардит.
 
 
Шумы в сердце – нестрашный диагноз.
Полежу, отдохну в тишине,
и больница, пожалуй, не в тягость,
а скорей в облегчение мне.
 
 
Я, имеющий душу умельца
угроблять себя, как скакуна,
все шумел и шумел. Дошумелся.
В сердце – шум, а вокруг – тишина.
 
 
Не шуми, мое сердце, напрасно,
по-напрасному ты не боли.
Мы с тобой выносили прекрасно
и дурачества, и бои.
 
 
Не шуми, мое сердце, как ветер,
не шуми, как несмазанный лифт,
как шумит в станционном буфете
при закрытьи его – инвалид.
 
 
Сам тебя я царапал, как терка,
сам я вызвал в тебе колотье,
но не тихий теленок, не телка,
ты шумишь, потому что мое.
 
 
Здесь из шприца мне перец всадили,
и, больничные мысли гоня,
не хочу, чтобы пересадили
чье-то сердце-тихоню в меня.
 

Москва, больница МПС, 4 июля 1974

 
Каплет ли над лирой
или в нее – молния,
не капитулируй.
Белый флаг – безмолвие.
 
 
К черту пораженчество,
белый флаг – в клочки,
если пара шепчется
где-то у реки…
 

Больница МПС, 4 июля 1974

 
Так в звездном космосе мала,
как слон усталый, спит скала.
 
 
Жить и охотиться устав,
в скале, в пещере, спит удав.
 
 
В удаве кролик смирно спит
и потихонечку храпит.
 
 
Ворочаясь неловко,
спит в кролике морковка.
 
 
Ну а в морковке на бочок
улегся тихий червячок.
 

Больница МПС, 4 июля 1974

 
Под завязку поезд «Калинковичи – Гомель».
Чей-то сапожище
                            на чужом сапоге.
Тряпкою обмотанный,
вишневый, что ли, комель
у меня трясется на ноге.
Из мешка дерюжного
                                   рвется поросенок.
Из корзины с яйцами
                                   течет желток.
Ну а пара сонная,
                             среди прочих сонных
стоя, спит в обнимку,
                                   под хмельком чуток.
В брюхе у вагона,
                            как в животном вьючном,
в неблагополучном,
                                и неблагозвучном,
и неблагопахнущем слегка,
то углом сундучным,
                                  то узлом сверхтучным
подбодряет жизнь мои бока.
А у тех, кто сели,
                            полное веселье:
чпок да чпок бутылки,
                                    карты шлеп да шлеп.
С мамою из Хомичей
                                  едем мы от родичей:
уступает место маме
                                 парень, с виду жлоб.
Мы теперь друг к другу
с парнем тем прижатые,
и уже почти брательник он.
«Хочешь есть?» —
                             он схватывает.
Вместе нас проглатывает,
вместе нас пошатывает сон.
Лучше одиночества все-таки впритирку
есть с ножа чьего-то колбасы кусок,
а с багажной полки
                               в кругленькую дырку
дружелюбно смотрит
                                  пятка сквозь носок…
 

Больница МПС, 4 июля 1974

 
Сей молодой стихослагатель,
владелец мускулов тугих,
похож на самовыдвигатель
и задвигатель всех других.
 
 
Насчет рифмовки не ахти он,
насчет грамматики нечист,
но угнетающе активен
и удручающе плечист.
 
 
Он сантиментов не позволит,
ему печалей не дано,
и чувство боли чувством воли
в нем начисто подменено.
 
 
А что ведет его, толкая
локтями всех других в толпе?
Его ведет любовь, такая
неудержимая, – к себе.
 
 
В нем подозрительна спортивность,
его боксерский сжатый рот,
в нем подозрительна противность,
с которой рвется он вперед.
 
 
В нем подозрительны наскоки
на тех, в ком этой прыти нет.
Он верит сам в себя настолько,
что вот настолько не поэт.
 

Больница МПС, 13 июля 1974

 
В человека вгрызлась боль,
раздирает коготками.
Отложилась, будто соль,
где-то между позвонками.
 
 
Что-то выкрикнуть в толпу?
Чести быдлу будет много.
Исповедаться попу? —
Человек не верит в Бога.
 
 
Исповедаться жене?
Боль ей будет непонятна.
Исповедаться стране? —
До испуга необъятна.
 
 
И приходит психиатр
с мушкетерскою бородкой,
тепловато-суховат,
чуть попахивая водкой.
 
 
И хоть рвите волоса, —
ваше горе и досаду
будет слушать два часа,
и всего-то за десятку.
 
 
После он идет пешком
по проулкам грязноватым,
и лежит под языком
у него транквилизатор.
 
 
Есть внимательность как трюк:
никакой в ней нет заслуги,
и тоскует сам о друге
психиатр – наемный друг.
 

14 июля 1974

 
Есть русскость выше, чем по крови, —
как перед нравственным судом,
родившись русским, при погроме
себя почувствовать жидом.
 
