Текст книги "Андерманир штук"

24. И ОНИ ОБНЯЛИСЬ

Следующим был портвейн – прекрасный, кстати, только уже ни гостю, ни хозяину неважно было, какого качества портвейн… Пился он машинально – с таким же успехом это мог быть компот. Или бульон. Потому что и вечер, и разговор становились все темнее. Теперь, правда, повествовательная инициатива перешла к Антону Петровичу: Мартынов расспрашивал его о 8-й Песчаной и требовал деталей, деталей, деталей… Но в конце концов не выдержал:

– Одним словом… все так же, как здесь, получается?

– «Здесь» – это Вы что все-таки имеете в виду, Пал Андреич?

– Да понять бы Вам уже… – начал было тот, но махнул рукой. – А Льва Вы не спросили, каким образом он домой добрался?

– Нет, но на автобусе, наверное, – на том же, на каком приехал… ммм, триста седьмом. – Тут Антон Петрович вздохнул и опустил голову: – Который к нам на «Аэропорт» сроду не ходил.

– Кто бы сомневался, – пробормотал Мартынов. – Если у нас в Москве номера автобусов – только от 1 до 299, а после 299 – сразу 500, где-то эти двести-одна-штука-автобусов должны же обнаружиться? Только не говорите мне, что их не существует!.. Хоть таксисты-то как выглядели, машины их как выглядели?

– Не помню. Вот… странное дело, совсем не помню! – попытался сосредоточиться, но тут же и сдался Антон Петрович.

Мартынов помотал головой, потом усмехнулся:

– А ведь, так-то разобраться, и не должны помнить: кто помнит, как Харон выглядел? Не было у Харона характерных черт – и зачем бы они ему? Пассажиров только отвлекать!..

– Весельчак Вы, – без улыбки сказал Антон Петрович.

– Да нет, – махнул рукой тот, – какое веселье… Боюсь я за Вас. Кажется мне, что такие походы к добру не приводят. Противоестественные они. Нельзя вторгаться в логику пространств. Я, кстати, полагал, что и невозможно оно – до последнего времени полагал… гм, до последнего просто мига.

Но Вы вот сидите передо мной и подтверждаете все то, что я в своей голове дурной годами строил – и уже ведь разрушить было хотел: за ненадобностью. Мне бы и радоваться, так сказать, подтверждению, а – страшно. Оказывается, еще тоньше эта стенка между мирами… может, и нету никакой стенки-то! Ну, тогда понятно, понятно… что понятно? – предупредил он вопрос Антона Петровича. – Да то понятно, куда все исчезает… люди исчезают куда. И в моей вот жизни исчезали, да и в Вашей, определенно. А тут проще простого получается: сел в беспризорный миг своей жизни не в тот автобус – и поминай как звали! Или вот… свернул слишком поспешно, или окликнули не вовремя, оступился – и… все понятно.

– Все понятно, – эхом повторил Антонио Феери. – У меня ведь, знаете, жена исчезла, Джулия. Женщина-змея. И не нашли никогда. Один чешуйчатый комбинезон на полу в костюмерной остался, словно она из кожи змеиной выскользнула.

– Язык! – грозно крикнул Пал Андреич. – Язык нельзя провоцировать, глупые, глупые вы люди… и как вам только в голову могло прийти – женщина-змея? Вы и ребенка назвали Лев… слава Богу, что хоть Лев, а не Заяц!

– Я был против! – взбунтовался Антон Петрович. – А женщина-змея – это амплуа такое цирковое… никто не виноват.

