Текст книги "Андерманир штук"

44. ГОСПОДИ, ПОМОГИ НАМ

Трудно сказать, почему Лиза так спешила домой вечерами.

– Лев, ты проводишь меня до метро?

Этот вопрос она задавала ему каждый раз – невзирая на то, что ежедневно он и так провожал ее, причем не до метро, а до самого дома. Нет, не до самого… – дотуда, где она говорила: «Спасибо-как-всегда!» – и, чмокнув его куда попало, убегала вниз, к набережной.

Так у них со Львом было заведено… – и бесполезно спрашивать – кем. Видимо, обоими – во всяком случае, никто из них не возражал. Они и вообще ведь не возражали друг другу, а как им это удавалось… об этом любящих не спрашивают. Они были любящими – беззаветно, навсегда, насмерть. Хоть никогда и не вели разговоров об этом: не было необходимости… да и не знали они, пожалуй, что обречены друг на друга с той самой встречи на не существовавшей Немецкой улице, полной шоколадно-марципановых шалостей, – иначе бы точно испугались.

Лиза начинала собираться домой около десяти. Лев знал, что ей пора, – и вопросов не задавал. Но, если бы задал, Лиза, скорей всего, ответила бы, не задумываясь: «Это правильнее». «Правильнее», наверное, и было: днем Лизу совсем не смущало постоянное присутствие деда Антонио где-то поблизости, а вот в ночное время… трудно сказать. Нет, Лиза не то чтобы ощущала его присутствие – она просто всегда знала: дед Антонио здесь, и так оно должно быть.

На днях она говорила об этом с Сэмом, утащив его подальше от свиты. Лиза одна имела право обращаться с ним подобным образом – с ним, кого боялся не только весь двор, но и вся набережная – иногда даже казалось, что вся Москва. Это, кстати, бес-ко-неч-но удивляло Лизу, никогда не понимавшую отношения окружающего мира к Сэму. Для нее он с детства был чем-то вроде плюшевой игрушки – только, конечно, не замусоленного зайчика какого-нибудь, а определенно огромного мягкого медведя, которого не столько любишь, сколько ему поклоняешься.

– Сэм, вот если все время кажется, что рядом с одним из друзей твоих кто-то постоянно находится…

– Ты бы кончала с загадками-то своими, – не дослушивал Сэм, – «с одним из твоих друзей»! Говоришь о Льве – и говори. Как будто я не знаю, кого ты в виду имеешь!

– Какая разница – кого? – сердилась Лиза. – Я тебе теоретический вопрос задаю, а не пережитым с тобой делюсь, психиатр!

– Понято, – бурчал Сэм. – Если кто-то постоянно рядом, это может быть личный эгрегор.

– Красиво – л-и-ч-н-ы-й э-г-р-е-г-о-р. – Лиза тихонько качалась на детских качелях: малявка малявкой.

– Причем тут – «красиво»? Нормальное название. Это что-то вроде покровителя души.

– Покровитель души… как ты у меня?

– Приблизительно, – обалдел, но не подал виду Сэм. – Под землю-то составить протекцию вам?

– Не, спасибо. Лев не хочет.

– Чего он вообще хочет, Лев твой?

– «Мой»! – Лиза даже засмеялась. – Если бы ты знал, насколько – не мой. Ничей Лев, дикий. Сам по себе. Вне всего.

– Таких не бывает, – поделился опытом Сэм.

– Я тоже думала, не бывает. Оказывается, бывает. Бывает – и ничего не хочет. Ни от кого. Высоко?

– Может, и высоко. Но, может, и нет… это зависит. А кто у него эгрегор? – Сэм подтолкнул Лизу в небеса.

– Секрет, – ответила она, спустившись к нему и снова улетев.

– Понято.

Сэм мог умереть за Лизу, и Лиза это знала.

Раньше она тоже могла бы умереть за Сэма, но теперь – не могла, хоть и относилась к нему в точности так, как прежде. И Сэм это знал. На его собственную готовность умереть за Лизу данное знание не влияло.

– Вообще-то я боюсь очень, Сэм.

– Ясное дело! Смотри, как бы опять экстрасенса не вызвали, порченая ты наша.