 
Но на Руси, ища Вандею,
в иконы пулями плюясь,
пошли в чекисты иудеи,
как черносотенная мразь.
 
 
Всех заодно одемократив,
потом, как шлак, в один барак
швыряли вас, как равных братьев,
Иван-дурак, Исак-дурак.
 
 
Народов братство было люто.
Шли по велению вождя
то русский, то грузин в Малюты,
грузин, как русских, не щадя.
 
 
Власть соловецкая давила
народ с помещичьим смешком,
как лапотком лжерусофила,
кавказско-римским сапожком.
 
 
И прежде выбитый, внедрялся,
как шагистический недуг,
дух офицерства, генеральства,
не русский дух, а прусский дух.
 
 
Куда, пути не различая,
ты понеслась по крови луж,
Русь – птица-тройка «чрезвычайки»,
кренясь от груза мертвых душ?
 
 
И несмотря на лавры в битвах,
в своей стране ведя разбой,
собою были мы разбиты,
как Рим разгромлен был собой.
 
 
И даже у ракет российских
был в судных всполохах зарниц
звук угрожающий раздрызга
последних римских колесниц.
 
 
Неужто русские, обрюзгнув,
свое падение проспят,
и в новом Риме – русско-прусском
произойдет сплошной распад?
 
 
Но есть еще в Россию вера,
пока умеют русаки
глазами чеха или венгра
взглянуть на русские штыки.
 
 
России внутренняя ценность
не в реставрации церквей,
а чтобы в нравственность, как в церковь,
водили мы своих детей.
 
 
Безнравственность – уже не русскость,
но если нравственность жива,
Россия выстоит, не рухнет,
отринет римский путь Москва.
 
 
А новый Рим – невозвратимо
пускай развалится в грязи…
Где на Руси паденье Рима,
там – возрождение Руси.
 

18–24 июля 1974

Это стихотворение о неминуемом развале имперских структур было напечатано лишь через 17 лет…

 
С небес, подобно Прометею,
укравший таинство огня
не уставай кормить своею
сырою печенью орла.
 
 
Не уставай быть неусталым,
неудержим, неуложим.
Не уставай быть добрым малым,
но лучше – добрым и большим.
 
 
Не уставай от сумасшествий,
но ум бери в поводыри,
всю жизнь свою самосожженствуй,
но никогда не догори.
 
 
Не уставай быть любопытным,
от славы не осоловей.
Не уставай от лютой пытки
гражданской совести своей.
 
 
Не уставай искать ответа
на то, на что ответа нет.
В неотвечаемости этой
уже содержится ответ.
 
 
Не уставай в тех ожиданьях,
каким вовек не сбыться въявь.
Не уставай в своих страданьях,
но состраданье выше ставь.
 
 
Не уставай от человеков,
хотя от них устать легко.
Не уставай от чуда веток,
хоть сквозь больничное окно.
 
 
Не уставай до самой смерти,
неустаюноша седой,
от возмущенья грязью, мерзью,
от восхищенья красотой.
 
 
И в послежизни, жизнью ставшей,
где снова юность настает,
своею тенью неуставшей
буди всех тех, кто устает…
 

Больница МПС, 18–24 июля 1974

 
Пострашнее невода
для людей, как рыб:
«Извините, некогда…» —
мертвых губ изгиб.
 
 
Выслушают нехотя
чью-нибудь беду.
«Извините, некогда…» —
бросят на ходу.
 
 
Пусть швырнут, как нехристя,
на скамью суда
это ваше «некогда…».
Но когда? Когда?!
 

Больница МПС, 24 июля 1974

 
Я сожалею и не сожалею
о том, что я в больнице, я болею.
Полезно поболеть порою нам.
Больница защищает, утешает.
Больница шумы в сердце утишает
вздыхающими шлепанцами нянь.
 
 
На пашне смерти русские крестьянки,
они таскают «утки», банки, склянки,
и подтирают рвоту или кровь,
и воскрешает эта небрезгливость
все то, что в нас – казалось нам – растлилось
и что – казалось – не воскреснет вновь.
 
 
Мы все в больницах делаемся лучше.
Нас няни милосердью к людям учат.
Мы слишком ожесточены борьбой.
Война была недоброй нянькой нашей.
Нас этот век особенно не нянчил,
и нянчились нешибко мы с собой.
 
 
Ну а в больнице, если плоховато,
мы слышим колыбельную халата,
тихонько шелестящую в углу,
и пуговицы беленький обломок
с халата няни – посреди потемок —
звездой России светит на полу.
 
 
У нянь так мягок цвет платков творожный.
Их мокрых тряпок шорох осторожный
в больных стирает возрастную грань.
В нас детство нераскрытое таится,
и запоздало дарят нам больницы
уже под старость – наших первых нянь.
 

Больница МПС, 24 июля 1974