– Вы ведь опять не понимаете…

– Это я-то не понимаю? – И – усмешка: не Антона Петровича усмешка, но Антонио Феери. – Это я-то, по-вашему, не понимаю – человек цирка, который с детства любой толщины стенку между мирами игнорировать умеет? Мы все, цирковые, между мирами летаем, это один мой знакомый друг, Петя Миронов, печальный клоун, лучше всех понял. Он про фокусы говорил, но не в фокусах дело! Я, вот, дочку на арене перепиливал – догадайтесь, как это ощущается… когда не знаешь, соединишь ли опять, а сам остришь, шуточки отпускаешь – только б не думать, что всяко ведь может закончиться! Но кого хотите возьмите – акробата на подкидной доске возьмите, кто он – пространству… пространствам? Он существо, пространства – соединяющее… скользящее из одного пространства – в другое, и там, в другом, рискующее – пропасть. А канатоходец, Вашу «логику пространств» – взры-ва-ю-щий!.. Так ведь и весь цирковой народец: дунул – и нет нас… фокусник накинул плащ – и растаял, воздушная гимнастка золотой пылью осыпалась, да что там, дрессировщик, комок воли: когда тигр раскрывает пасть и в прыжке над ним замирает, куда, Вы думаете, исчезает дрессировщик? В то пространство, драгоценный Вы мой! Ах, Пал Андреич, Пал Андреич… забыли Вы таки, что и сами скрипач, совсем забыли! А вспомнили бы – и для Вас бы стенки не существовало, и сами бы Вы – смычком между мирами, логике пространства вопреки…

– Тише-тише-тише, – зашелестел Пал Андреич, словно рану заговаривая, – Вы же не знаете, Вы не понимаете сами, что говорите, есть страшные края, милый мой, есть страшные края, чудовищные… что знает про них светлое искусство?

– Светлое?

– Светлое, а другим не бывает искусство, светлый Вы человек! Спросйте скрипочку мою: знаешь про страшные края? И она ответит: откуда? Светлое искусство не ходит туда, музыка не ходит… они не могут там, они там умрут.

(«Вот это, – думал дед Антонио, – вот это! Это я скажу Льву… только бы не забыть интонацию: спросите-скрипочку-мою, спросите-скрипочку-мою…»)

А Пал Андреич ускакал уже вперед, на коне – поди успей за ним – и махал флагом, и кричал: другие пространства, я не знаю их по именам, они везде, они… и вот уже не слышно его, совсем не слышно больше.

Вернувшись, Мартынов был смущенным и растерянным, флаг за спиной прятал.

– Мы про эти страшные края, – словно оправдываясь, закончил он, – только и узнаем, что из языка… язык все знает по именам, все помнит.

– Мне жить осталось пару месяцев, – внезапно услышал свой голос Антон Петрович. – И тогда, наверное, – в страшные края. Рак легких у меня. Недавно диагноз поставили.

– После? – почти беззвучно спросил Мартынов.

– После – чего? – поднял глаза Антон Петрович, но тут же и опустил их. – Да, после… три дня спустя. И, что забавно, – никогда прежде никаких проблем с легкими!

– Вот Вам и… Ох. Я догадывался, что это не безнаказанно, я боялся Вам говорить, я догадывался, нельзя вторгаться в логику пространств. – Пал Андреич поднялся со стула, подошел к окну. – Вот, – сказал, – смотрите: вся панорама Москвы на ладони. Где, где, где они… все эти 8-е Песчаные, 25-е Тверские-Ямские, 160-е Парковые?

– Со Львом теперь что будет, – в никуда произнес Антон Петрович, не то спросив, не то… не спросив.

– Львы следы хвостом заметать умеют. Львы оживать умеют.

Дед Антонио поспешно взглянул на Пал Андреича: ему показалось, что, вроде, и не Пал Андреич это сказал. А тому, похоже, и самому непонятно было, сказал он это или не сказал. Впрочем, кому бы сказанное ни принадлежало, покой сошел на деда Антонио. И прилетели в сердце старые слова: «Второе естество лвово. Егда спит, а очи его бдита. Тако и Господь наш рече ко июдеом, якоже: Азъ сплю, а очи мои божественыа и сердце бдита». И принесли с собой новые: «Третье естество лвово. Егда отбегает лвица, хвостом своим покрывает стопы своя. Да не может ловець осочити слЂда его». А за ними, новыми словами, и другие еще – как бы вдогонку: «Первое естество лвово. Егда бо раждает лвица мьртво и слепо раждает, седит же и блюдет до третьего дьни. По трех же днех приидет левъ и дунет в ноздри ему и оживет».

– Пал Андреич, Вы старославянский или древнерусский знаете?

– Иначе бы я этимологом не был, – пробурчал Пал Андреич. – Льву про диагноз сказали?