– Я же не этого боюсь!

– Ну, ты, мать, даешь… думаешь, я не знаю, чего ты боишься? После Ленор-то?

Лиза затормозила качели, чуть ноги не переломав. Довольно качаться, не маленькая.

Ленор пропала уже скоро как два года назад. Мир-без-той-кого-зовут-светлым-именем-Ленора… сокращенно – Ленор, а вообще-то – Лена Норден. Все с каникул приехали – Ленор нету. Она из-под Омска откуда-то была, даже адреса точного не знали. Сэм тогда словно перестал быть. Лиза кормила его с ложечки – как паралитика. Чуть ли не месяц с лишним. Потом он решил поджечь свою квартиру и пропасть без вести: подозревал, что все это папочки его рук дело. Папочки и папочкиных бульдогов, так Сэм подчиненных отца называл. Лиза и он были одного поля ягоды, «гэбэшные дети». Насилу образумила она его тогда… квартира-то при чем – книги, картины! А Ленор, конечно, страшной красоты была – тут ничего не скажешь. Когда Лиза смотрела на нее, рот сам собой открывался: дескать, как такая красота возможна? Сэм делал вид, что это ему не мешало, но это всем мешало – даже прохожим на улице. Даже пассажирам общественного транспорта. И даже самой Ленор. Но Сэмов отец сказал вдруг: «Прекратить». Как прекратить, почему? Ну, было потом еще два предупреждения, а всего – три, как в сказке. После чего Ленор исчезла – и из ВГИКа, и из общежития… причем следов – никаких. Папочка-то дальше уже только плечиками пожимал: дескать, при чем тут я-то, опомнись, сынку! В общем, ужаснее некуда.

– Я Льва всегда назад отправляю с полдороги, чтобы к дому не подходил.

– Ну, Ли-и-из… – Сэм сел на скамейку и обхватил голову руками. – Не будь ты этой… порченой – или как там тебя! Да уж все сто лет как собрано на него, не сомневайся.

– На него нечего, совсем нечего, он асоциальный весь!

– Можно подумать, Ленор социальная была…

– Так время теперь другое, уже не так все… безнадежно. И потом, Ленор была – глаз не оторвать, а он обычный, вообще никакой.

– Ох, Лиз… все равно оставь ты его в покое, сослужи службу человеку! Я бы, ей-богу, к Ленор близко не подошел, знай я, что так все будет. И учти, мой папочка рядом с твоим… и с возможностями твоего – ноль, ну чего мне рассказывать-то тебе!

– А личный эгрегор?

– Личный эгрегор – это, конечно, серьезно, однако опять же – смотря кто у него личный эгрегор. И – зачем он при нем.

– А зачем они вообще-то бывают – охранять?

– Когда как… Ты же не говоришь мне ничего! Откуда я могу знать? Давай я женюсь на тебе, и все будут довольны… а ты от меня со Львом гулять будешь и ребенка в подоле принесешь!

Лиза обняла Сэма сзади, подбородок ему в плечо воткнула: эх, Сэм, Сэм, дескать… раньше бы тебе мысль эта пришла – может, и с Ленор ничего не случилось бы.

– Хотя ты, конечно, права насчет того, что время другое. Пусть и два года прошло, а все уже другое.

– Лев бы не согласился с нами. Он, наоборот, считает, что ничего не изменилось вообще. Если по совсем большому счету.

– Если по совсем большому счету, то… он прав. Но совсем большой счет у кого же бывает… вот у львов только. Слушай, а ты уже его совсем хорошо знаешь?

– В смысле?… – Лиза сняла подбородок с плеча Сэма и принялась ходить маленькими кругами. – Нет, совсем хорошо его нельзя знать. Только ты не думай, что он такой загадочный весь, – он, наоборот, скучным кажется. Ничего не читал как следует, не видел как следует… о чем ни спросишь, ну, из того, что людям обычно известно, – не знает. Такое впечатление, что он в заточении рос – и вся жизнь мимо него прошла. Мцыри… Телевизор не смотрит, радио не слушает, к газетам вообще не прикасается. А самое страшное – что интересов ни-ка-ких! Вообще – ни к чему. Только вот недавно в Magic Eye совсем влюбился: который уж день оторваться не может.

– И… зачем тебе все это, Лиз?

Лиза ходила кругами.

– Как тебе сказать… Получается, что дело вдруг не во всем этом… читать, смотреть, слушать, трогать.

– А в чем дело?

– Я не знаю, Сэм… честное слово! Но в чем-то другом. Может быть, как раз в том, чтобы не: не читать, не смотреть, не слушать… руками не трогать! Только я до конца не уверена. Помнишь, я тебе мои «Марьины рощи» показывала? Хоть ты и говоришь, что все наркоманы так видят, но я-то не наркоманка, Сэм! А спроси меня, как я это увидела… ну, что город слоится, – я ведь не скажу тебе. Я не знаю как! Или вот… тебя возьмем: ты совсем сильно продвинутый, так? Не возражай только, я серьезно сейчас говорю. В миллион раз больше моего перечитал, в миллион раз больше запомнил, знаешь слова точные и что они значат… типа «личный эгре-гор» и так далее. А Лев ничего – ни-че-го! – этого не читал и не знает. М-м-м… – она сжала губы, словно пытаясь заставить себя собраться, – вот птицы летают, да? Но они не могут рассказать как. Мы, люди, можем рассказать, как они летают и как это вообще – летать, а сами – не летаем, понимаешь? Лев – он летает!

– По чему видно, что он летает?

– По всему! По тому, как он говорит, как ходит, как улыбается, как в окно смотрит…

– Ты сильно влюблена, – поставил диагноз Сэм.

– Да ни при чем тут это! Лев – он, понимаешь, новый человек. Люди такими когда-нибудь потом будут… если нам всем повезет. Когда-нибудь мы поймем, что не на то мы все ставку делаем и что знание – это не сколько книг прочитал, сколько выставок посмотрел, в скольких событиях поучаствовал… Но понимание такое после придет – после того, как мы все книги прочитаем, все выставки посмотрим, во всех событиях поучаствуем, – и в один прекрасный день нам станет ясно: дело не в этом.

– Ну, понятно: не-знание, не-делание… старые дзенские заморочки.

– Вот! Вот же, Сэм… это оно: что нам – нам с тобой и тем, кто вокруг нас, «посвященным», – все-понятно! И на всякую новизну, свежесть на всякую – у нас есть дзен, есть православная религия, есть Кастанеда, Сартр, Ошо… – а если без них? Без этих ширм, без этих страховок… как в цирке: на авось! Упадешь – прости-прощай, жизнь, понимаешь?

– Понимаю, – сказал вдруг Сэм и вздохнул. – Это от культуры у нас, от гребаной этой культуры, от просвещения! От Союза этого Советских Социалистических Республик, от… знание – сила. Посмотреть бы на Льва твоего, поговорить бы…

– Он говорить не любит, красноречие чуть ли не грехом считает.

– Нормально. Я тоже в последнее время на разговорчивых смотрю и думаю: «Насмерть бы тебе не заговориться!».

– Хорошая бы у вас с ним встреча получилась… сидели бы да глазами хлопали. А потом, он, по-моему, людей боится.

– Понятно – лев! Будь я лев, я бы тоже настороже был: кто их, этих людей, знает… Только тебе, мать, не позавидуешь. Потому как чего с этим всем делать – ох… По краю ходите вы, оба.

– Даст Бог, пронесет.

А больше Лизе и в самом деле надеяться было не на что. Она, в общем-то, знала: насчет всего происходящего прав Лев, а не она. Да, времена другие. Да, много чего стало можно. Да, да, да… Но из тех кругов, куда немилосердная судьба занесла Лизу, было видно и кое-что еще – то, что очень и очень мало кому было видно: ничего не менялось вокруг. Мама скупала и скупала ваучеры и акции. Отец расширял отдел на Лубянке. «Остов слишком крепкий», – часто говорил Лев, когда она пыталась настаивать на том, что все-же-меняется-Лев!