– Никому не сказал. Пете Миронову, печальному клоуну, сказал только. И вот Вам теперь. Но я смирился уже с этим, а Вы вот лучше объясните мне то, чего я не понимаю – эти улицы, которых нет на плане… ой, Вера так сказала: «Ту улицу, которой нет на плане…»

– Она – знала? – Пал Андреич снова сел. – Неужели знала, что 8-й Песчаной нет на плане? Я всегда догадывался, что они о нас знают гораздо больше, чем мы о них. Им-то туда-сюда можно, они люди привилегированные! А это, «Из памяти твоей я выну этот день», – это Ахматова.

 
О, как ты долго будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане…
 

– …я запишу потом, Вера целиком не помнила. Хотя… – Антон Петрович осторожно потряс головой. – Эти улицы, которых нет на плане, там объекты обязательно какие-то засекреченные – или что?

– Да что угодно… а диагноз – точный, Вы уверены?

– Уверен, конечно, мой приятель фронтовой ставил… почему Вы так сказали: «да что угодно»? Разве мы не о засекреченных объектах говорим?

Пал Андреич снова встал, подошел к окну:

– Посмотрите же на это… на это нагромождение всего! Частью засекречено, частью перестроено, частью забыто, частью вообще и замечено никем не было никогда… что – планы? Это ведь тоже только картинки! А потом, ГУГК и ГлавАПУ – они же политические организации, милый человек… Ну да, Вам аббревиатуры такие ничего не говорят: Главное управление геодезии и картографии, ГУГК, и Главное архитектурно-планировочное управление города Москвы, ГлавАПУ, ха, почти ГПУ, – там Машин отец, друг мой большой, работал. В Мосгоргеотресте так называемом… Московский городской трест геолого-геодезических и картографических работ. Вместе с ним мы и возились со всем этим – со всякими планами старыми: с мичуринским, это первая половина XVIII века, с картами из справочников «Вся Москва». А особенно – с планами регулирования улиц, вот где сам черт ногу сломит… Они в конце XIX века при Городской думе составлялись, чтобы контролировать новую застройку и перестройку старых зданий. Улицы ведь периодически требуется перекраивать – выпрямлять, расширять, соединять, разбивать, другие прокладывать, ну да… улицы, площади, переулки, проезды, всю паутину эту.

– А мы, значит, видим только то, что, так сказать, зарегистрировано… паспортизовано…

– Именно… – развел руками Пал Андреич. – Чему придан статус существования! Между тем как тут еще целый город в городе, о котором мало кто знает, да и зачем знать? Запрещено знать. Засекреченное-то – оно, в отличие от неизвестного, забытого и так далее, под контролем. Да только и с ним непросто: как уследишь за тем, чего официально не существует? За невидимым-то! – Он вздохнул. – Жалко, выпили мы с Вами все…

– А это – что? – Антон Петрович поставил на стол бутылку явно дорогого армянского коньяка.

– Не знаю, – честно, как перед лицом закона, признался Мартынов. – Откуда взялось-то… это?

– Да фокусник я, – кисло сказал Антон Петрович и так же кисло добавил: – Иногда. Так о чем я? М-м-м… Вера, которую я ищу, внука моего подружка, тоже ведь говорила, что отец ее на секретном заводе работает, – вспомнил Антон Петрович.

– Ну вот, видите…

Вынув по случаю коньяка тяжелые круглые рюмки, Пал Андреич сначала прикоснулся к бутылке указательным пальцем – дескать, не исчезла бы! – и только потом открыл ее, качая головой: «Фокусник…». Наконец наполнил рюмки и произнес:

– По четвертому кругу? За Вас, Антон Петрович!.. Кстати, о кругах – точнее, о кольцах. Машин отец знаете что о них говорил – о Бульварном кольце, о Садовом, об окружной дороге, вообще – о пристрастии строителей Москвы во все времена к идее кольца… кольцо А, кольцо Б, кольцо В, кольцо Г – он говорил, что кольца эти не что иное, как магические попытки удержать невидимый город в разумных границах. Невидимый город, расползающийся в разные стороны.

– Почему магические?