Остов слишком крепкий. На него можно надеть новехонькое здание, но понятно же, что это за здание. И она, Лиза, придет к этому зданию на этюды – и напишет старые кости, видные на просвет, и ей скажут: «Какой глаз!» Ох-хо, мы обманутое поколение… Нас вырастили в этой стране, вырастили под ее потребности, приспособив к жизни в ней, – и как раз тогда, когда мы стали взрослыми, с-о-в-е-р-ш-е-н-н-о-л-е-т-н-и-м-и, выяснилось: страны, для которой нас вырастили и приспособили, больше нет. Что теперь будет с нами? Волки вырастили волчонка и сказали ему: живи среди овец. Зайцы вырастили зайчонка и послали жить среди лис. Вороны вырастили вороненка и отправили в курятник. Господи, помоги нам всем – волчатам, зайчатам, воронятам!

Господи, помоги нам.

45. И НЕ СТАЛО ДЕВОЧКИ

Две Москвы не сразу слились – и не в конце восьмидесятых, когда городские карты выпускать начали да улицы рассекречивать. Годы на это потребовались – даже в начале девяностых ничего еще не было ясно. Все казалось, будто возможно невозможное: что мы будем жить дальше, двигаясь в обоих направлениях… ах, как смешно! Ах, как смешно, как глупо, как мило!

А ближе к середине девяностых – что ж, там многое было хорошо понятно, и выбравшаяся на поверхность тайная Москва уже вовсю орудовала в Москве явной, уже чувствовала себя хозяйкой положения, уже плевала на то, как все-тут-у-вас-было… И поздно стало горевать, поздно.

Библиотека на 1-й улице Усиевича расформировывалась, денег на ее содержание не было. Фонды передавались, кажется, в ЦНБ. Лия Вольфовна отправлялась на пенсию.

– Что ты будешь делать, Лев? – строго спросила Леночка.

Лев пожал плечами. В библиотеке он проработал все десять лет после школы.

– Трудно сказать… я ж ничему не учился. Не умею ничего. Да и не хочу ничего.

– Ты убиваешь меня! – сказала Леночка Льву.

– Он убивает меня, – сказала Леночка Мордвинову. – У него паралич всех желаний. Что-то надо предпринимать… что-то предпринимать! Когда еще договаривались, чтобы Ратнер его посмотрел… Не удивлюсь, если ты к разговору с Ратнером так потом и не вернулся!

– Но революция же была, Леночка… а дальше уж как-то не до этого стало, прости.

– Ах, в этой стране всегда революция!

С Ратнером Мордвинов между тем и вообще тогда не говорил: понадеялся, что Леночка в конце концов забудет или откажется от этой своей затеи. А потом телесеансы запретили, ажиотаж вокруг Ратнера с годами прекратился, но Мордвинову было известно, что тот довольно долго целительствовал частным образом, а не очень давно открыл какую-то школу для экстрасенсов при поддержке сверху – «очень сверху», как доложили Мордвинову. Видимо, более «сверху», чем полагалось знать директору НИИЧР. Однако в НИИЧР Ратнер продолжал приходить и старой стратегии института по отношению к нему и ему подобным никто еще не отменял… да и кому отменять, когда такое в стране!

Тем не менее, никак у Мордвинова не получалось пересилить себя и небрежно бросить Коле Петрову на ходу: «Когда Ратнер в следующий раз объявится, пусть заглянет ко мне». Фраза эта была для него в некотором смысле противоестественной, поскольку все в институте знали: Мордвинов с кондукторами не общается. Кондукторам полагалось взаимодействовать только с прикрепленными к ним сотрудниками – обычно одним, реже – двумя-тремя, а вот кто в институте начальство – об этом кондукторов, по понятным причинам, в известность не ставили. Единственным – кроме прикрепленных – человеком, общавшимся с кондукторами, был Иван Иванович, но и к его помощи прибегали только тогда, когда кондуктора требовалось «обработать».

Ивану Ивановичу-то Мордвинов и решил поручить разговор с Ратнером. Уже в ближайший понедельник позвав Ивана Ивановича к себе покурить, Мордвинов конфиденциально сообщил ему: есть, дескать, один человек – важный для института… и у человека этого психические проблемы. Подозревают, что сглаз или другая какая хренотень. Требуется, стало быть, подключить Ратнера. Если он согласится, ему позвонят и договорятся о встрече: расскажут, куда прийти и зачем.

В пятницу исполнительный Иван Иванович доложил о том, что Ратнер ждет звонка, и в руках у Мордвинова оказалась визитная карточка с серебром по черному лаку: Академия Тонких Энергий (Школа Бориса Ратнера) – и все такое прочее.

Леночку Мордвинов поставил об этом в известность почти сразу же: он ужинал у нее в тот вечер. Она дулась, воротила от Мордвинова нос, почти не ела и произносила только то, без чего совсем уже нельзя было обойтись, вроде: «Салат мне сегодня не удался» или: «Мясо пережарено». Владимир Афанасьевич, поедая сначала прекрасный салат, а потом сочное мясо и причмокивая, только улыбался в ответ: козырь был у него на руках.

– Да, кстати, – некстати сказал вдруг он, в неуютном молчании допивая хороший кофеек, – вот визитная карточка Ратнера. Разговор с ним состоялся, и он ждет твоего звонка.

– Моего? – оторопела Леночка, мгновенно забыв дуться и с ужасом глядя на визитную карточку, словно та могла, выражаясь языком Мордвинова, самовозгореться в его руках.

– Я подумал, что так лучше будет. Во-первых, – мстительно заперечислял он, – ты последнюю неделю совершенно невозможная была… так что мне показалось легче с Ратнером договориться, чем с тобой. Во-вторых, чего мне-то во всем этом участвовать? Мое дело – приказать. – Мордвинов положил визитную карточку на стол.

– Ты… ты прости, пожалуйста, за последнюю неделю. Я и сама знаю, что вела себя не очень…

– А-а, – махнул рукой Мордвинов, – не бери в голову. Для меня ведь во всем этом ничего нового нет… везде одно предательство и скотоложество!

Привычно пропустив не имевшее к ней отношения скотоложество мимо ушей, Леночка сосредоточилась на предательстве:

– Ты бы, между прочим, и сам мог спросить меня, почему я такая… совсем никакая. И я бы сказала, что очень за Льва переживаю… правда!

– Верю, – присягнул Мордвинов, повесив это «верю» в воздухе, прямо над головой Леночки.

«Верю» висело крепко, не падало, но ощущалось – тяжело.

Леночка двумя пальчиками взялась за визитную карточку и, посадив на хорошенький носик хорошенькие круглые очки, поднесла ее к глазам. Теперь она очень напоминала чуть постаревшую Катрин Денёв в фильме «Майерлинг» – в тот момент, когда Катрин Денёв сидит перед мольбертом и рисует городской пейзаж с натуры.

Женщины эффектнее Леночки не было в его жизни. И, подумать только, она все еще принадлежала ему… десять лет уже!

– Серебряное по черному, – любуясь карточкой, сказала Катрин Денёв по-русски и вдумчиво прочитала: – Академия Тонких Энергий. Красиво как! Ты этой академией заведуешь?

– Я? – выпучил глаза Мордвинов. – Ты с ума сошла! Чтобы я таким заведовал… Я наукой заведую, а не чудесами в решете.

Теперь настало время ему покапризничать. Он налил себе еще одну чашечку кофе, закурил и полуприлег на диванчик, соблюдая однако приличия – позою.

– Ну… – засмущалась Леночка, – ты же не рассказываешь, чем заведуешь, какой наукой. Всей наукой?

– Практически всей… оставшейся, – не смог не прихвастнуть Мордвинов: уж больно приятно оно было – виноватая красивая женщина, хороший кофе, душистая сигарета… опять же диванчик шелковый.

Ну, если всей оставшейся наукой… тогда понятно, почему он Ратнеру приказывает. Приказал, значит, – и сидит Ратнер моего звонка ждет.

– А как мне с Ратнером разговаривать? – прикорнула на груди Мордвинова Леночка, не сняв очков и оставшись похожей на Катрин Денёв. – Как… как твоей приятельнице?

Мордвинов счел нужным усмехнуться:

– «Приятельнице»! Зачем ему вообще знать, кто ты мне? Ему приказ дан – прибыть на место происшествия, разобраться и помочь. Разговаривай с ним сухо, он же тебе одолжения не делает… – это ты ему, скорее, одолжение делаешь – тем, что к себе его подпускаешь. Тем более он давным-давно в немилости.