– Ну… бульвары, сады – они, скорее, своего рода, как бы это сказать, заклинания… Скорее, заклинания, чем – ограды. Подлинные, настоящие ограды из камня ведь тоже были когда-то… да не помогали, видно: стену Белого города помните? Так вот, если б ее не разобрали, Белый город взорвался бы: разнесло бы на части – как не было. С видимой-то застройкой какие проблемы: не стало в Белом городе места, значит, не стало – начали строить за стеной, за пределами Белого города. Потому что понятно: куда ж тут еще строить, когда занято все! Однако разобрали стену – почему? Да чтобы невидимые улицы, площади, переулки – вся эта потаенная Москва – не повалили ее: их ведь не отконтролировать и в невидимом мире ничего не запретить! А тогда… тогда беда: невидимый город поглотит видимую Москву. Так мне Машин отец объяснял, а уж он в этом знал толк.

– Как умер Машин отец?

– Не догадываетесь? Пропал. Вышел из дому… м-да, на заре -

 
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
 

– Я Льву маленькому читал это стихотворение… и он сказал: фокус-покус. – Дед Антонио вздохнул. – А мне всегда казалось, что оно про Джулию.

– Оно про всех нас… Все мы исчезнем – в этих улицах, в этом городе, на этой земле. Но что касается Машиного отца, тут я знаю немножко предысторию. Он точную, подробную карту Москвы всю жизнь вычерчивал… ну, и пропал. Столкнулся с интересами тех, кому не надо было, чтобы такая карта существовала. И кто не хотел, чтобы по карте этой 8-ю Песчаную, например, найти было можно: ведь 8-ю Песчаную, чего уж темнить, найти-то, конечно, можно – просто знать надо, как туда добраться. Вот… все думают, что нет в каком-нибудь, например, месте сквозного прохода, а он есть. Думают, там стена… а там – лаз. Думают, река, ан – брод! Да и подземные переходы не забывайте: знать только надо, где они на поверхность выходят. Нырнул в Замоскворечьи – вынырнул в Петровском-Разумовском.

– Знать бы, почему 8-ю Песчаную засекретили…

– Ох, – Пал Андреич налил себе еще коньяку и «освежил» коньяк в рюмке Антона Петровича, – Вы… Вы беспечный человек! Вам мало того, что с Вами уже произошло? Вы хотите… чего Вы хотите – пропасть? Уйти и не вернуться?

– А скажите мне честно, Пал Андреич… карта Машиного отца у Вас?

– Да ни за что! Ни в коем случае… – откуда у меня карта, Вы с ума сошли?

Антон Петрович пожевал губами – и сказал… как приговор огласил:

– Вы пожилой человек, Пал Андреич. И не вечный. И одинокий, судя по всему. Если с Вами случится что-нибудь…

– Нету у меня карты, не-ту! Надо просто прекратить говорить об этом: нету карты. Я бы давно уже исчез, если б она была у меня, – не понимаете? Да и нигде ее нет, уверяю Вас. Не должно ее просто быть – иначе все меняться начнет… все, Антон Петрович! Потому что – потому что в начале было слово, потому что не карта приспосабливается к жизни, а жизнь – к карте.

– Вы хотите сказать, что не найти мне 8-й Песчаной? Но Лев-то, Лев-то проник ведь как-то туда, в потаенную эту Вашу Москву!

– Так с проводником… проводник у него был, Вера. Иначе туда не попадают. Обязательно какой-нибудь человек оттуда помочь должен.

– А второй раз, когда на такси? Когда мы уже без Веры были?

– Ну, это не знаю… это у вас со Львом спросить надо – или у таксиста. Всякие чудеса бывают. Потому как мне, например, странно совсем не то, что вы туда попали. Странно то, что вы после этого отсюда не исчезли. Пока не исчезли.

Антон Петрович долго тер виски. Потом опустил руки на стол, побарабанил по столу пальцами.

– Вы потрясающий собеседник, – сказал. – Но у меня есть простая задача: найти Веру. Мне кажется, от этого зависит ее жизнь. Поскольку все, что произошло…

– А ничего и не произошло, – мягко остановил его Пал Андреич, встряв между словами, места между которыми – не было. – То, что произошло, произошло на 8-й Песчаной. Которой не существует.

Они в молчании допили коньяк. Никто опять не опьянел.

– Еще бутылку выколдуете?

– Да нет, поеду. Поздно уже. Лев, небось, весь извелся.

– Ну, с Богом, дорогой мой. Адрес свой оставьте мне. Телефон – тоже. И они обнялись.