– У тебя в немилости?

– В частности, – огрызнулся Мордвинов.

Леночка рассмеялась:

– Не волнуйся, я, может быть, еще к себе его и не подпущу! Я только тебя к себе подпускаю.

– Не очень-то охотно в последнее время, – упрекнул Мордвинов, поморщившись от внезапной игривости Леночки. – Но дерзить ему, конечно, тоже не надо – на всякий случай. Он, говорят, пошел куда-то вверх… и там теперь не то преподает, не то пророчествует. А твой разговор с ним – он просто деловой: ты заказываешь услуги экстрасенса – так же, как услуги парикмахера или сантехника. Ой, только носик не морщи… время у нас сейчас такое. Бездуховное. И не вздумай расстилаться перед ним: бывшая телезвезда и все такое. Ему и вообще-то недолго осталось.

Леночка заглянула Мордвинову в глаза: глаза спокойно улыбались, словно они и в самом деле решали, кому из нас – сколько…

– Откуда ты знаешь… Что недолго – откуда знаешь? – Она приподнялась на локотке, больно упершись Мордвинову в грудь. Ему понравились и короткое ощущение боли, и легкий испуг в ее голосе: ему все нравилось в этот вечер.

– Знаю.

– Я не замечала, что это ты звезды зажигаешь, – вынужденно пошутила Леночка: в основном – чтобы не смутиться.

– Я и не зажигаю, – согласился Мордвинов. – Я гашу.

Тут уж Леночка встала с дивана: как-то не сильно нравилась ей теперь ситуация, только что безоговорочно приятная.

– У тебя проблемы на работе? – прощебетала она книжному шкафу, избегая смотреть на Владимира Афанасьевича.

– Пока, Леночка, я директор, проблем у меня на работе не будет. Вот у других институтов большие проблемы, и живут другие институты плохо. – Мордвинов хохотнул. – Умерли другие институты.

Умерли они, конечно, не все, но те, что не умерли, дышали на ладан. Сотрудники многочисленных НИИ разбегались во все стороны, стесняясь в других местах представляться как бывшие научные работники: данный род занятий стал вдруг считаться неприличным. За такую работу стыдно было даже требовать денег. Зарплаты выплачивали с опозданием на пятилетку, причем чуть ли не тайком – прижимая сотрудников по отдельности в каком-нибудь углу и с очами, опущенными долу, всучивая им бывший в употреблении конверт с негодными к употреблению банкнотами.

Но, пожалуй, Владимир Афанасьевич Мордвинов был одним из действительно немногих, кто знал разницу в значениях слов «оборот» и «обиход», и понимал, что исчезновение денег из оборота отнюдь не означает их исключения из обихода. НИИЧР и не подозревал, с экстрасенсом какого класса в лице своего директора он имеет дело: Мордвинову для обнаружения денег в близком от него пространстве не требовались ни рамка, ни маятник, ни лоза. Он просто чувствовал, где оседают деньги и с ловкостью фокусника выколдовывал их, казалось, из воздуха. В НИИЧР на него молились, зная, что, потеряй они его, все тут рухнет к чертовой матери – как рушится везде. До сих пор Мордвинов не уволил ни одного сотрудника, не сократил ни одной ставки, не отказался от услуг ни одного из кондукторов.

Впрочем, разгадка у этой загадки была намного проще, чем думали. Покоившееся на пятидесяти пяти параграфах божественное сооружение из пятидесяти пяти единиц рабочей силы, каждая из которых потенциально окружена пятьюдесятью пятью кондукторами, имело для Мордвинова настолько большую символическую ценность, что ради ее сохранения он был готов на все. Но никто не видел его лица, когда он спасал институт в тяжелых кабинетах и на легких яхтах, в тихих гостиничных номерах и на шумных тусовках, в закрытых клубах и на открытых террасах ресторанов, – лица, словно размазанного по тарелке и излучавшего лишь одно чувство: вечной преданности, причем все равно кому. И было понятно, что в это лицо можно плевать, по нему можно хлестать нагайкой, его можно топтать сапогами, но так же сладострастно будут гореть глаза и так же чувственно причмокивать губы, ибо все прейдет, а вечная преданность не прейдет, но только умножится…

Поразительно было еще то, что деньги не переводились и в близком кругу Владимира Афанасьевича. Все знали, что его полногрудая жена вот уже два-три года занята исключительно тем, что досконально изучает Европу – страну за страной и, кажется, в алфавитном порядке, а худосочная дочь столько же лет учится не то в Лондоне, не то в Париже не то на менеджера крупных предприятий, не то на фотомодель крупных рекламных агентств.