КАК ЗАСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА ИСЧЕЗАТЬ ПОД ЧЕРНЫМ ПОКРЫВАЛОМ

Попросите помощника выкатить на манеж прямоугольный черный ящик и пригласите на арену ассистентку. Пусть, опираясь на руку помощника, ассистентка, одетая в черное трико, – под тихую музыку – поднимется на ящик и сядет в позу лотоса.

Сняв со стоящего поблизости штатива черное покрывало, накройте им ассистентку и, обходя ящик, сделайте несколько магических пассов. Затем поднимите руки над головой находящейся под покрывалом ассистентки – покрывало начнет «оседать», словно ассистентка тает под ним.

Наконец покрывало опускается на ящик и теперь выглядит, как скатерть. Музыка смолкает.

Сдерните покрывало с ящика и, поочередно откидывая переднюю, заднюю и боковые стенки ящика, сразу же приводите их в прежнее положение. С любой стороны зрителям будет видно, что ящик, черный изнутри, пуст. После этого откиньте все стенки уже одновременно и, вращая ящик, закрепленный на поворотном круге, покажите зрителям, что верхняя крышка соединена с дном четырьмя тонкими опорами.

Ассистентка исчезла.

Теперь помощник – по вашей просьбе захлопнув все стенки ящика – может увезти его со сцены.

Комментарий

Разгадка этого традиционного, но всегда интересного зрителям фокуса, разумеется, в конструкции ящика. Будучи черным снаружи и изнутри, он кажется небольшим, но на самом деле размер его таков, что на дне ящика способна разместиться свернувшаяся калачиком ассистентка.

На массивной, медленно вращающейся опоре, встроенной в поворотный круг и способной подниматься и опускаться, ассистентка, скрытая под черным покрывалом, погружается на самое дно ящика, сворачивается калачиком в нижней части ящика, равной одной пятой его высоты, и задергивает над собой черные шторки.

Поочередное откидывание стенок ящика и возврат их в прежнее положение имеет целью отвлечь внимание зрителей от величины ящика. Когда вы в последний раз откинете сразу все стенки, зрители уже привыкнут воспринимать четыре пятых объема как все внутреннее пространство и не заметят, что нижняя часть ящика закрыта со всех четырех сторон.

25. НА АПЛОДИСМЕНТЫ НИКТО НЕ ВЫШЕЛ

Он придет!

О-куда-мне-бежать-от-шагов-моего-божества…

Некуда бежать. Хотя, наверное, уморительное было бы зрелище: Петя Миронов, печальный клоун, улепетывающий из манежа от фокусника Антонио Феери. Обхохочешься. Гораздо смешнее того, с чем Петя Миронов обычно выступает: одна миниатюра в первом отделении. Финальная часть дипломной программы, за которую он получил Гран-при в Варне, на фестивале артистов цирка. Дипломная программа называлась «Я вам не клоун». Тогда, помнится, подошел к нему чрезвычайно вежливый пожилой голландец и через гэбэшного, понятное дело, русского переводчика предложил ангажемент в своем цирке в Амстердаме. Петя Миронов, стремительно похолодев, стремительно же и отказался: сказал переводчику, что его в цирке на Цветном ждут. В цирке на Цветном никто его тогда не ждал. Однако по приезде в Москву Петю Миронова сразу же пригласили именно на Цветной – и он все гадал, за программу дипломную или за такой поспешный отказ от ангажемента в Амстердаме.

В цирке на Цветном Петя Миронов и увидел впервые Антонио Феери. С «Фокусами, изжившими себя». «Вот посмотришь, это настоящий мастер», – пообещал Пете жонглер Игорь Загайнов, и Петя приготовился смотреть мастерство. Филигранную работу рук, знающих наизусть каждый миллиметр воздуха. Безупречную последовательность точных трюков, к которым не подкопаешься. Блистательную совокупность виртуозных обманов.

Но Антонио Феери появился на арене – и Петя Миронов сразу забыл, зачем пришел. Он даже и то забыл, куда он пришел. Потому что, казалось, не помнил он, не знал он ничего этого – ни истоптанного им вдоль и поперек круглого пространства манежа, обнесенного низким барьером, ни чистого света, идущего ниоткуда, ни молчащей пропасти зрительного зала… Никогда прежде не бывал в сих краях Петя Миронов и даже представить себе не мог, какие высокие стихии дремлют здесь, какая древняя сила таится под сводами, как чувствуется присутствие Бога.

Всю ночь и все следующее утро после «Фокусов, изживших себя» Петя Миронов жил с ощущением попавшего в шторм и уже простившегося с жизнью морехода, которого капризница-судьба грациозным мизинчиком – просто так, случайно оказавшись поблизости – вытолкнула на тихий берег. Даже на репетицию брел он по тихому этому берегу, брел и смеялся – не то от счастья, не то от того, что сошел с ума. Он ничего не знал и не понимал больше, он слился со всем вокруг на тихом берегу и сам превратился в маленькую часть окрестного ландшафта – камешек, отшлифованный водой, пучок сухой травы, несомый ветром, пустую пачку из-под сигарет марки «Князь Серебряный»…

Вот эта-то вот пустая пачка из-под сигарет марки «Князь Серебряный», непонятно кем принесенная в окрестный ландшафт, и заставила Петю Миронова остановиться. Обернуться. Поднять «Князя Серебряного» с земли. Фабрика «Ява», Москва. Совсем они, что ли, там… на фабрике-ява-москва в уме повредились – сигареты с такими названиями выпускать? Петя Миронов вообще-то и сам курил, года три уже как, но «Князя Серебряного» никогда в табачных киосках не видел. А тут – вот, пожалуйста… Что-то было такое с дурацкой пустой пачкой этой… в жизни его совсем неуместное.

Петя Миронов огляделся вокруг и понял, что опять забрел куда-то. Такое с ним часто бывало, и в глубине души он даже немножко гордился этим, охотно вспоминая мамины рассказы о Михаиле Чехове: как тот опаздывал на репетиции, заглядевшись по пути на играющих детей или случайно заблудившись на незнакомых улицах. Откуда маме было об этом известно – это он всегда забывал спросить.

«Так-с… и где же мы теперь?» – попытался сориентироваться Петя Миронов и принялся искать табличку с названием улицы… нет, кажется, переулка.

Но увидел табачный киоск, а в нем – сигареты «Князь Серебряный».

– Это новые ведь совсем, правда? – спросил он через обычное для табачного киоска крохотное окошечко у невидимой киоскерши, подав двадцать пять копеек и попросив пачку «Князя Серебряного».

– Что значит «новые»? – ответила та мужским голосом.

– Ну… раньше, вроде, не выпускались такие сигареты, – от всего сразу растерялся Петя Миронов.

– Всегда выпускались, – сказал голос и добавил: – Еще что-нибудь?

– Да нет, спасибо…

Окошечко захлопнулось со словами: «Дует очень сильно».

Петя Миронов смотрел на выставленные за стеклом киоска пачки. Ну, понятно, «Опал», «ТУ-134», «Стюардесса», «Ява-явская», этот вот… «Князь Серебряный». А к ним – смотри-ка: «Бородинская панорама», таких я тоже не встречал, даже «Marlboro» (странно… в свободной продаже, дорогие, наверное), «ВДНХ»… и их не помню. Что-то случилось с табачной промышленностью за последнюю ночь: он насчитал пять новых сортов сигарет, о которых еще вчера и понятия не имел.

Со странным чувством нездешности Петя Миронов побрел от киоска, снова погрузившись в состояние камешка, отшлифованного водой, и внутри себя ведя вот уже два часа как начатый разговор с Антонио Феери. Улица, по которой шел Петя, была ему незнакома: это здесь-то, в районе, который он, Петя Миронов, уже наизусть знал! На одном из домов прочитал под старым фонарем идущую небольшим полукругом надпись: «6-й Неглинный пер.»… ну, понятно, запутался в Неглинных переулках, их тут, кажется, пруд пруди. Дойдя до конца переулка, свернул куда сердце велело – налево – и оказался на Голофтеевской улице. Это какая ж такая – Голофтеевская? Ох, большой город Москва, никогда в нем не освоишься!

На Голофтеевской улице был огромный универмаг с надписью «Голофтеевский пассаж». Петя Миронов решил зайти внутрь погреться. На первом этаже Голофтеевского пассажа обнаружилось маленькое пустое кафе. Все равно на репетицию он уже опоздал… а тут так замечательно пахло кофе!

– Кофе, пожалуйста, – сказал он миловидной девушке, с явным интересом читавшей книгу.

– Пожалуйста… какой? – спросила девушка, оторвавшись от чтения.