О Леночке, тоже оставившей работу в цирке (перед уходом она ассистировала жонглеру со странной фамилией, Петридзе) и с удовольствием находящейся на содержании Владимира Афанасьевича, вроде бы, не знал никто… – так, во всяком случае, Мордвинову хотелось думать. Ему до смерти нравилось, что он сумел все-таки сломать хребет Леночке (так он называл это про себя) и дал ей понять следующую простую вещь: смысл ее жизни не в том, чтобы показывать себя людям и выслушивать аплодисменты, а в том, чтобы безраздельно принадлежать одному человеку и постоянно находиться в его распоряжении. Мордвинов был уверен: Леночка прекрасно осознает, что она просто поменяла место работы – прежде работала ассистенткой жонглера, теперь работает любовницей чиновника. Да, раньше, на старой работе, у нее не было круглосуточной занятости, но там и не платили ничего. А здесь, на новой, платят много… очень много. Во всяком случае, столько, что можно не отказывать себе ни в чем.

Она и не отказывает.

А то, что новая работа требует постоянного присутствия на рабочем месте (Владимир Афанасьевич любит нагрянуть неожиданно), так Леночкино нынешнее рабочее место – ее же собственная квартира! Кстати, и отлучиться ненадолго не возбраняется: позвони только работодателю – и отлучайся ненадолго.

Сейчас, откинувшись на шелковую спинку диванчика, Владимир Афанасьевич покуривал себе дорогую сигаретку, поглядывал на красиво задумавшуюся Леночку и размышлял вот о чем: сколько бы ни говорили, что так жить нельзя, жить так можно. Как бы ни повернулись события, в одном он был уверен: способность добывать деньги ему во веки веков не изменит. А она-то как раз сейчас и востребована – сейчас и лет на двадцать вперед, а двадцать лет очень похоже на «веки веков». Аминь.

Леночке становилось отчего-то все хуже и хуже. Она заметила, что так и держит еще в руке визитную карточку Ратнера… – полупогасшей звезды, с которой она провела столько головокружительных часов у экрана и которая скоро совсем погаснет. А виной тому будет Владимир Афанасьевич.

В тот же самый момент она – артистка я или кто? – обошла диванчик, обняла Владимира Афанасьевича сзади и, приложив пылающую щечку к его плеши, попросила самым трогательным из своих голосов:

– Расскажи мне о своей работе, а?

И – растаял Владимир Афанасьевич Мордвинов, ибо ангел был над его плечом.

– Ох, да ладно, деточка, что это за темы сегодня!.. Работа плохая, скучная, низкооплачиваемая… иди сюда, вот так, умница… собираем экстрасенсов по всей стране да изучаем, тоска… до чего же я люблю этот диванчик, нигде больше нет такого… во-о-от! А как изучим, так и – в расход, чего ж еще с ними… ха-ха! Образно, конечно, выражаясь – «в расход»… подожди-подожди, не торопись так, продли мгновение… хотя образно-то образно, да пропадают они потом куда-то с лица земли – один за другим, один за другим, один за другим!

После ухода Мордвинова, заперев дверь, Леночка обвела гостиную глазами и возненавидела ее. Надо было где-то достать свечку. Достать и зажечь. Неизвестно почему… просто так: достать и зажечь свечку. И, может быть, тогда все изменится. Где-то в туалетном столике, помнилось ей, была у нее свечка – в виде девочки в длинном белом платье, отец с итальянских гастролей привез, давно, и Леночка поклялась свечку никогда не зажигать, девочку жалко…

Теперь Леночка погасила весь свет и зажгла девочку.

Девочка светилась изнутри и таяла.

Она сгорела быстро. И не стало девочки.