– Ну… обычный, – растерялся он и, подумав, что мог бы заказать и двойной, исправился: – Нет, двойной.

– Двойной какой?

На этот вопрос Петя Миронов приличествующего ответа не знал и поинтересовался:

– А какие у Вас… двойные – бывают?

– Да разные бывают, – рассмеялась девушка. – Есть экстра, есть люкс, есть кофе-крем, есть с карамелью, есть меланж… вот же, здесь написано. – И она с улыбкой кивнула на табличку, около которой Петя Миронов стоял.

– Кофе-крем, двойной, – сказал он, дурак дураком.

Случилось что-то за ночь и с кофейной промышленностью…

Положив книгу на стойку, девушка отошла к высокому серебристому цилиндру, а Петя Миронов посмотрел на обложку. На обложке было написано «Плановое хозяйство СССР». Подивившись прочитанному, он минуты две подождал кофе, рассчитался и, потоптавшись в нерешительности, уселся за один из десятка пустых столиков, поближе к стойке. Девушка вернулась к чтению.

Кофе-крем, в высоком прозрачном стакане, оказался с большим количеством сливок и очень сладким. Петя глядел по сторонам: куда хватает взгляда – ни единого покупателя. Похоже, что он один во всем универмаге…

– Извините, у Вас тут всегда так пусто? – спросил он девушку, обводя глазами казавшееся окаменелым пространство.

– Почему всегда… – никак не ответила на его вопрос девушка, и, допив кофе, он поднялся идти.

– К цирку мне куда лучше? – на всякий случай спросил он.

– К какому? – опять захотела уточнений девушка… да что ж это такое-то сегодня! – Если к Цветному бульвару, то сейчас прямо, через торговый зал и там – через восточный выход. А если к цирку на Петровке…

– Нет, мне к Цветному, спасибо, – машинально ответил Петя Миронов и отправился прямо, через торговый зал, запоздало размышляя о том, что ж это у нас сейчас за цирк-то такой на Петровке, где никакого цирка Петя отродясь не видал…

В пустом торговом зале, по обеим сторонам которого были расположены разные отделы, шаги Пети Миронова шелестели довольно внятно. Ему даже казалось, что шаги эти были слышны продавщицам, с интересом поглядывавшим на него из-за прилавков. Не зная зачем, он зашел в один из отделов, оказавшийся отделом писчебумажных принадлежностей. Толстая тетенька-продавщица подошла к нему от дальнего конца прилавка и остановилась.

– Мне… тетрадей школьных… в клетку… пять, – с трудом нашелся он.

– С конями или с челюскинцами?

– Все равно, – сдался Петя Миронов и вынул 10 копеек.

– Я дам Вам с конями, – сделала за него выбор толстая тетенька-продавщица, оприходовала 10 копеек в кассе и протянула ему тетради.

– Спасибо, – сказал он и, отойдя в сторонку, вгляделся в коней, скакавших по обложкам – ровно там, где, по его представлению, полагалось смирно сидеть Ленину, Пушкину или Лермонтову. Обложки были странного – оранжевого – цвета. Кони же при ближайшем рассмотрении оказались квадригой с фронтона Большого театра. Видимо, Петя Миронов, печальный клоун, сильно отстал в своих представлениях об атрибутах современной советской школы.

О том, какой из выходов восточный, думать, слава Богу, не пришлось: на той стороне торгового зала выход был единственным. «На Неглинный бульвар» – прочитал Петя, облегченно вздохнул и заторопился наружу, с улыбкой взглянув на указывающую в противоположную сторону стрелку, возле которой некий шутник явно стер две первые буквы надписи, в результате чего стрелка обещала выход на Глинную улицу.

Путь к Цветному Петя Миронов прошагал автоматически, продолжая прерванный было разговор с Антонио Феери, а возле самого цирка ждал его еще один сюрприз – из тех, на которые то утро оказалось таким богатым: исчезла афиша с кроликом. Уже на служебном входе выяснилось, что никто не знал, куда и как она исчезла, и что «Фокусы, изжившие себя» повторяться не будут.

– Почему? – спросил Петя Миронов у кого пришлось, и кто пришлось ответил, закатив глаза к потолку:

– Там запретили.

– Так я и думал. Сволочи, – неосторожно сказал Петя Миронов, и собеседника как ветром сдуло.

С того самого утра все и пошло странно в жизни Пети Миронова, да только рассказать об этих странностях было как-то некому… – вот разве только Антонио Феери, косвенным образом имевшему отношение к утру, с которого все началось. И на котором все закончилось. Потому что когда два-три дня спустя Петя по пути с репетиции решил зайти в Голофтеевский пассаж и нарочно отправился домой по Неглинной, никакого входа в пассаж он нигде не обнаружил. Не нашлось в ее окрестностях ни Неглинного бульвара, ни Голофтеевской улицы, ни даже 6-го Неглинного переулка… ничего. И сигарет «Князь Серебряный» – равно как и «Бородинская панорама» или «ВДНХ» – не нашлось тоже: ни там, ни в каком-либо другом табачном киоске, продавцы которых смотрели на Петю Миронова как на сумасшедшего и отказывались сознаваться в том, что все эти марки находятся у них под прилавком. К сожалению, пачки от «Князя Серебряного» у Пети Миронова не осталось. Странно, кстати, куда она могла деться: он точно помнил, что пачку пустую не выбрасывал. Хоть и не берег: думал, что «Князь Серебряный» теперь везде есть! В общем, прижать продавцов табачных киосков к стенке ему было нечем.

Оранжевые тетради с квадригой тоже не произвели ни на кого особого впечатления: за кулисами, вынув одну из них из сумки, когда рядом было особенно много народа, Петя, в общем-то, привлек было к ней внимание, но известная врушка Лика Антонова тут же сказала, что видела такие и что якобы тетради эти производятся «на экспорт».

Тут-то Петя Миронов и начал сомневаться в собственной вменяемости. Могло ли все, что приходило ему на память из того утра, быть каким-нибудь сном наяву, бредом, наваждением – или все-таки соответствующие события действительно имели место?

Петя Миронов потерял покой, чуть ли не ежедневно наведываясь на Неглинную и часами кружа вокруг нее в разное время суток, а иногда и приставая к прохожим с вопросами, ответов на которые никто не знал. Из положительных результатов этого кружения можно было назвать лишь один, да и то сомнительно положительный: некий полоумного вида дед поделился с Петей воспоминанием о том, что матушка сего деда рассказывала ему в детстве, будто обычно делала закупки именно в Голофтеевском пассаже. Петя Миронов почесал в затылке и оставил полоумного деда там, где встретил, – на Неглинной улице у магазина «Охотник»: дед собирался купить дроби, чтобы она, по его словам, кое у кого в заднице засела.

Чем больше времени проходило, тем сильнее Петя Миронов сомневался в себе. Он уже не верил даже тому, что своими глазами видел выступление Антонио Феери… собственно, это, в конце концов, – помимо совершенно очевидного преклонения перед Антоном Петровичем – и привело его к фокуснику. Впрочем, поговорить о своих сомнениях, мучивших его уже третий год, Петя Миронов, как мы помним, тогда так и не успел.

А сегодня Антон Петрович пришел в цирк, чтобы смотреть Петю. Неважно и неинтересно, откуда все знают о приходе «самого Феери», хоть Петя об этом ни единым словом не обмолвился. «Цирк – дело такое», – любит повторять Сережа, скрипка преклонных лет.

Цирк – дело такое.

Выбежав из форганга в белом балахоне Пьеро, с густо напудренным лицом и красным набалдашником носа, Петя Миронов, печальный клоун, раз десять споткнулся по пути (публика хохочет) и упал – споткнувшись уже в последний раз – ровно посередине манежа: комком ветоши. Свет сузился до желтого круга, в котором и лежал неподвижный Пьеро. Он лежал долго – настолько долго, что публика, как всегда, принялась нервничать: уже были слышны отдельные хлопки, свист и разные нехорошие выкрики (почему публика всегда считает, что клоунам надо грубить?). Внезапно флейта в оркестре не спеша произнесла одну – только одну и не слишком пространную – фразу. Кучка ветоши встрепенулась – Петя Миронов поднял голову, и публика зааплодировала: на лице его было уже нарисовано другое лицо – арбузно-красное лицо жизнерадостного кретина. Когда публика отрадовалась свое, арбузно-красное лицо, дождавшись тишины, тихо произнесло белыми губами: